Неточные совпадения
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю
ни на
кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но
с почтением поддерживается чиновниками.)
Не видеться
ни с женами,
Ни с малыми ребятами,
Ни с стариками старыми,
Покуда спору нашему
Решенья не найдем,
Покуда не доведаем
Как
ни на есть — доподлинно:
Кому жить любо-весело,
Вольготно на Руси?
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать,
ни печалиться,
Дай Бог
с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К
кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Поспоривши, повздорили,
Повздоривши, подралися,
Подравшися, удумали
Не расходиться врозь,
В домишки не ворочаться,
Не видеться
ни с женами,
Ни с малыми ребятами,
Ни с стариками старыми,
Покуда спору нашему
Решенья не найдем,
Покуда не доведаем
Как
ни на есть — доподлинно,
Кому жить любо-весело,
Вольготно на Руси?
Поймал его Пахомушка,
Поднес к огню, разглядывал
И молвил: «Пташка малая,
А ноготок востер!
Дыхну —
с ладони скатишься,
Чихну — в огонь укатишься,
Щелкну — мертва покатишься,
А все ж ты, пташка малая,
Сильнее мужика!
Окрепнут скоро крылышки,
Тю-тю! куда
ни вздумаешь,
Туда и полетишь!
Ой ты, пичуга малая!
Отдай свои нам крылышки,
Все царство облетим,
Посмотрим, поразведаем,
Поспросим — и дознаемся:
Кому живется счастливо,
Вольготно на Руси...
На радости целуются,
Друг дружке обещаются
Вперед не драться зря,
А
с толком дело спорное
По разуму, по-божески,
На чести повести —
В домишки не ворочаться,
Не видеться
ни с женами,
Ни с малыми ребятами,
Ни с стариками старыми,
Покуда делу спорному
Решенья не найдут,
Покуда не доведают
Как
ни на есть доподлинно:
Кому живется счастливо,
Вольготно на Руси?
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю, да и боюсь. Сколько меня соседи
ни обижали, сколько убытку
ни делали, я
ни на
кого не бил челом, а всякий убыток, чем за ним ходить, сдеру
с своих же крестьян, так и концы в воду.
Если факты, до такой степени диковинные, не возбуждают
ни в
ком недоверия, то можно ли удивляться превращению столь обыкновенному, как то, которое случилось
с Грустиловым?
Ни у
кого не спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая на вопросы своих друзей о том, как идет его книга, не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко,
с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением, какое произведет его книга в обществе и в литературе.
— Очень можно, куда угодно-с, —
с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для других могут быть затруднения, как и
с кем обойтись, но для него никогда и
ни в чем не может быть затруднений.
«
С братом теперь не будет той отчужденности, которая всегда была между нами, — споров не будет;
с Кити никогда не будет ссор,
с гостем,
кто бы он
ни был, буду ласков и добр,
с людьми,
с Иваном — всё будет другое».
— Я несогласен, что нужно и можно поднять еще выше уровень хозяйства, — сказал Левин. — Я занимаюсь этим, и у меня есть средства, а я ничего не мог сделать. Банки не знаю
кому полезны. Я, по крайней мере, на что
ни затрачивал деньги в хозяйстве, всё
с убытком: скотина — убыток, машина — убыток.
Правда, часто, разговаривая
с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он
ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил
с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет
кто обманут, то уж никак не он, Резунов.
«Ты хозяйский сын?» — спросил я его наконец. — «
Ни». — «
Кто же ты?» — «Сирота, убогой». — «А у хозяйки есть дети?» — «
Ни; была дочь, да утикла за море
с татарином». — «
С каким татарином?» — «А бис его знает! крымский татарин, лодочник из Керчи».
— А я, брат, — говорил Ноздрев, — такая мерзость лезла всю ночь, что гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, вообрази,
кто? Вот
ни за что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе
с Кувшинниковым.
— Я тебя
ни за
кого не почитаю, но только играть
с этих пор никогда не буду.
