Неточные совпадения
На другой день, едва позолотило солнце верхи соломенных крыш, как уже войско, предводительствуемое Бородавкиным, вступало в слободу. Но там
никого не было, кроме заштатного попа, который в эту самую минуту рассчитывал, не выгоднее ли ему перейти в раскол. Поп был древний и скорее способный
поселять уныние, нежели вливать в душу храбрость.
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать
никого, она быстро встала и
села к противоположному окну в пустом вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор отворял дверь, впуская мужа с женой.
Кудряш (входит с гитарой). Нет
никого. Что ж это она там! Ну, посидим да подождем. (
Садится на камень.) Да со скуки песенку споем. (Поет.)
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое
никто, кроме ее, не имел права
садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
Фенечка, Федосья Николаевна, после мужа и Мити
никого так не обожает, как свою невестку, и когда та
садится за фортепьяно, рада целый день не отходить от нее.
В
селе у нас был отчаянный озорник Микешка Бобыль, житья
никому не давал озорством.
— Ольга, — торопливо начал он и взял ее за руку, — пойдем отсюда вон туда, где
никого нет.
Сядем здесь.
Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго и приятного в обхождении человека: он никогда
никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего.
Никто никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда ничего не требует, а все просит. Дело сделать — просит, в гости к себе — просит и под арест
сесть — просит. Он никогда
никому не сказал ты; всем вы: и одному чиновнику и всем вместе.
— Вы
никому не скажете — честное слово? — продолжал Волков,
садясь к нему на диван.
В последнее мгновение, когда Райский готовился
сесть, он оборотился, взглянул еще раз на провожавшую его группу. Он, Татьяна Марковна, Вера и Тушин обменялись взглядом — и в этом взгляде, в одном мгновении, вдруг мелькнул как будто всем им приснившийся, тяжелый полугодовой сон, все вытерпенные ими муки…
Никто не сказал ни слова. Ни Марфенька, ни муж ее не поняли этого взгляда, — не заметила ничего и толпившаяся невдалеке дворня.
Я замолчал, потому что опомнился. Мне унизительно стало как бы объяснять ей мои новые цели. Она же выслушала меня без удивления и без волнения, но последовал опять молчок. Вдруг она встала, подошла к дверям и выглянула в соседнюю комнату. Убедившись, что там нет
никого и что мы одни, она преспокойно воротилась и
села на прежнее место.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только
сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских
никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
Я боялся
сесть на козетку: на ней, кажется,
никто никогда не сидел; видно, комнаты выметаются, чистятся, показываются гостям, потом опять выметаются и запираются надолго.
Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи,
сели у окна и просили нас тоже
садиться, как хозяйки не отеля, а частного дома. Больше
никого не было видно. «А кто это занимается у вас охотой?» — спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним живете?» — «Нет; у нас есть ма», — сказала другая.
Стали встречаться
села с большими запасами хлеба, сена, лошади, рогатый скот, домашняя птица. Дорога все — Лена, чудесная, проторенная частой ездой между Иркутском,
селами и приисками. «А что, смирны ли у вас лошади?» — спросишь на станции. «Чего не смирны? словно овцы: видите, запряжены,
никто их не держит, а стоят». — «Как же так? а мне надо бы лошадей побойчее», — говорил я, сбивая их. «Лошадей тебе побойчее?» — «Ну да». — «Да эти-то ведь настоящие черти: их и не удержишь ничем». И оно действительно так.
В конторе в этот раз
никого не было. Смотритель
сел за стол, перебирая лежавшие на нем бумаги, очевидно намереваясь присутствовать сам при свидании. Когда Нехлюдов спросил его, не может ли он видеть политическую Богодуховскую, то смотритель коротко ответил, что этого нельзя.
Бочковой было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в той же гостинице «Мавритания». Под судом и следствием не была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело и с такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «да, Евфимия, и Бочкова, копию получила, и горжусь этим, и смеяться
никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь того, чтобы ей сказали
сесть, тотчас же
села, как только кончились вопросы.
— Даже и мы порядочно устали, — говорит за себя и за Бьюмонта Кирсанов. Они
садятся подле своих жен. Кирсанов обнял Веру Павловну; Бьюмонт взял руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно видеть счастливые браки. Но по лицу дамы в трауре пробежала тень, на один миг, так что
никто не заметил, кроме одного из ее молодых спутников; он отошел к окну и стал всматриваться в арабески, слегка набросанные морозом на стекле.
