Мстислав, сын Мономаха

Олег Яковлев, 2020

Начало XII века. Мстислав, старший сын князя Владимира Мономаха, с двенадцати лет княжит в Новгороде и потому оторван от семьи – родителей, братьев, сестёр. Для новгородцев Мстислав тоже не стал «своим», и его тяготит чувство одиночества. Даже повзрослев, он живёт как будто сам по себе, не чувствует себя Мономаховичем и лишь усмехается, когда отец читает ему своё «Поучение». Лишь позднее сын Мономаха поймёт, что в «Поучении» сокрыт бесценный опыт! Мстиславу суждено пройти долгий и тернистый путь, чтобы в итоге набраться мудрости и стать продолжателем отцовского дела по «собиранию Руси» в единый кулак.

Глава 12

В Городище Мстислава встретил посадник Павел. Широкий стан его облегало тёмное шёлковое платно, голову покрывала островерхая боярская шапка, синий лёгкий коц^[84] развевался за плечами. Со слезами в глазах Павел заключил питомца в объятия, похлопал его по плечу и вымолвил:

— Молодцом, Мстиславе! Тако и надобно с ним, со Святополком. А то вовсе обнаглел, кровушки нашей испить измыслил. Не вышло.

Мстислав раздумчиво покачал головой.

— Чую, вуй, не отступится Святополк от Новгорода. Не вышло б которы великой, как на Волыни.

— Не выйдет, коли станешь родителя свово да меня поболе слушать.

— Слушать?! — внезапно вспылил Мстислав. — Да не столь млад я, чтоб нянчили меня! Свою голову на плечах имею!

— Ой, гляди не возгордись, Мстиславе, — хмурясь, изрёк Павел. — Гордыня до добра не доведёт.

— Правду баишь, вуй. Гордыня непомерная князю не к лицу, — быстро успокоившись, согласился Мстислав. — Об ином мыслил. Отец — далече, тебе вот тоже в Ладогу отъезжать скоро. Потому и княжить мне придётся без советов ваших.

— Се так, Мстиславе, — кивнул Павел. — Одно токмо скажу тебе: с бояр очей не спускай. Не позволяй, чтоб власть они над тобою имели. Всё лепо тогда будет.

— Да, вуй, — помолчав, откликнулся Мстислав. — Боярам послабленья не дам.

Перетолковав с посадником, князь прошёл в горницу и принял там своих тиунов, которые только вчера прибыли в Городище, закончив собирать дань в княжеских сёлах по берегам Ильмень-озера. Мстислав подробно расспросил тиунов, какова нынче дань, много ли пушнины, мёда, воска взяли они и не выражали ли людины^[85] недовольства.

После Мстиславу пришлось снова сесть на коня и, невзирая на непогоду, отправиться в Новгород, на Гаральдов причал. Там на гостевом подворье ждали его германские купцы.

В этой поездке сопровождали князя несколько гридней и Олекса. Дорога шла вдоль берега Волхова, по опушке густого хвойного леса. Мстислав мечтательно глядел вдаль и даже не заметил, как на дорогу из чащи выбрел тощий сгорбленный старик, опирающийся на деревянный посох. Несмотря на холод, странник был одет в одну белую льняную рубаху, которая спускалась почти до пят, мешая ходьбе, и была перетянута на поясе верёвкой. Ноги старца обуты были в лапти. Густые его седые волосы, как и длинную косматую бороду, разметал сильный порывистый ветер.

— Кто ты? — остановил коня Олекса. — Куда бредёшь, старче? Я, Олекса, гусляр княжой, тебя вопрошаю.

На гусляра уставились два светло-серых бесхитростных глаза.

— Зовусь Добросветом, а иду на Вишеру-рецу^[86].

— Подозрителен ты вельми^[87], старче. Благодари Господа, князь наш тебя не заприметил. Стал бы выпытывать, что на дороге делаешь. — Олекса поднял голову и, видя, что Мстислав и гридни уехали далеко вперёд, спрыгнул с седла наземь. — Откудова будешь?