Казалось, как будто он хотел взять их приступом; весеннее ли расположение подействовало на него, или толкал его
кто сзади, только он протеснялся решительно вперед, несмотря
ни на что; откупщик получил от него такой толчок, что пошатнулся и чуть-чуть удержался на одной ноге, не то бы, конечно, повалил за собою целый ряд; почтмейстер тоже отступился и посмотрел на него
с изумлением, смешанным
с довольно тонкой иронией, но он на них не поглядел; он видел только вдали блондинку, надевавшую длинную перчатку и, без сомнения, сгоравшую желанием пуститься летать по паркету.
— Ваше сиятельство, — сказал Муразов, —
кто бы
ни был человек, которого вы называете мерзавцем, но ведь он человек. Как же не защищать человека, когда знаешь, что он половину зол делает от грубости и неведенья? Ведь мы делаем несправедливости на всяком шагу и всякую минуту бываем причиной несчастья другого, даже и не
с дурным намереньем. Ведь ваше сиятельство сделали также большую несправедливость.
Но гнев бывал у нее только тогда, когда она слышала о какой бы то
ни было несправедливости или жестоком поступке
с кем бы то
ни было.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому,
кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в
ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший
с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что
ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли
кто там или нет.
Конечно, ничего вредоносного
ни для
кого не могло быть в этом поступке: помещики все равно заложили бы также эти души наравне
с живыми, стало быть, казне убытку не может быть никакого; разница в том, что они были бы в одних руках, а тогда были бы в разных.
Все, что
ни было, обратилось к нему навстречу,
кто с картами в руках,
кто на самом интересном пункте разговора произнесши: «а нижний земский суд отвечает на это…», но что такое отвечает земский суд, уж это он бросил в сторону и спешил
с приветствием к нашему герою.
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он
с чрезвычайною точностию расспросил,
кто в городе губернатор,
кто председатель палаты,
кто прокурор, — словом, не пропустил
ни одного значительного чиновника; но еще
с большею точностию, если даже не
с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько
кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и
с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство.
— Всенепременно. У него теперь приращенье должно идти
с быстротой невероятной. Это ясно. Медленно богатеет только тот, у
кого какие-нибудь сотни тысяч; а у
кого миллионы, у того радиус велик: что
ни захватит, так вдвое и втрое противу самого себя. Поле-то, поприще слишком просторно. Тут уж и соперников нет.
С ним некому тягаться. Какую цену чему
ни назначит, такая и останется: некому перебить.
Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь
ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже
с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем,
кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
Следовало бы тоже принять во внимание и прежнюю жизнь человека, потому что, если не рассмотришь все хладнокровно, а накричишь
с первого раза, — запугаешь только его, да и признанья настоящего не добьешься: а как
с участием его расспросишь, как брат брата, — сам все выскажет и даже не просит о смягчении, и ожесточенья
ни против
кого нет, потому что ясно видит, что не я его наказываю, а закон.
Кто б
ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу
с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты за мной
Здесь
ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья ль от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай Бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу мог найти.
За сим расстанемся, прости!
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна
с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя…
Но наш герой,
кто б
ни был он,
Уж верно был не Грандисон.
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О… к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не говорил
ни слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«
Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть...
Так мысль ее далече бродит:
Забыт и свет и шумный бал,
А глаз меж тем
с нее не сводит
Какой-то важный генерал.
Друг другу тетушки мигнули,
И локтем Таню враз толкнули,
И каждая шепнула ей:
«Взгляни налево поскорей». —
«Налево? где? что там такое?» —
«Ну, что бы
ни было, гляди…
В той кучке, видишь? впереди,
Там, где еще в мундирах двое…
Вот отошел… вот боком стал… —
«
Кто? толстый этот генерал...
Не забирайте много
с собой одежды: по сорочке и по двое шаровар на козака да по горшку саламаты [Саламата — мучная похлебка (в основном из гречневой муки).] и толченого проса — больше чтоб и не было
ни у
кого!
— Извините, что я, может быть, прерываю, но дело довольно важное-с, — заметил Петр Петрович, как-то вообще и не обращаясь
ни к
кому в особенности, — я даже и рад при публике.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал
с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что
с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу
с кем бы то
ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
— Родя, Родя, что
с тобою? Да как же ты об этом спрашивать можешь! Да
кто про тебя мне что-нибудь скажет? Да я и не поверю никому,
кто бы ко мне
ни пришел, просто прогоню.
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя
ни на
кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом
с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит
с собой ужасное оскорбление.
Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась: Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком бы он
ни был настроении, так что все очень скоро узнавали,
с кем имеют дело.
Контора была от него
с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик
с книжкой в руках; «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать
ни у
кого ни об чем не хотел.
— Это мне удивительно, — начал он после некоторого раздумья и передавая письмо матери, но не обращаясь
ни к
кому в частности, — ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой…
с замашкой, — а ведь как безграмотно пишет.
Кто к ульям
ни просился,
С отказом отпустили всех,
И, как на-смех,
Тут Мишка очутился.
На ниве, зыблемый погодой, Колосок,
Увидя за стеклом в теплице
И в неге, и в добре взлелеянный цветок,
Меж тем, как он и мошек веренице,
И бурям, и жарам, и холоду открыт,
Хозяину
с досадой говорит:
«За что́ вы, люди, так всегда несправедливы,
Что
кто умеет ваш утешить вкус иль глаз,
Тому
ни в чём отказа нет у вас,
А
кто полезен вам, к тому вы нерадивы?
Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня
с обыкновенным своим увещанием. «Охота тебе, сударь, переведываться
с пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не ровен час:
ни за что пропадешь. И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на
кого».
Сюда! за мной! скорей! скорей!
Свечей побольше, фонарей!
Где домовые? Ба! знакомые всё лица!
Дочь, Софья Павловна! страмница!
Бесстыдница! где!
с кем!
Ни дать
ни взять она,
Как мать ее, покойница жена.
Бывало, я
с дражайшей половиной
Чуть врознь — уж где-нибудь
с мужчиной!
Побойся бога, как? чем он тебя прельстил?
Сама его безумным называла!
Нет! глупость на меня и слепота напала!
Всё это заговор, и в заговоре был
Он сам, и гости все. За что я так наказан!..
Нет-с, книги книгам рознь. А если б, между нами,
Был ценсором назначен я,
На басни бы налег; ох! басни — смерть моя!
Насмешки вечные над львами! над орлами!
Кто что
ни говори:
Хотя животные, а всё-таки цари.
Позвольте вам вручить, напрасно бы
кто взялся
Другой вам услужить, зато
Куда я
ни кидался!
В контору — всё взято,
К директору, — он мне приятель, —
С зарей в шестом часу, и кстати ль!
Уж
с вечера никто достать не мог;
К тому, к сему, всех сбил я
с ног,
И этот наконец похитил уже силой
У одного, старик он хилый,
Мне друг, известный домосед;
Пусть дома просидит в покое.
— Я
ни на что не намекаю, я прямо говорю, что мы оба
с тобою очень глупо себя вели. Что тут толковать! Но я уже в клинике заметил:
кто злится на свою боль — тот непременно ее победит.
— Ну и прекрасно. Она, вы понимаете, разъехалась
с мужем,
ни от
кого не зависит.
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя
ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем
с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и
кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
Среди множества людей не было
ни одного,
с кем он позволил бы себе свободно говорить о самом важном для него, о себе.
Даже прежде, когда Кутузов носил студенческий сюртук, он был мало похож на студента, а теперь, в сером пиджаке, туго натянутом на его широких плечах, в накрахмаленной рубашке
с высоким воротником, упиравшимся в его подбородок,
с клинообразной, некрасиво подрезанной бородой, он был подчеркнуто
ни на
кого не похож.
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый человек,
с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он,
ни на
кого не глядя, скрылся в глубине двора, за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он стоял в тени, за грудой ящиков со стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских
с карманником.