Неточные совпадения
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке
на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых
на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье
на лавке, с пером в
руках, чернилами
на пальцах и даже
на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и
носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Они так полюбили его, что он не видел средств, как вырваться из города; только и слышал он: «Ну, недельку, еще одну недельку поживите с нами, Павел Иванович!» — словом, он был
носим, как говорится,
на руках.
Все было
на руках у куренного атамана, который за это обыкновенно
носил название батька.
Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и села с ним рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился.
На ней был ее бедный, старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще
носило признаки болезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою
руку.
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак. Ему бы жениться поскорей да уехать в свое именьишко, пока разговоры утихнут, так и Огудаловым хотелось; а он таскает Ларису
на бульвар, ходит с ней под
руку, голову так высоко поднял, что того гляди наткнется
на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то, а никогда их не
носил. Кланяется — едва кивает; тон какой взял; прежде и не слыхать его было, а теперь все «я да я, я хочу, я желаю».
Был он мохнатенький,
носил курчавую бородку, шея его была расшита колечками темных волос, и даже
на кистях
рук,
на сгибах пальцев росли кустики темной шерсти.
Но спрашивал он мало, а больше слушал Марину, глядя
на нее как-то подчеркнуто почтительно. Шагал по улицам мерным, легким шагом солдата, сунув
руки в карманы черного, мохнатого пальто,
носил бобровую шапку с козырьком, и глаза его смотрели из-под козырька прямо, неподвижно, не мигая. Часто посещал церковные службы и, восхищаясь пением, говорил глубоким баритоном...
— Набережную у нас Волга каждую весну слизывает; ежегодно чиним, денег
на это ухлопали — баржу! Камня надобно нам, камня! — просил он, протягивая Самгину коротенькие
руки, и весело жаловался: — А камня — нет у нас; тем, что за пазухами
носим, от Волги не оборонишься, — шутил он и хвастался...
В день похорон с утра подул сильный ветер и как раз
на восток, в направлении кладбища. Он толкал людей в спины, мешал шагать женщинам, поддувая юбки, путал прически мужчин, забрасывая волосы с затылков
на лбы и щеки. Пение хора он
относил вперед процессии, и Самгин, ведя Варвару под
руку, шагая сзади Спивак и матери, слышал только приглушенный крик...
Ходил он наклонив голову, точно бык, торжественно
нося свой солидный живот, левая
рука его всегда играла кистью брелоков
на цепочке часов, правая привычным жестом поднималась и опускалась в воздухе, широкая ладонь плавала в нем, как небольшой лещ.
«Что ж гетман? — юноши твердили, —
Он изнемог; он слишком стар;
Труды и годы угасили
В нем прежний, деятельный жар.
Зачем дрожащею
рукоюЕще он
носит булаву?
Теперь бы грянуть нам войною
На ненавистную Москву!
Когда бы старый Дорошенко
Иль Самойлович молодой,
Иль наш Палей, иль Гордеенко
Владели силой войсковой,
Тогда б в снегах чужбины дальной
Не погибали казаки,
И Малороссии печальной
Освобождались уж полки».
— Слышите: бабушка угождай внуку! Да я тебя маленького
на руках носила!
Вера бросилась к окнам и жадно вглядывалась в это странствие бабушки с
ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение
на ее лице и упала в ужасе сама
на пол, потом встала, бегая от окна к окну, складывая вместе
руки и простирая их, как в мольбе, вслед бабушке.
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и
руками значением — «не возводи
на него глаз, помни, ты
носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
Лесничий соскочил и начал стучать рукояткой бича в ворота. У крыльца он предоставил лошадей
на попечение подоспевшим Прохору, Тараске, Егорке, а сам бросился к Вере, встал
на подножку экипажа, взял ее
на руки и, как драгоценную
ношу, бережно и почтительно внес
на крыльцо, прошел мимо лакеев и девок, со свечами вышедших навстречу и выпучивших
на них глаза, донес до дивана в зале и тихо посадил ее.
Он схватил ее, бесчувственную, с неимоверною силою поднял ее к себе
на руки, как перышко, и бессмысленно стал
носить ее по комнате, как ребенка.
Китаец
носит веер в
руке, и когда выходит
на солнце, прикрывает им голову.
— Ох, напрасно, напрасно… — хрипел Данилушка, повертывая головой. — Старики ндравные, чего говорить, характерные, а только они тебя любят пуще родного детища… Верно тебе говорю!.. Может, слез об тебе было сколько пролито. А Василий-то Назарыч так и по ночам о тебе все вздыхает… Да. Напрасно, Сереженька, ты их обегаешь! Ей-богу… Ведь я тебя во каким махоньким
на руках носил, еще при покойнике дедушке. Тоже и ты их любишь всех, Бахаревых-то, а вот тоже у тебя какой-то сумнительный характер.
— Какой это замечательно умный человек, Сергей Александрыч. Вы представить себе не можете! Купцы его просто
на руках носят… И какое остроумие! Недавно
на обвинительную речь прокурора он ответил так: «Господа судьи и господа присяжные… Я могу сравнить речь господина прокурора с тем, если б человек взял ложку, почерпнул щей и пронес ее, вместо рта, к уху». Понимаете: восторг и фурор!..
— Когда я
носил вот такой, как у вас, мешочек, так у нас
носили на левом боку, чтобы правою
рукой тотчас достать; а у вас ваш мешок
на правом боку, вам неловко доставать.
Как только я это сказал, расхохотались все до единого: «Да ты б с самого начала уведомил, ну теперь все и объясняется, монаха судить нельзя», — смеются, не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково так смеются, весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этот месяц, пока отставка не вышла, точно
на руках меня
носят: «Ах ты, монах», — говорят.
— Господа, как жаль! Я хотел к ней
на одно лишь мгновение… хотел возвестить ей, что смыта, исчезла эта кровь, которая всю ночь сосала мне сердце, и что я уже не убийца! Господа, ведь она невеста моя! — восторженно и благоговейно проговорил он вдруг, обводя всех глазами. — О, благодарю вас, господа! О, как вы возродили, как вы воскресили меня в одно мгновение!.. Этот старик — ведь он
носил меня
на руках, господа, мыл меня в корыте, когда меня трехлетнего ребенка все покинули, был отцом родным!..
Он меня маленькую
на руках носил, мы играли с ним.
Главный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал
на кошку.
На плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами; одну
руку он держал
на груди, а другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и с напряжением вертел головой. Сапоги он
носил козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.
Он подпрыгивает
на ходу, ухарски разводит округленными
руками, шапку
носит набекрень и заворачивает рукава своего военного сюртука, подбитого сизым коленкором.
Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему и, разумеется, больше говорил с дочерью, чем с управляющим и управляющихой, которые тоже, разумеется,
носили его
на руках. Ну, и мать делала наставления дочери, все как следует, — этого нечего и описывать, дело известное.
Тихо и важно подвигался «братец», Сенатор и мой отец пошли ему навстречу. Он нес с собою, как
носят на свадьбах и похоронах, обеими
руками перед грудью — образ и протяжным голосом, несколько в нос, обратился к братьям с следующими словами...
В один из последних вечеров, когда я прогуливался по шоссе, все время
нося с собой новое ощущение свободы, — из сумеречной и пыльной мглы, в которой двигались гуляющие обыватели, передо мною вынырнули две фигуры: один из моих товарищей, Леонтович, шел под
руку с высоким молодым человеком в синих очках и мягкой широкополой шляпе
на длинных волосах. Фигура была, очевидно, не ровенская.
Вообще весь он был какой-то выхоленный, щеголеватый и чистый,
носил цветные жилетки, кольца
на руках и цепочки с брелоками и распространял вокруг себя запах помады, крепкого табаку и крахмала.
Потом она расплакалась, как плачут дети, а он взял ее
на руки и
носил по комнате, как ребенка.
Ведь когда мать
на земле обижают — в небесах матерь божия горько плачет!» Ну, тут Максим схватил меня
на руки и давай меня по горнице
носить,
носит да еще приплясывает, — силен был, медведь!
— Львович, — поправился генерал, но не спеша, а с совершенною уверенностью, как будто он нисколько и не забывал, а только нечаянно оговорился. Он сел, и, тоже взяв князя за
руку, посадил подле себя. — Я вас
на руках носил-с.
Я вас
на руках носил, Аглая Ивановна.
— Лжешь, батюшка, по своему обыкновению, никогда ты ее
на руках не
носил, — отрезала она ему в негодовании.
Генерал, объявивший Аглае, что он ее
на руках носил, сказал это так, чтобы только начать разговор, и единственно потому, что он почти всегда так начинал разговор со всеми молодыми людьми, если находил нужным с ними познакомиться.
Она побелела, пополнела;
руки у ней под кисейными рукавами стали «крупичатые», как у купчихи; самовар не сходил со стола; кроме шелку да бархату, она ничего
носить не хотела, спала
на пуховых перинах.
Лиза пошла в другую комнату за альбомом, а Паншин, оставшись один, достал из кармана батистовый платок, потер себе ногти и посмотрел, как-то скосясь,
на свои
руки. Они у него были очень красивы и белы;
на большом пальце левой
руки носил он винтообразное золотое кольцо. Лиза вернулась; Паншин уселся к окну, развернул альбом.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка с большими серыми глазами и серьезным не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее
на одну
руку и шел с своею живою
ношей как ни в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.
Такие сюртуки
носили еще в тридцатых годах: с широким воротником и длинными узкими рукавами, наползавшими
на кисти
рук.
Для проформы он приказал
отнести Женьку в ее бывшую комнату и пробовал при помощи того же Симеона произвести искусственное дыхание, но минут через пять махнул
рукой, поправил свое скривившееся
на носу пенсне и сказал...
В коридоре было чуть посветлее, и когда сторож опустил свою ужасную
ношу на пол, то Тамара
на мгновение закрыла лицо
руками, а Манька отвернулась и заплакала.
Папа взял меня
на руки и
отнес в спальню. Я заснул.
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора,
носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что было делом
рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид
на подгородное озеро,
на самый городок,
на идущие по другую сторону озера луга, —
на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
— Да-с, они самые, кажется!.. И как плакать изволили — ужас: пошли с последним-то лобызанием, так
на гроб и упали; почесть
на руках отнесли их потом оттуда.
Она рыдала до того, что с ней сделалась истерика. Насилу я развел ее
руки, обхватившие меня. Я поднял ее и
отнес на диван. Долго еще она рыдала, укрыв лицо в подушки, как будто стыдясь смотреть
на меня, но крепко стиснув мою
руку в своей маленькой ручке и не отнимая ее от своего сердца.
Он схватил ее и, подняв как ребенка,
отнес в свои кресла, посадил ее, а сам упал перед ней
на колена. Он целовал ее
руки, ноги; он торопился целовать ее, торопился наглядеться
на нее, как будто еще не веря, что она опять вместе с ним, что он опять ее видит и слышит, — ее, свою дочь, свою Наташу! Анна Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее к своей груди и так и замерла в этом объятии, не в силах произнесть слова.
Домики Кукарского завода
на этой
руке сделались бы не больше тех пылинок, которые остаются у нас
на пальцах от крыльев моли, а вместе с ними погибли бы и обитатели этих жалких лачуг, удрученные непосильной
ношей своих подлостей, интриг, глупости и чисто животного эгоизма.
Какой-то молодой человек в коротком пальто с поднятым воротником столкнулся с нею и молча отскочил, взмахнув
рукою к голове. Ей показалось что-то знакомое в нем, она оглянулась и увидала, что он одним светлым глазом смотрит
на нее из-за воротника. Этот внимательный глаз уколол ее,
рука, в которой она держала чемодан, вздрогнула, и
ноша вдруг отяжелела.
Доброму согласию супругов много содействовало то, что у Ардальона Семеныча были такие сочные губы, что, бывало, Софья Михайловна прильнет к ним и оторваться не может. Сверх того, у него были упругие ляжки,
на которых она любила присесть. Сама она была вся мягкая. Оба любили оставаться наедине, и она вовсе не была в претензии, когда он, взяв ее
на руки,
носил по комнатам и потом бросал ее
на диван.
Над головами стояло высокое звездное небо, по которому беспрестанно пробегали огненные полосы бомб; налево, в аршине, маленькое отверстие вело в другой блиндаж, в которое виднелись ноги и спины матросов, живших там, и слышались пьяные голоса их; впереди виднелось возвышение порохового погреба, мимо которого мелькали фигуры согнувшихся людей, и
на котором,
на самом верху, под пулями и бомбами, которые беспрестанно свистели в этом месте, стояла какая-то высокая фигура в черном пальто, с
руками в карманах, и ногами притаптывала землю, которую мешками
носили туда другие люди.