Неточные совпадения
Мы стянулись кое-как и добрались до нашего судна, где застали гостей: трех длиннобородых
старцев в белых, с черными полосками, халатах и сандалиях на босу
ногу.
Став на колени,
старец поклонился Дмитрию Федоровичу в
ноги полным, отчетливым, сознательным поклоном и даже лбом своим коснулся земли.
Так и твой
старец: праведника палкой вон, а убийце в
ноги поклон.
В другом месте скитники встретили еще более ужасную картину. На дороге сидели двое башкир и прямо выли от голодных колик. Страшно было смотреть на их искаженные лица, на дикие глаза. Один погнался за проезжавшими мимо пошевнями на четвереньках, как дикий зверь, — не было сил подняться на
ноги.
Старец Анфим струсил и погнал лошадь. Михей Зотыч закрыл глаза и молился вслух.
Но он собой ужасно доволен остался; вспомните, говорит, нелицеприятные господа судьи, что печальный
старец, без
ног, живущий честным трудом, лишается последнего куска хлеба; вспомните мудрые слова законодателя: «Да царствует милость в судах».
Чем кончу длинный мой рассказ?
Ты угадаешь, друг мой милый!
Неправый
старца гнев погас;
Фарлаф пред ним и пред Людмилой
У
ног Руслана объявил
Свой стыд и мрачное злодейство;
Счастливый князь ему простил;
Лишенный силы чародейства,
Был принят карла во дворец;
И, бедствий празднуя конец,
Владимир в гриднице высокой
Запировал в семье своей.
Наш витязь
старцу пал к
ногамИ в радости лобзает руку.
Но будем осторожны и деликатны: наденем легкие сандалии, чтобы шаги
ног наших не встревожили задумчивого и грустного протопопа; положим сказочную шапку-невидимку себе на голову, дабы любопытный зрак наш не смещал серьезного взгляда чинного
старца, и станем иметь уши наши отверзтыми ко всему, что от него услышим.
Один против многих,
старец смотрел на людей с высоты, а они бились у
ног его, точно рыбы, вытащенные сетью на сухой песок, открывали рты, взмахивали руками; жалобы их звучали угрюмо, подавленно и робко, крикливо, многословно.
Когда люди, ворча и подвывая, налезали на крыльцо, касаясь трясущимися руками рясы
старца и
ног его, вытягивая губы, чмокая и бормоча, он болезненно морщился, подбирал
ноги под кресло, а келейник, хмурясь, махал на них рукою, — люди откатывались прочь, отталкивая друг друга, и, в жажде скорее слышать миротворные слова, сердились друг на друга, ворчали.
Но, сознаюсь, вполне сознаюсь, не мог бы я изобразить всего торжества — той минуты, когда сама царица праздника, Клара Олсуфьевна, краснея, как вешняя роза, румянцем блаженства и стыдливости, от полноты чувств упала в объятия нежной матери, как прослезилась нежная мать и как зарыдал при сем случае сам отец, маститый
старец и статский советник Олсуфий Иванович, лишившийся употребления
ног на долговременной службе и вознагражденный судьбою за таковое усердие капитальцем, домком, деревеньками и красавицей дочерью, — зарыдал, как ребенок, и провозгласил сквозь слезы, что его превосходительство благодетельный человек.
Что произошло дальше, я не знаю; я поскорей схватил фуражку, да и давай бог
ноги! Помню только, что-то страшно затрещало; помню также остов селедки в волосах
старца в капоте, поповскую шляпу, летевшую через всю комнату, бледное лицо Виктора, присевшего в углу, и чью-то рыжую бороду в чьей-то мускулистой руке… Это были последние впечатления, вынесенные мной из «поминательного пира», устроенного любезнейшим Сигизмундом Сигизмундовичем в честь бедной Сусанны.
Цена его слов известна мне была, а обидели они меня в тот час. Власий — человек древний, уже едва
ноги передвигал, в коленях они у него изогнуты, ходит всегда как по жёрдочке, качаясь весь, зубов во рту — ни одного, лицо тёмное и словно тряпка старая, смотрят из неё безумные глаза. Ангел смерти Власия тоже древен был — не мог поднять руку на
старца, а уже разума лишался человек: за некоторое время до смерти Ларионовой овладел им бред.
Сотни мужчин, от древних
старцев, клавших на ночь свои зубы в стакан с водой, до мальчишек, у которых в голосе бас мешается с дискантом, штатские, военные, люди плешивые и обросшие, как обезьяны, с
ног до головы шерстью, взволнованные и бессильные, морфинисты, не скрывавшие перед ней своего порока, красавцы, калеки, развратники, от которых ее иногда тошнило, юноши, плакавшие от тоски первого падения, — все они обнимали ее с бесстыдными словами, с долгими поцелуями, дышали ей в лицо, стонали от пароксизма собачьей страсти, которая — она уже заранее знала — сию минуту сменится у них нескрываемым, непреодолимым отвращением.
Не забудь утешить и
старца: он был всегда добрым человеком; рука его, вооруженная лютым долгом воина, убивала гордых неприятелей, но сердце его никогда не участвовало в убийстве; никогда
нога его, в самом пылу сражения, не ступала бесчеловечно на трупы несчастных жертв: он любил погребать их и молиться о спасении душ.
Искусно сыгранная роль дряхлого старика на театре может доставить эстетическое наслаждение как действительность, перенесенная в искусство; но действительный
старец Дмитревский, болезненный, едва живой, едва передвигающий
ноги, на краю действительной могилы, представляющий дряхлого старика на сцене — признаюсь, это глубоко оскорбительное зрелище, и я радуюсь, что не видал его.
И как он вошел, сейчас
старцу в
ноги и говорит...
В первом акте я сначала явился
старцем в белом балахоне с капюшоном на голове, потом побежал за кулисы, сбросил куту и уже выступил центурионом в латах и шлеме, с голыми
ногами, потом опять исчез и опять вылез христианским
старцем.
Которых
старцев в кельях заперли, которых по рукам, по
ногам перевязали да, этак распорядившись, зачали по-своему хозяйничать…
И говорит ангел: «Гляди сюда». И, повернувшись, указал ангел перстами на северную страну. И оглянулся
старец и увидал великую черную тучу. Туча застилала половину неба и спустилась на землю. И вот раздвинулась туча, и стало видно великое полчище черных эфиопов, надвигавшихся на
старца; позади же их всех стоял столь великий и страшный один эфиоп, что огромными
ногами своими он стоял на земле, а косматой головой с страшными глазами и красными губами он упирался в небо.
Я захотел ему помочь, и мы взялись один за одну руку, а другой за другую и поставили
старца на колеблющиеся
ноги.
Я помню и никогда не забуду, как он шел. Это была грустная картина: тяжело и медленно передвигал он как будто не свои остарелые
ноги по мягкой пыли Никольской улицы. Руки его были опущены и растопырены; смотрел он беспомощно и даже повиновался Гиезию, который одною рукою обтирал кровь на своем лице, а другою подвигал
старца ладонью в спину и, плача о нем, умолял...
Одежде отвечала и обувь: на
ногах у
старца были сапоги рыжие с мягкою козловою холявою, а в руках долгий крашеный костыль; но что у него было на голове посажено, тому действительно и описания не сделаешь.
И в это время, как он кричал, горячие слезы обильными ручьями лились по его покрытым седым мохом щекам и прятались в бороду… Волнение
старца было так сильно, что он не выстоял на
ногах, голос его оборвался, он зашатался и рухнул на лицо свое и замер… Можно бы подумать, что он даже умер, но тому мешала его правая рука, которую он все-таки выправил, поднял кверху и все махал ею государю двуперстным сложением… Бедняк, очевидно, опасался, чтобы государь не ошибся, как надо показать «небесное исповедание».
Тяжело было
старцу подняться —
ноги его устали, путь далек, пустыня жарка и исполнена страхов, но он не пощадил своего тела… он встает, он бредет во тьме по стогнам Дамаска, пробегает их: песни, пьяный звон чаш из домов, и страстные вздохи нимф и самый Силен — всё напротив его, как волна прибоя; но
ногам его дана небывалая сила и бодрость.
К городу Дамаску Ермий стал приближаться, когда солнце уже начало садиться.
Старец немножко не соразмерил ходы и теперь не знал, что ему сделать: поспешать ли скорее идти или не торопиться и подождать лучше утра. Очам казалось близко видно, а
ногам пришлось обидно. Поспешал Ермий дойти засветло, а поспел в то самое время, когда красное солнце падает, сумрак густеет и город весь обвивает мглой. Точно он весь в беспроглядный грех погружается.
В голосе
старца дрожали слезы, хотя в строгих очах не было их. По лицу Хабара слезы бежали ручьем. Он пал в
ноги отцу и дал ему обет именем господа, именем матери исправиться отныне и тем заслужить любовь родителей здесь, на земле, и за гробом. В свидетели брал угодников божиих. Обет был искренен, силы и твердости воли доставало на исполнение его.
На другой день приехал Александр Васильевич и тотчас был принят Павлом Петровичем. Суворов упал к
ногам государя. Император поднял старца-героя и возложил на него большой крест святого Иоанна Иерусалимского.
Картина лежавшего у
ног великого князя Константина Павловича знаменитого полководца произвела потрясающее впечатление на присутствующих. Все положительно остолбенели на минуту, а затем невольно двинулись поднять старца-героя.
А
старец в
ноги Грише… Слезами обливаясь, молит не убивать души своей человеконенавидением… Долго молил, наконец встал, положил на путь грядущий семипоклонный начал.
Собрался Досифей в путь-дорогу. Евпраксия Михайловна денег давала — не взял; новую свиту, сапоги — ничего не берет; взял только ладану горсточку да пяток восковых свеч. Ночью, перед отходом
старца, сел Гриша у
ног его и просил поучить его словом. В шесть недель, проведенных Досифеем в келье, не удалось Грише изобрать часочка для беседы. То на правиле
старец стоит, то «умную молитву» творит, то в безмолвии обретается.
Раз, поздним вечером, ранней весною, звякнуло железное кольцо калитки у дома Евпраксии Михайловны. Тихим, слабым, чуть слышным голосом кто-то сотворил Иисусову молитву. Привратник отдал обычный «аминь» и отпер калитку. Вошел древний
старец высокого роста. Преклонные лета, долгие подвиги сгорбили стан его; пожелтевшие волоса неровными всклоченными прядями висели из-под шапочки. На
старце дырявая лопатинка, на
ногах протоптанные корцовые лапти; за плечами невеликий пещур.