Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран,
из ума!.. Тридцать лет живу на службе;
ни один купец,
ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких,
что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!..
Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
А вы — стоять на крыльце, и
ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного
из них впустите, то… Только увидите,
что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека,
что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Городничий. Чш! (Закрывает ему рот.)Эк как каркнула ворона! (Дразнит его.)Был по приказанию! Как
из бочки, так рычит. (К Осипу.)Ну, друг, ты ступай приготовляй там,
что нужно для барина. Все,
что ни есть в долге, требуй.
Скотинин. Люблю свиней, сестрица, а у нас в околотке такие крупные свиньи,
что нет
из них
ни одной, котора, став на задни ноги, не была бы выше каждого
из нас целой головою.
Скотинин. Ох, братец, друг ты мой сердешный! Со мною чудеса творятся. Сестрица моя вывезла меня скоро-наскоро
из моей деревни в свою, а коли так же проворно вывезет меня
из своей деревни в мою, то могу пред целым светом по чистой совести сказать: ездил я
ни по
что, привез ничего.
Но как
ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город.
Из обывателей многие плакали, потому
что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то,
что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали,
что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более
что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая
ни одной талантливой личности не сумел
из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
— И тех
из вас, которым
ни до
чего дела нет, я буду миловать; прочих же всех — казнить.
Другого градоначальника я знал весьма тощего, который тоже не имел успеха, потому
что едва появился в своем городе, как сразу же был прозван от обывателей одною
из тощих фараоновых коров, и затем уж
ни одно
из его распоряжений действительной силы иметь не могло.
Рад бы посторониться, прижаться к углу, но
ни посторониться,
ни прижаться нельзя, потому
что из всякого угла раздается все то же"раззорю!", которое гонит укрывающегося в другой угол и там, в свою очередь, опять настигает его.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает.
Что ни выпалит
из ружьеца, то сердце насквозь прострелит,
что ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
Но ошибка была столь очевидна,
что даже он понял ее. Послали одного
из стариков в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время; но старик оборотил духом и принес на голове целый жбан, не пролив
ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и распространяла смрад.
Ни разу не пришло ему на мысль: а
что, кабы сим благополучным людям да кровь пустить? напротив того, наблюдая
из окон дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь, по улицам, он даже задавал себе вопрос: не потому ли люди сии и благополучны,
что никакого сорта законы не тревожат их?
Само собою разумеется,
что он не говорил
ни с кем
из товарищей о своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем
из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Николай Левин продолжал говорить: — Ты знаешь,
что капитал давит работника, — работники у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так,
что сколько бы они
ни трудились, они не могут выйти
из своего скотского положения.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем,
что прекращена их занимательная игра, и не верили
ни слову
из того,
что говорила мать. Они и не могли верить, потому
что не могли себе представить всего объема того,
чем они пользуются, и потому не могли представить себе,
что то,
что они разрушают, есть то самое,
чем они живут.
Управляющий, бывший вахмистр, которого Степан Аркадьич полюбил и определил
из швейцаров за его красивую и почтительную наружность, не принимал никакого участия в бедствиях Дарьи Александровны, говорил почтительно: «никак невозможно, такой народ скверный» и
ни в
чем не помогал.
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая
ни одного слова
из того,
что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие в общем разговоре.
Алексей Александрович думал и говорил,
что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того,
что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела,
что это было одно
из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее,
чем дольше они там лежали.
Он всё лежал, стараясь заснуть, хотя чувствовал,
что не было
ни малейшей надежды, и всё повторял шопотом случайные слова
из какой-нибудь мысли, желая этим удержать возникновение новых образов. Он прислушался — и услыхал странным, сумасшедшим шопотом повторяемые слова: «не умел ценить, не умел пользоваться; не умел ценить, не умел пользоваться».
Положение было мучительно для всех троих, и
ни один
из них не в силах был бы прожить и одного дня в этом положении, если бы не ожидал,
что оно изменится и
что это только временное горестное затруднение, которое пройдет.
— Нисколько, — Левин слышал,
что Облонский улыбался, говоря это, — я просто не считаю его более бесчестным,
чем кого бы то
ни было
из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.
Свод этих правил обнимал очень малый круг условий, но зато правила были несомненны, и Вронский, никогда не выходя
из этого круга, никогда
ни на минуту не колебался в исполнении того,
что должно.
— Это слово «народ» так неопределенно, — сказал Левин. — Писаря волостные, учителя и
из мужиков один на тысячу, может быть, знают, о
чем идет дело. Остальные же 80 миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют
ни малейшего понятия, о
чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить,
что это воля народа?
И ему теперь казалось,
что не было
ни одного
из верований церкви, которое бы нарушило главное, — веру в Бога, в добро, как единственное назначение человека.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся
из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё,
что могло от этого выйти,
что она,
ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная,
что скажет.
Когда они подъехали к дому, он высадил ее
из кареты и, сделав усилие над собой, с привычною учтивостью простился с ней и произнес те слова, которые
ни к
чему не обязывали его; он сказал,
что завтра сообщит ей свое решение.