Недавно еще, проезжая через местечко ***, вспомнил я о моем приятеле; я узнал, что станция, над которой он начальствовал, уже уничтожена. На вопрос мой: «Жив ли старый смотритель?» —
никто не мог дать мне удовлетворительного ответа. Я решился посетить знакомую сторону, взял вольных лошадей и пустился в
село Н.
Никто не дерзал отказываться от его приглашения или в известные дни не являться с должным почтением в
село Покровское.
Встречали матушку всем домом у ворот (при первом посещении хозяин стоял впереди с хлебом-солью); затем пропускали ее вперед и усаживали под образа. Но из хозяев
никто, даже старики, не
садились, как ни настаивала матушка.
Наконец часам к одиннадцати ночи гул смолкает, и матушка посылает на
село посмотреть, везде ли потушены огни. По получении известия, что все в порядке, что было столько-то драк, но
никто не изувечен, она, измученная, кидается в постель.
Лет — куды! — более чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего
села и не узнал бы
никто: хутор, самый бедный хутор!
В том
селе был у одного козака, прозвищем Коржа, работник, которого люди звали Петром Безродным; может, оттого, что
никто не помнил ни отца его, ни матери.
Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец, который
никому на
селе в ус не дул, сгибал в руке пятаки и подковы, как гречневые блины, тот самый кузнец лежал у ног его. Чтоб еще больше не уронить себя, Чуб взял нагайку и ударил его три раза по спине.
Через несколько минут легкий стук в дверь, и вошел важный барин в ермолке с кисточкой, в турецком халате с красными шнурами. Не обращая на нас никакого внимания, он прошел, будто
никого и в комнате нет,
сел в кресло и стал барабанить пальцами по подлокотнику, а потом закрыл глаза, будто задремал. В маленькой прихожей кто-то кашлянул. Барин открыл глаза, зевнул широко и хлопнул в ладоши.
В облаке пара на нас
никто не обратил внимания. Мы
сели за пустой грязный столик. Ко мне подошел знакомый буфетчик, будущий миллионер и домовладелец. Я приказал подать полбутылки водки, пару печеных яиц на закуску — единственное, что я требовал в трущобах.
На Сухаревке жулью в одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья! Взять хоть «играющих»: во всяком удобном уголку
садятся прямо на мостовую трое-четверо и открывают игру в три карты — две черные, одна красная. Надо угадать красную. Или игра в ремешок: свертывается кольцом ремешок, и надо гвоздем попасть так, чтобы гвоздь остался в ремешке. Но никогда
никто не угадает красной, и никогда гвоздь не остается в ремне. Ловкость рук поразительная.
Я помню, что
никто из нас не сказал на это ни одного слова, и, я думаю, старшим могло показаться, что известие не произвело на детей никакого впечатления. Мы тихо вышли из комнаты и
сели за стол. Но
никто из нас не радовался, что отцовская гроза миновала. Мы чувствовали какую-то другую грозу, неведомую и мрачную…
— А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный… Поднялся хлебец в цене на пятачок — красный товар у купцов встал, еще на пятачок — бакалея разная остановилась, а еще на пятачок — и все остальное
село.
Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай — девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай — посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я говорю, дурашка?
Окошки чистые, не малые, в которых стоит жидкая тина или вода, бросаются в глаза всякому, и
никто не попадет в них; но есть прососы или окошки скрытные, так сказать потаенные, небольшие, наполненные зеленоватою, какою-то кисельною массою, засоренные сверху старою, сухою травою и прикрытые новыми, молодыми всходами и побегами мелких, некорнистых трав; такие окошки очень опасны; нередко охотники попадают в них по неосторожности и горячности, побежав к пересевшей или подстреленной птице, что делается обыкновенно уже не глядя себе под ноги и не спуская глаз с того места, где
села или упала птица.
Но позавидует не могущий вослед тебе идти писатель оды, позавидует прелестной картине народного спокойствия и тишины, сей сильной ограды градов и
сел, царств и царей утешения; позавидует бесчисленным красотам твоего слова; и если удастся когда-либо достигнуть непрерывного твоего в стихах благогласия, но доселе не удалося еще
никому.
—
Никто,
никто над тобой здесь не смеется, успокойся! — почти мучилась Лизавета Прокофьевна. — Завтра доктор новый приедет; тот ошибся; да
садись, на ногах не стоишь! Бредишь… Ах, что теперь с ним делать! — хлопотала она, усаживая его в кресла. Слезинка блеснула на ее щеке.
Лаврецкий тихо встал и тихо удалился; его
никто не заметил,
никто не удерживал; веселые клики сильнее прежнего раздавались в саду за зеленой сплошной стеной высоких лип. Он
сел в тарантас и велел кучеру ехать домой и не гнать лошадей.
