Неточные совпадения
Боясь
оборвать сеть, плыл он вместе с пойманною рыбою, приказавши
себя перехватить только впоперек веревкой.
Так, молча, он и ушел к
себе, а там, чувствуя горькую сухость во рту и бессвязный шум злых слов в голове, встал у окна, глядя, как ветер
обрывает листья с деревьев.
Он вообще вел
себя загадочно и рассеянно, позволяя Самгину думать, что эта рассеянность — искусственна. Нередко он
обрывал речь свою среди фразы и, вынув из бокового кармана темненького пиджачка маленькую книжку в коже, прятал ее под стол, на колено свое и там что-то записывал тонким карандашом.
Самгин уже ни о чем не думал, даже как бы не чувствовал
себя, но у него было ощущение, что он сидит на краю
обрыва и его тянет броситься вниз.
Он, в умилении от этой ласки, от этого неожиданного, теплого ты, взглянул на нее с той же исступленной благодарностью, с какою она взглянула вчера на него, когда он, забывая
себя, помогал ей сойти с
обрыва.
Он простился с ней и так погнал лошадей с крутой горы, что чуть сам не сорвался с
обрыва. По временам он, по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку попадали ему обломки в кармане; он разбросал их по дороге. Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал у приятеля в городе и уехал к
себе рано утром.
Она представила
себе, что должен еще перенести этот, обожающий ее друг, при свидании с героем волчьей ямы, творцом ее падения, разрушителем ее будущности! Какой силой воли и самообладания надо обязать его, чтобы встреча их на дне
обрыва не была встречей волка с медведем?
Однажды в сумерки опять он застал ее у часовни молящеюся. Она была покойна, смотрела светло, с тихой уверенностью на лице, с какою-то покорностью судьбе, как будто примирилась с тем, что выстрелов давно не слыхать, что с
обрыва ходить более не нужно. Так и он толковал это спокойствие, и тут же тотчас готов был опять верить своей мечте о ее любви к
себе.
Райский вздрогнул и, взволнованный, грустный, воротился домой от проклятого места. А между тем эта дичь леса манила его к
себе, в таинственную темноту, к
обрыву, с которого вид был хорош на Волгу и оба ее берега.
Райский сидел целый час как убитый над
обрывом, на траве, положив подбородок на колени и закрыв голову руками. Все стонало в нем. Он страшной мукой платил за свой великодушный порыв, страдая, сначала за Веру, потом за
себя, кляня
себя за великодушие.
Райский сунул письмо в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея, с
обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, — Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про
себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
Оба молчали, не зная, что сталось с беседкой. А с ней сталось вот что. Татьяна Марковна обещала Вере, что Марк не будет «ждать ее в беседке», и буквально исполнила обещание. Через час после разговора ее с Верой Савелий, взяв человек пять мужиков, с топорами, спустился с
обрыва, и они разнесли беседку часа в два, унеся с
собой бревна и доски на плечах. А бабы и ребятишки, по ее же приказанию, растаскали и щепы.
Ему было не легче Веры. И он, истомленный усталостью, моральной и физической, и долгими муками, отдался сну, как будто бросился в горячке в объятия здорового друга, поручая
себя его попечению. И сон исполнил эту обязанность, унося его далеко от Веры, от Малиновки, от
обрыва и от вчерашней, разыгравшейся на его глазах драмы.
От скуки он пробовал чертить разные деревенские сцены карандашом, набросал в альбом почти все пейзажи Волги, какие видел из дома и с
обрыва, писал заметки в свои тетради, записал даже Опенкина и, положив перо, спросил
себя: «Зачем я записал его?
— Надо сказать, что было: правду. Вам теперь, — решительно заключила Татьяна Марковна, — надо прежде всего выгородить
себя: вы были чисты всю жизнь, таким должны и остаться… А мы с Верой, после свадьбы Марфеньки, тотчас уедем в Новоселово, ко мне, навсегда… Спешите же к Тычкову и скажите, что вас не было в городе накануне и, следовательно, вы и в
обрыве быть не могли…
— Он головой кивнул на
обрыв и шепотом добавил, будто про
себя: — несчастье… ошибка…
И как легко верилось ему, — несмотря на очевидность ее посторонних мук, на таинственные прогулки на дно
обрыва, — потому что хотелось верить. Бессознательно он даже боялся разувериться окончательно в надежде на взаимность. Верить в эту надежду было его счастьем — и он всячески подогревал ее в
себе. Он иначе, в свою пользу, старался объяснить загадочность прогулок.
И старческое бессилие пропадало, она шла опять. Проходила до вечера, просидела ночь у
себя в кресле, томясь страшной дремотой с бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, встала с зарей и шла опять с
обрыва, к беседке, долго сидела там на развалившемся пороге, положив голову на голые доски пола, потом уходила в поля, терялась среди кустов у Приволжья.
Вере подозрительна стала личность самого проповедника — и она пятилась от него; даже послушавши, в начале знакомства, раза два его дерзких речей, указала на него Татьяне Марковне, и людям поручено было присматривать за садом. Волохов зашел со стороны
обрыва, от которого удалял людей суеверный страх могилы самоубийцы. Он замечал недоверие Веры к
себе и поставил
себе задачей преодолеть его — и успел.
Он опять подкарауливал в
себе подозрительные взгляды, которые бросал на Веру, раз или два он спрашивал у Марины, дома ли барышня, и однажды, не заставши ее в доме, полдня просидел у
обрыва и, не дождавшись, пошел к ней и спросил, где она была, стараясь сделать вопрос небрежно.
Потом бежал на Волгу, садился на
обрыв или сбегал к реке, ложился на песок, смотрел за каждой птичкой, за ящерицей, за букашкой в кустах, и глядел в
себя, наблюдая, отражается ли в нем картина, все ли в ней так же верно и ярко, и через неделю стал замечать, что картина пропадает, бледнеет и что ему как будто уже… скучно.
— Да что это вы идете, как черепаха! Пойдемте к
обрыву, спустимся к Волге, возьмем лодку, покатаемся! — продолжала она, таща его с
собой, то смеясь, то вдруг задумываясь.
Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с бабушкой и Марфенькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство, уходила к
себе, или в сад, или с
обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфенька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке.
Ужели даром бился он в этой битве и устоял на ногах, не добыв погибшего счастья. Была одна только неодолимая гора: Вера любила другого, надеялась быть счастлива с этим другим — вот где настоящий
обрыв! Теперь надежда ее умерла, умирает, по словам ее («а она никогда не лжет и знает
себя», — подумал он), — следовательно, ничего нет больше, никаких гор! А они не понимают, выдумывают препятствия!
Он как-то вдруг
оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять
собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
Мазурка кончилась сама
собой, когда той молоденькой девушке, которую видел давеча Привалов на лестнице, сделалось дурно. Ее под руки увели в дамскую уборную. Агриппина Филипьевна прошла вся красная, как морковь, с растрепавшимися на затылке волосами. У бедной Ани Поярковой
оборвали трен, так что дамы должны были образовать вокруг нее живую стену и только уже под этим прикрытием увели сконфуженную девушку в уборную.
От стойбища Хабагоу Бикин все еще придерживается северо-западного направления и на пути принимает в
себя притоки Гану, Сагды-ула (по-маньчжурски Большая речка), Санкэри, Мудян, Сумугэ, Хаатанге и Дунгоуза. Около местности Танцаза долина Бикина сильно суживается, оставляя только узкий проход для стока воды. Горы здесь подходят к реке вплотную и оканчиваются высокими
обрывами, которые удэгейцы называют Сигонку-Гуляни.
Тут только мы заметили, что к лежбищу ни с какой стороны подойти было нельзя. Справа и слева оно замыкалось выдающимися в море уступами, а со стороны суши были отвесные
обрывы 50 м высотой. К сивучам можно было только подъехать на лодке. Убитого сивуча взять с
собой мы не могли; значит, убили бы его зря и бросили бы на месте.
Читатель должен представить
себе высокую скалу, отвесными
обрывами падающую в море.
— Хорошо, но чем вы это можете доказать? — И опять он мысленно
обрывал сам
себя.
И, встречая колющий взгляд маленьких глаз, она робко двигала бровями. Андрей вел
себя беспокойно, — вдруг начинал говорить, смеялся и, внезапно
обрывая речь, свистал.
Между тем Иван Фомич уж облюбовал
себе местечко в деревенском поселке. Ах, хорошо местечко! В самой середке деревни, на берегу
обрыва, на дне которого пробился ключ! Кстати, тут оказалась и упалая изба. Владелец ее, зажиточный легковой извозчик, вслед за объявлением воли, собрал семейство, заколотил окна избы досками и совсем переселился в Москву.
— Боже мой, как у вас здесь хорошо! Как хорошо! — говорила Анна, идя быстрыми и мелкими шагами рядом с сестрой по дорожке. — Если можно, посидим немного на скамеечке над
обрывом. Я так давно не видела моря. И какой чудный воздух: дышишь — и сердце веселится. В Крыму, в Мисхоре, прошлым летом я сделала изумительное открытие. Знаешь, чем пахнет морская вода во время прибоя? Представь
себе — резедой.
— Вы… вы знаете… Ах, бросим лучше обо мне совсем, совсем! —
оборвал вдруг Шатов. — Если можете что-нибудь объяснить о
себе, то объясните… На мой вопрос! — повторял он в жару.
И если, например, выскакивал вдруг, из них же, какой-нибудь понаивнее и нетерпеливее и высказывал иной раз вслух то, что у всех было про
себя на уме, пускался в мечты и надежды, то его тотчас же грубо осаживали,
обрывали, осмеивали; но сдается мне, что самые рьяные из преследователей были именно те, которые, может быть, сами-то еще дальше него пошли в своих мечтах и надеждах.
Бламанже был малый кроткий и нес звание «помпадуршина мужа» без нахальства и без особенной развязности, а так только, как будто был им чрезвычайно обрадован. Он успел снискать
себе всеобщее уважение в городе тем, что не задирал носа и не гордился. Другой на его месте непременно стал бы и
обрывать, и козырять, и финты-фанты выкидывать; он же не только ничего не выкидывал, но постоянно вел
себя так, как бы его поздравляли с праздником.
Раздумывая, я был теперь крайне недоволен
собой за то, что
оборвал разговор с гостиницей.
Кукушкина. Я вам делаю модные платья и разные безделушки, а для
себя перекрашиваю да перекраиваю из старого. Не думаете ли вы, что я наряжаю вас для вашего удовольствия, для франтовства? Так ошибаетесь. Все это делается для того, чтобы выдать вас замуж, с рук сбыть. По моему состоянию, я вас могла бы только в ситцевых да в затрапезных платьях водить. Если не хотите или не умеете
себе найти жениха, так и будет. Я для вас
обрывать да обрезывать
себя понапрасну не намерена.
Они возились на узкой полосе земли, вымощенной камнем, с одной стороны застроенной высокими домами, а с другой — обрезанной крутым
обрывом к реке; кипучая возня производила на Фому такое впечатление, как будто все они собрались бежать куда-то от этой работы в грязи, тесноте и шуме, — собрались бежать и спешат как-нибудь скорее окончить недоделанное и не отпускающее их от
себя.
А когда очнулся, то увидал, что сидит в овраге и на груди у него болтаются оборванные подтяжки, брюки лопнули, сквозь материю жалобно смотрят до крови исцарапанные колени. Всё тело полно боли, особенно болела шея, и холод точно кожу с него сдирал. Запрокинувшись назад, Евсей посмотрел на
обрыв, — там, под белым сучком берёзы, в воздухе качался ремень тонкой змеёй и манил к
себе.
Яков вдруг
оборвал речь, взглянул в лицо Евсея, нахмурил брови и с минуту шёл молча. А Евсею листочки напомнили его долг, он болезненно сморщился и, желая что-то оттолкнуть от
себя и от брата, тихо проговорил...
На мгновение замирает мысль, дойдя до того страшного для
себя предела, за которым она превращается в голое и ненужное безумие. И начинает снизу, оживает в менее страшном и разъяряется постепенно и грозно — до нового
обрыва.
Дольше больной говорить не мог, охваченный тяжелым забытьем. Он начал бредить, метался и все поминал свою жену… Арефу даже слеза прошибла, а помочь нечем. Он
оборвал полу своего дьячковского подрясника, помочил ее в воде и обвязал ею горячую голову больного. Тот на мгновенье приходил в
себя и начинал неистово ругать Гарусова.
Что делать Юрию? — в деревне, в глуши? — следовать ли за отцом! — нет, он не находит удовольствия в войне с животными; — он остался дома, бродит по комнатам, ищет рассеянья,
обрывает клочки раскрашенных обоев; чудные занятия для души и тела; — но что-то мелькнуло за углом… женское платье; — он идет в ту сторону, и вступает в небольшую комнату, освещенную полуденным солнцем; ее воздух имел в
себе что-то особенное, роскошное; он, казалось, был оживлен присутствием юной пламенной девушки.
Мотается перед нами дрянной человечишко, и мы не спрашиваем даже
себя: кого-то он
оборвал?
Сперва она думала, что я просто глуп, «un outchitel», и просто
обрывала свои объяснения, вероятно думая про
себя: «ведь он глуп; нечего его и наводить, коль сам не понимает».
В кратких, даже мгновенных встречах с старыми знакомыми, успел он всех вооружить против
себя едкими репликами и сарказмами. Его уже живо затрагивают всякие пустяки — и он дает волю языку. Рассердил старуху Хлестову, дал невпопад несколько советов Горичеву, резко
оборвал графиню-внучку и опять задел Молчалина.
Он сидел против меня, облокотившись на перилы, и, притянув к
себе ветку сирени,
обрывал с нее листья.
Тут исстари место самое глухое. На горе мало было домов, и те заперты, а внизу вправо, на Орлике, дрянные бани да пустая мельница, а сверху сюда
обрыв как стена, а с правой сад, где всегда воры прятались. А полицмейстер Цыганок здесь будку построил, и народ стал говорить, что будочник ворам помогает… Думаю, кто это ни подходит — подлет или нет, а в самом деле лучше его мимо
себя пропустим.
А когда в избе с шумом рухнул потолок, то от мысли, что теперь сгорит непременно вся деревня, она ослабела и уже не могла таскать воду, а сидела на
обрыве, поставив возле
себя ведра; рядом и ниже сидели бабы и голосили, как по покойнике.