— Нет, разорву, разорву! — вскрикнула она, вскакивая и удерживая слезы. И она подошла к письменному столу, чтобы написать ему другое письмо. Но она в глубине души своей уже чувствовала,
что она не в силах будет ничего разорвать, не в силах будет выйти
из этого прежнего положения, как оно
ни ложно и
ни бесчестно.
Хотя Алексей Александрович и знал,
что он не может иметь на жену нравственного влияния,
что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи; хотя, переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал
ни разу о том, чтоб искать руководства в религии, теперь, когда его решение совпадало с требованиями, как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение.
— Есть
из нас тоже, вот хоть бы наш приятель Николай Иваныч или теперь граф Вронский поселился, те хотят промышленность агрономическую вести; но это до сих пор, кроме как капитал убить,
ни к
чему не ведет.
Он не мог согласиться с этим, потому
что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним
из людей, составляющих русский народ), а главное потому,
что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в
чем состоит общее благо, но твердо знал,
что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то
ни было общих целей.
Ей так легко и спокойно было, так ясно она видела,
что всё,
что ей на железной дороге представлялось столь значительным, был только один
из обычных ничтожных случаев светской жизни и
что ей
ни пред кем,
ни пред собой стыдиться нечего.
— Еще бы!
Что ни говори, это одно
из удовольствий жизни, — сказал Степан Аркадьич. — Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало — три десятка, суп с кореньями….
Как всегда, оказалось,
что после вопроса о том, в какую цену им угодно нумер,
ни одного хорошего нумера не было: один хороший нумер был занят ревизором железной дороги, другой — адвокатом
из Москвы, третий — княгинею Астафьевой
из деревни.
Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить
ни одного слова
из того,
что говорилось внизу. Около дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось о выборах и о том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему брату. Одна дама говорила адвокату...
А она чувствовала,
что рядом с любовью, которая связывала их, установился между ними злой дух какой-то борьбы, которого она не могла изгнать
ни из его,
ни, еще менее,
из своего сердца.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал,
что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо,
что,
что бы он
ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил с самым умным
из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность,
что если будет кто обманут, то уж никак не он, Резунов.
Узнав,
что доктор еще не вставал, Левин
из разных планов, представлявшихся ему, остановился на следующем: Кузьме ехать с запиской к другому доктору, а самому ехать в аптеку за опиумом, а если, когда он вернется, доктор еще не встанет, то, подкупив лакея или насильно, если тот не согласится, будить доктора во
что бы то
ни стало.
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле
ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше,
чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь —
из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
Я не обращал внимание на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади: никто не видал. Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна удержала свою лошадь; я остался возле нее; видно было,
что ее беспокоило мое молчание, но я поклялся не говорить
ни слова —
из любопытства. Мне хотелось видеть, как она выпутается
из этого затруднительного положения.
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «О
чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить
ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая
из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.
Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому
что я к дружбе неспособен:
из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто
ни один
из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае — труд утомительный, потому
что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги!
Все,
что ни попадалось ему, приняло вид смеющийся: и домы, и проходившие мужики, довольно, впрочем, сурьезные,
из которых иной уже успел съездить своего брата в ухо.
Надворные советники, может быть, и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским, те, бог весть, может быть, даже бросят один
из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на все,
что ни пресмыкается у ног его, или,
что еще хуже, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием.
Употребил все тонкие извороты ума, уже слишком опытного, слишком знающего хорошо людей: где подействовал приятностью оборотов, где трогательною речью, где покурил лестью,
ни в каком случае не портящею дела, где всунул деньжонку, — словом, обработал дело, по крайней мере, так,
что отставлен был не с таким бесчестьем, как товарищ, и увернулся из-под уголовного суда.
В продолжение этого времени он имел удовольствие испытать приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане все уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки да разный сор, когда человек не принадлежит
ни к дороге,
ни к сиденью на месте, видит
из окна проходящих плетущихся людей, толкующих об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством поднимающих глаза, чтобы, взглянув на него, опять продолжать свою дорогу,
что еще более растравляет нерасположение духа бедного неедущего путешественника.
Последние слова он уже сказал, обратившись к висевшим на стене портретам Багратиона и Колокотрони, [Колокотрони — участник национально-освободительного движения в Греции в 20-х г. XIX в.] как обыкновенно случается с разговаривающими, когда один
из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к тому лицу, к которому относятся слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому, от которого знает,
что не услышит
ни ответа,
ни мнения,
ни подтверждения, но на которого, однако ж, так устремит взгляд, как будто призывает его в посредники; и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то дело, о котором ничего не слышал, или так постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь.
Уже по одному собачьему лаю, составленному
из таких музыкантов, можно было предположить,
что деревушка была порядочная; но промокший и озябший герой наш
ни о
чем не думал, как только о постели.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто
ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то,
что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина,
что слышно было, как муха летит;
что ни один
из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и
что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
А уж куды бывает метко все то,
что вышло
из глубины Руси, где нет
ни немецких,
ни чухонских,
ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум,
что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы!