Неточные совпадения
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне
очень знаком, говорит мне: «
Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Вчерашнего дни я…»
Ну, тут уж пошли дела семейные: «…сестра Анна Кириловна приехала к нам с своим мужем; Иван Кирилович
очень потолстел и всё играет на скрипке…» — и прочее, и прочее.
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о жизни человека… (К Осипу.)
Ну что, друг, право, мне ты
очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.
Анна Андреевна.
Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете.
Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что?
очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
Хлестаков.
Ну, нет, вы напрасно, однако же… Все зависит от той стороны, с которой кто смотрит на вещь. Если, например, забастуешь тогда, как нужно гнуть от трех углов…
ну, тогда конечно… Нет, не говорите, иногда
очень заманчиво поиграть.
Городничий. А мне
очень нравится твое лицо. Друг, ты должен быть хороший человек.
Ну что…
—
Ну, ты насчет молчанки-то
Не
очень! нам молчанка та
Досталась солоней!
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы
очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А
ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
—
Ну, так доволен своим днем. И я тоже. Во-первых, я решил две шахматные задачи, и одна
очень мила, — открывается пешкой. Я тебе покажу. А потом думал о нашем вчерашнем разговоре.
— А ты
очень испугался? — сказала она. — И я тоже, но мне теперь больше страшно, как уж прошло. Я пойду посмотреть дуб. А как мил Катавасов! Да и вообще целый день было так приятно. И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты захочешь…
Ну, иди к ним. А то после ванны здесь всегда жарко и пар…
—
Ну, я
очень рад был, что встретил Вронского. Мне
очень легко и просто было с ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не видаться с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал он и, вспомнив, что он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. — Вот мы говорим, что народ пьет; не знаю, кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…
—
Ну, я
очень рад, — сказал он, холодно оглядывая ее, ее прическу, ее платье, которые он знал, что она надела для него.
— О нет, он
очень хороший человек, и я не несчастна; напротив, я
очень счастлива.
Ну, так не будем больше петь нынче? — прибавила она, направляясь к дому.
—
Ну,
очень рад, — сказал Свияжский. — Я вам советую букеты брать у Фомина.
—
Ну, я рада, что ты начинаешь любить его, — сказала Кити мужу, после того как она с ребенком у груди спокойно уселась на привычном месте. — Я
очень рада. А то это меня уже начинало огорчать. Ты говорил, что ничего к нему не чувствуешь.
—
Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму, в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой дом, как славно всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая, что не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. — И твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем — это
очень хорошо.
—
Ну вот видишь ли, что ты врешь, и он дома! — ответил голос Степана Аркадьича лакею, не пускавшему его, и, на ходу снимая пальто, Облонский вошел в комнату. —
Ну, я
очень рад, что застал тебя! Так я надеюсь… — весело начал Степан Аркадьич.
—
Ну, я
очень рад. А ты здорова? — сказал он, отерев платком мокрую бороду и целуя ее руку.
—
Ну, что у вас земство, как? — спросил Сергей Иванович, который
очень интересовался земством и приписывал ему большое значение.
—
Очень,
очень вы смешны, — повторила Дарья Александровна, снежностью вглядываясь в его лицо. —
Ну, хорошо, так как будто мы ничего про это не говорили. Зачем ты пришла, Таня? — сказала Дарья Александровна по-французски вошедшей девочке.
—
Ну что ж, едем? — спросил он. — Я всё о тебе думал, и я
очень рад, что ты приехал, — сказал он, с значительным видом глядя ему в глаза.
— Мы тебя давно ждали, — сказал Степан Аркадьич, войдя в кабинет и выпустив руку Левина, как бы этим показывая, что тут опасности кончились. —
Очень,
очень рад тебя видеть, — продолжал он. —
Ну, что ты? Как? Когда приехал?
—
Ну, я
очень,
очень рад тебе, — искренно улыбаясь детски-радостною улыбкою, сказал Левин.
—
Ну, послушай однако, — нахмурив свое красивое умное лицо, сказал старший брат, — есть границы всему. Это
очень хорошо быть чудаком и искренним человеком и не любить фальши, — я всё это знаю; но ведь то, что ты говоришь, или не имеет смысла или имеет
очень дурной смысл. Как ты находишь неважным, что тот народ, который ты любишь, как ты уверяешь…
—
Ну вот, я
очень рад или, напротив,
очень не рад, что сошелся со Спенсером; только это я давно знаю. Школы не помогут, а поможет такое экономическое устройство, при котором народ будет богаче, будет больше досуга, — и тогда будут и школы.