— С Перыни.

— Перынь? — Олекса насупил брови. — Село, что ль, такое? Не слыхал такого места. Где оно?

— Видать, не из здешних ты, гусляр, — рассмеялся, приоткрыв беззубый рот, Добросвет. — В Новом городе, почитай, любой скажет: Перынь — капище. В незапамятные времена ставлено. Про восемь негаснущих костров слыхал?

— Ересь се, поганство, — отрезал Олекса. — Не хощу и знать.

— А зря. Вот ты певцом назвался, а обычаев народных не ведаешь, верно. Боян и Ходына, великие песнетворцы, и то ко мне в Перынь приходили. Сказывал я им про старых богов, они внимали, а после вещими перстами своими по струнам ударяли. Лились тогда чудные песни по сёлам и градам, слёзы из очей людских вышибали. Так-то вот.

— Ты не волхв^[88] ли будешь? — искоса глядя на старца, спросил гусляр.

Лицо Добросвета озарилось такой доброй улыбкой, что Олекса невольно смягчился и перестал хмуриться.

— Нет, гусляр, — молвил Добросвет. — Какой я волхв. Уж и окрещён был, и грамоте разумею. Токмо русич я. Как жить мне без сказов, без песен народных? Вот, сказываю, по молодости и пел, как ты. Нынче стар стал, персты уж непослушны.

— Что ж, уговорил, приеду к тебе в Перынь. Скажи, где капище се?

— Вёрст пять от Нова города будет. На пути к Ильменю. На том брегу Волхова, — охотно отозвался старец.

— Ну, прощай тогда, Добросвет. Свидимся, Бог даст. — Олекса вскочил обратно в седло, ударил боднями коня и помчался догонять Мстислава.

— Куда запропастился? — окинул гусляра недовольным колючим взглядом князь, когда, наконец, запыхавшийся от быстрой езды Олекса нагнал своих спутников.

— Да так, княже. Конь захромал, но потом ничего, прошло вроде.

Уже собирался было Олекса рассказать о встрече с Добросветом, но в последний миг стукнуло ему в голову: ни к чему ведать князю о старце. Вдруг разгневается, измыслит недоброе, велит посадить старика в поруб или ещё чего. Князья — они к старой вере нетерпимы.

…Новгород встретил Мстислава первым снегом. Кружились над землёю белые крупные хлопья, гонимые холодным осенним ветром, а когда ветер немного стихал, они ложились на опавшие листья берёз, осин, клёнов и таяли, образуя мутные грязные лужи, по которым ступали усталые кони. По небу плыли тяжёлые, словно налитые свинцом тёмно-серые тучи, простирающиеся до самого окоёма. Далеко в вышине парили немногочисленные птичьи стаи, то ли вороньи, то ли голубиные, — с земли птиц нельзя было различить, они казались маленькими, чёрными, беспрестанно двигающимися точками.

Зная нрав новгородцев, Мстислав надеялся на радостную встречу с пирами на неделю, восторженными речами, скоморошьими песнями, но в городе было спокойно и тихо. Горожане занимались каждый своим делом, и Мстиславу дали понять, что ничего, собственно, особого не произошло. Князь вернулся? А куда ж он денется, как ему не воротиться, если давно уже порешили градские старцы: быть ему в Новгороде.

Конь Мстислава не спеша семенил рысцой по крытым деревянными досками новгородским улочкам. Из-под копыт летели холодные водяные брызги, а за конём бежали и отчаянно лаяли дворовые собаки. От их звонкого лая молодому князю стало вдруг смешно. Надо ж, так ждал встречи с горожанами, хотел услыхать хвалу из их уст, а услыхал?! Лишь лай собачий!

…На Гаральдовом причале у ладей царило оживление. Здесь жители Новгорода выменивали у иноземных купцов мёд, меха, свечи на сукно, ценные ткани, изделия из серебра.

Мстислав остановил коня у гостевого подворья, где толпились германские торговые люди. Они поклонились князю до земли, а затем купеческий староста, высокий — на голову выше Мстислава, — полный и широкоплечий Альбрехт провёл его в свои покои, мрачные и тесные. В узкой и длинной палате, посреди которой на грубо сколоченном столе тускло мерцала одна-единственная свеча, стоял резкий запах вяленой рыбы. В высокой печи потрескивали горящие дрова. Свет осеннего дня с трудом пробивался в палату через затянутое бычьим пузырём маленькое оконце. Усадив Мстислава на покрытую сукном скамью, Альбрехт достал из обитого медью ларца грамоту с договором, загодя составленным вместе градскими старцами, посадником Павлом и германскими купцами, развернул её своими крепкими руками с толстыми пальцами, на каждом из которых сверкало по жуковине, и принялся читать:

— «Мир и дружба да будут отныне меж Новом-городом, Готским брегом и всеми германцами, кои ходят по Восходнему морю, ко взаимному удовольствию и той и другой стороны. А если, чего Боже избави, свершится в ссоре убийство, то за жизнь вольного человека платить 10 гривен серебра, пенязями или кунами, считая оных 2 гривны на одну гривну серебра…»

Выслушав германца, Мстислав принял из его рук грамоту, княжеский дьяк привесил к ней на кожаном ремешке вислую серебряную печать, после чего договор увезли на Ярославово дворище, а противень оставили купцам.

Князь долго беседовал с гостями^[89] о Германии, о войне императора Генриха с римским папой.

Альбрехт, усмехаясь, рассказывал:

— Император хотел подчинить себе всю Италию, понастроить везде замков, изгнать из Рима папу Григория, а вместо него посадить на Святой престол Климента, своего епископа. Он вверг Германию в войны, которые опустошили казну, привели в упадок торговлю, по всей стране свирепствовал голод. А чего добился император? Стоял перед папой в Каноссе, босой, в одной рубахе, на морозе и каялся в грехах.

Мстислав молча кивал. Все эти давние уже события были ему хорошо известны.

Тем временем Альбрехт продолжал:

— Генрих хотел привлечь на свою сторону города, но не прислушивался к нуждам торговых людей и ремесленников. Его действия вызвали ненависть у народа, и даже собственные сыновья изменили ему. В конце концов его младший сын, по имени тоже Генрих, сблизился с врагами своего отца — князьями, папой и герцогиней Матильдой Тосканской, разбил войско императора и взял его в плен.

Мстислав со вниманием выслушал рассказ купца, расспросил о Швеции, об острове Готланд, где расположен был торговый город Висбю, и только вечером наконец простился с гостями.

К себе в Городище он вернулся, когда на землю уже спустилась ночь. Князь продрог в дороге, несмотря на то, что одет был в тёплый, подбитый изнутри мехом плащ-корзно, и теперь, когда очутился в своих хоромах, испытал приятное ощущение тепла.

В постели его ожидала не спавшая ещё Христина. Полная, рослая, большая, она навалилась на Мстислава, со смехом придавила его тяжёлым своим телом и, лаская пухлыми руками, стала упрекать:

— Забыл меня, князь. Больше месяца вдали от дома пропадал. Скучала по тебе. Русской молви выучилась, а тебя всё нет. — Она недовольно скривила алые губки. — Приехал — не навестил, сразу в дела окунулся, как в воду с головой. Но теперь… Не отпущу, никуда не отпущу. Признайся: грешил в Киеве?

— Да нигде я не грешил. — Мстислав с трудом вырвался из её объятий. — Не до того было.

— Ой, Фёдор! — Христина игриво погрозила ему пальцем (она любила называть мужа крестильным именем Фёдор, славянское Мстислав было непривычным для неё, иноземки). — Не лукавь. Правду говори.

— Да правда се сущая. На кресте хоть поклянусь, — засмеялся Мстислав. — Нашла тож о чём сказывать. Ты мне — княгиня, с тобой меня Всевышний соединил, никто мне более не нужен. Ни роба, ни дщерь боярская, ни тем паче любострастница какая. Я — князь. Разве дозволю себе во грехе тяжком погрязнуть?!

Христина положила голову ему на грудь.

— Не такой ты какой-то приехал. Иной. Раньше — проще, ближе ко мне.

— Ну вот, опять не такой. На тебя, Христина, не угодишь. То грехи мне неведомые приписываешь, то вдруг я иным стал. — Мстислав развёл руками.

— А я не дура, не думай. Догадалась. Власть ты почуял, возгордился тем, что князю Михаилу волю показал. На детей и смотреть не желаешь. Мальфрид болела, тяжко болела, а ты… Жестокий, и не спросишь о ней. Для тебя, кроме гусляра Олексы, никого на белом свете… А я… Я любить хочу… Власть — страшно от неё, от власти. Власть людей портит, порочит, чужими их делает.

Мстислав молча слушал жену и проводил рукой по её густым светлым волосам. Выходит, он совсем не знал эту женщину, ведь никогда не думал, что способна она догадаться о многом. И вовсе не так она и глупа, как ранее казалось ему, и, наверное, они с ней совсем разные люди.

— Христинушка, а ты б хотела, чтоб я… в Киеве князем стал? — шёпотом спросил он.

Христина изумлённо пожала плечами и засмеялась.

— Да, высоко летаешь, Фёдор.

— А чего? — На Мстислава внезапно нахлынуло красноречие, и не высказанные никому доселе мысли словно вырвались из его уст. — Новгород — стол что ни на есть самый первый на Руси. Вот летопись нынче вести намерен. Ещё поспорю с киевским князем. Волынь, Киевщина, Северянщина — все в руинах лежат, везде поганые орды рыщут, всюду которы княжьи. Один Новгород в стороне. Так, неприметно, стану сильнее всех, соберу рать, сгоню Святополка. А? Как тебе?

— Страшно, Фёдор. За тебя, за детей. Погубишь ты себя, погубишь меня, всех нас погубишь.

Христина ещё крепче прижалась к мужу.

— Не бойся, — поспешил Мстислав успокоить супругу. — То не скоро будет, да и неведомо, будет ли. Как Олекса сказывает, путаные стёжки у судьбы. Спи спокойно, Христинушка. Здесь, в Новгороде, покрепче сесть надобно. О Киеве нечего и помышлять. Слишком много на Руси князей старше меня. Святославичи, отец — их право Киевом володеть после Святополка. А я? Не о том мне покуда мыслить надлежит.

Белая рука Христины скользнула по Мстиславову плечу. Княгиня отодвинулась и забралась под тёплое беличье одеяло.

— Тихо, спокойно жить хочу. Детей растить. Хочу, чтоб рядом и ты был. Но знаю: не удержишь тебя. Ты, как сокол, улетишь за добычей. А вернёшься ли? Так вот и у нас в Швеции. Ждут жёны викингов, порою всю жизнь, стоят на берегу морском, смотрят вдаль — вдруг мелькнёт в тумане родной корабль. Чую: не доживу, не дождусь. А ты дойдёшь, достигнешь. В тебе — воля, смелость. Такие, как ты, не сворачивают с пути.

Мстислав ничего не ответил. Растроганный, ошеломлённый, поражённый внезапным откровением жены, он молчал, думая, сколь плохо ещё разбирается в людях и сколь трудно за мелочными повседневными заботами бывает понять человека, проникнуть в глубины его души. Воистину, чужая душа — потёмки.

Примечания

84

Коц — плащ.

85

Людины — категория населения в Древней Руси, свободные общинники. Их зависимость от князя заключалась в уплате дани.

86

Вишера — здесь: река в Новгородской области, впадает в рукав Волхова — Малый Волховец.

87

Вельми — весьма, очень.

88

Волхв — славянский жрец, служитель языческих культов.

89

Гость — здесь: иноземный купец.