— Святыми бывают после смерти, когда чудеса явятся, а живых подвижников видывала… Удостоилась видеть схимника Паисия, который спасался на горе Нудихе. Я тогда в скитах жила… Ну, в лесу его и встретила: прошел от меня этак будет как через улицу. Борода уж не седая, а совсем желтая, глаза опущены, — идет и молитву творит. Потом уж он в затвор
сел и не показывался
никому до самой смерти… Как я его увидела, так со страху чуть не умерла.
Конечно, я мог бы
сесть на пол, — в комнате
никого не было; но мне приказано, чтоб я стоял в углу, и я ни за что не хотел
сесть, несмотря на усталость.
Когда затем прошел последний акт и публика стала вызывать больше всех Вихрова, и он в свою очередь выводил с собой всех, — губернатор неистово вбежал на сцену, прямо подлетел к m-me Пиколовой, поцеловал у нее неистово руку и объявил всем участвующим, чтобы
никто не раздевался из своих костюмов, а так бы и
сели все за ужин, который будет приготовлен на сцене, когда публика разъедется.
— Он сюда выйдет! — проговорил еще небрежнее адъютант и,
сев на свое место, не стал даже и разговаривать с Вихровым, который, прождав еще с час, хотел было оставить дело и уехать, но дверь из кабинета отворилась наконец — и губернатор показался; просителей на этот раз
никого не было.
В Петербурге его, вместе с прочими экспертами, возили по праздникам гулять в Павловск, в Царское
Село, в Петергоф и даже в Баблово, где показывали громадную гранитную купальню, в которой никогда
никто не купался.
— Мы тут живем, как монахи! — сказал Рыбин, легонько ударяя Власову по плечу. —
Никто не ходит к нам, хозяина в
селе нет, хозяйку в больницу увезли, и я вроде управляющего. Садитесь-ка за стол. Чай, есть хотите? Ефим, достал бы молока!
Сперва
никто не понимал, что это, — не понимал даже и я, кому (к несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте — еле заметные быстрые точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли — наконец, над головами у нас птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили небо, бурей сбивало их вниз, они
садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.
Я закрыл глаза,
сел на ступенях, идущих наверх, к Машине. Должно быть, шел дождь: лицо у меня мокрое. Где-то далеко, глухо — крики. Но
никто не слышит,
никто не слышит, как я кричу: спасите же меня от этого — спасите!
Так и не допустил
никого до присяги, кого нужнее, а вот, говорит, спроси такого-то: он в евто самое время на
селе был.
Потом Гальцин
сел к фортепьянам и славно спел цыганскую песенку. Праскухин, хотя
никто не просил его, стал вторить и так хорошо, что его уж просили вторить, чему он был очень доволен.
Прежде всего отслужили молебен, причем Антон Иваныч созвал дворню, зажег свечу и принял от священника книгу, когда тот перестал читать, и передал ее дьячку, а потом отлил в скляночку святой воды, спрятал в карман и сказал: «Это Агафье Никитишне».
Сели за стол. Кроме Антона Иваныча и священника,
никто по обыкновению не дотронулся ни до чего, но зато Антон Иваныч сделал полную честь этому гомерическому завтраку. Анна Павловна все плакала и украдкой утирала слезы.
— В субботу, выпустив номер, — рассказал Пятницкий, — я пошел сюда, в «Палермо» (редакция была почти рядом, на Петровке). Сижу за пивом, вдруг вбегает взбешенный Миллер — глаза сверкают, губы дрожат, в руках газета.
Сел со мной, больше
никого в комнате этой не было, положил передо мной газету, левой рукой тычет в нос, а правой вцепился мне в плечо и шепчет, точь-в-точь как Отелло Дездемоне: «Платок! Платок...
В два часа я уже был в редакции, пришел в корректорскую и
сел писать, затворив дверь. Мне
никто не мешал. Закончив, сдал метранпажу в набор. Меня окружили наборщики с вопросами и заставили прочитать. Ужас был на всех лицах. У многих слезы. Они уже знали кое-что из слухов, но все было туманно. Пошли разговоры.
Жителей в
селе Благовещенском 546 душ мужеского пола, из коих половина в отходе. Женщин
никто не считал, и количество их определяется словом: достаточно.
Любили ли князя мужички — неизвестно; но так как недовольства
никто никогда не заявлял, то этого было достаточно"Несколько чинно и как будто скучновато смотрела сельская улица, однако ж князь не препятствовал крестьянской веселости и даже по праздникам лично ходил на
село смотреть, как девки хороводы водят.