И он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти новые,
очень важные и интересные открытия. Несмотря на то, что Левина занимала теперь больше всего мысль о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал себя: «Что там в нем сидит? И почему, почему ему интересен раздел Польши?» Когда Свияжский кончил, Левин невольно спросил: «
Ну так что же?» Но ничего не было. Было только интересно то, что «оказывалось» Но Свияжский не объяснил и не нашел нужным объяснять, почему это было ему интересно.
—
Ну, так вот прочтите. Я скажу то, чего бы желала.
Очень бы желала! — Она написала начальные буквы: ч, в, м, з, и, п, ч, б. Это значило: «чтобы вы могли забыть и простить, чтò было».
—
Ну, всё-таки можно сказать, что я
очень рад этому.
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая на его вопрос. — Это видите ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются.
Ну, и тут кондуктором
очень трудно быть!
—
Ну, я
очень рад. Вопрос решен! — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Однако как глупеют люди в этом положении, — сказал он Чирикову, когда Левин, растерянно поглядев на него, подвинулся к невесте.
— Не правда ли,
очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со мною посадил, и я
очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили.
Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у тебя всё еще тянется идеальная любовь. Тем лучше, мой милый, тем лучше.]
— А, ты так? — сказал он. —
Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева,
очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
—
Ну, не буду! — сказал он. — Я
очень,
очень… ра… Ах! как я глуп…
—
Ну, позвольте, а как вам показался полицеймейстер? Не правда ли, что
очень приятный человек?
—
Ну, решаться в банк значит подвергаться неизвестности, — говорил Чичиков и между тем взглянул искоса на бывшие в руках у него карты. Обе талии ему показались
очень похожими на искусственные, и самый крап глядел весьма подозрительно.
—
Ну уж, пожалуйста, не говори. Теперь я
очень хорошо тебя знаю. Такая, право, ракалия!
Ну, послушай, хочешь метнем банчик? Я поставлю всех умерших на карту, шарманку тоже.
— Я тут еще беды не вижу.
«Да скука, вот беда, мой друг».
— Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу… — «Опять эклога!
Да полно, милый, ради Бога.
Ну что ж? ты едешь:
очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня». — «Ты шутишь». — «Нету».
— Я рад. — «Когда же?» — Хоть сейчас
Они с охотой примут нас.
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор.
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор:
—
Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. —
«Привычка, Ленский». — Но скучаешь
Ты как-то больше. — «Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но
очень милая старушка;
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.
— Правду. Передайте. Ну-с, ваш слуга. Я ведь от вас
очень недалеко стою.
Пашенька без него ничего бы не выдумала, уж
очень стыдлива;
ну, а деловой человек не стыдлив и первым делом, разумеется, предложил вопрос: есть ли надежда осуществить векселек?
—
Ну, по крайней мере, с этой стороны вы меня хоть несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень-то много их будет, а?
Ну, однако ж, что может быть между ними общего? Даже и злодейство не могло бы быть у них одинаково. Этот человек
очень к тому же был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может быть,
очень зол. Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает? У этого человека вечно какие-то намерения и проекты.
Про тебя, видишь ли, существует убеждение (
ну, там, где-нибудь), что ты, может быть, сумасшедший или
очень к тому наклонен.
Ну-с, итак: восемь гривен картуз, два рубля двадцать пять прочее одеяние, итого три рубля пять копеек; рубль пятьдесят сапоги — потому что уж
очень хорошие, — итого четыре рубля пятьдесят пять копеек, да пять рублей все белье — оптом сторговались, — итого ровно девять рублей пятьдесят пять копеек.
— Сам, сам; прощай! Потом еще кой-что расскажу, a теперь дело есть. Там… было одно время, что я подумал…
Ну да что; потом!.. Зачем мне теперь напиваться. Ты меня и без вина напоил. Пьян ведь я, Родька! Без вина пьян теперь,
ну да прощай; зайду,
очень скоро.
— А я читал. Нынче, впрочем,
очень много нигилистов распространилось;
ну да ведь оно и понятно; времена-то какие, я вас спрошу? А впрочем, я с вами… ведь вы, уж конечно, не нигилист! Отвечайте откровенно, откровенно!
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А
очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день пойду,
ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
— Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу утерпеть, — заключил опять Порфирий Петрович, — позвольте еще вопросик один (
очень уж я вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел пропустить, единственно только, чтобы не забыть-с…
Потом тотчас больница (и это всегда у тех, которые у матерей живут
очень честных и тихонько от них пошаливают),
ну а там… а там опять больница… вино… кабаки… и еще больница… года через два-три — калека, итого житья ее девятнадцать аль восемнадцать лет от роду всего-с…
Кабанова.
Ну, ты не
очень горло-то распускай! Ты найди подешевле меня! А я тебе дорога! Ступай своей дорогой, куда шел. Пойдем, Феклуша, домой. (Встает.)