Неточные совпадения
Ни помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер —
никто ничего не знал об интригах Козыря, так что, когда
приехал в Глупов подлинный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка"оного нелепого и смеха достойного глуповского смятения", то за Семеном Козырем не только не было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось, что это"подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению революции гражданин".
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не
приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его.
Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Обед был накрыт на четырех. Все уже собрались, чтобы выйти в маленькую столовую, как
приехал Тушкевич с поручением к Анне от княгини Бетси. Княгиня Бетси просила извинить, что она не
приехала проститься; она нездорова, но просила Анну
приехать к ней между половиной седьмого и девятью часами. Вронский взглянул на Анну при этом определении времени, показывавшем, что были приняты меры, чтоб она
никого не встретила; но Анна как будто не заметила этого.
— Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже
приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что
никто не делает.
—
Приезжайте обедать ко мне, — решительно сказала Анна, как бы рассердившись на себя за свое смущение, но краснея, как всегда, когда выказывала пред новым человеком свое положение. — Обед здесь не хорош, но, по крайней мере, вы увидитесь с ним. Алексей изо всех полковых товарищей
никого так не любит, как вас.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала
никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии,
приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «
Приезжай, Бог милостив», писала она.
— В самом слове нет ничего оскорбительного, — сказал Тентетников, — но в смысле слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты — это значит: «Помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет
никого лучше, а
приехала какая-нибудь княжна Юзякина, — ты знай свое место, стой у порога». Вот что это значит!
«Я?» — «Да, Татьяны именины
В субботу. Оленька и мать
Велели звать, и нет причины
Тебе на зов не
приезжать». —
«Но куча будет там народу
И всякого такого сброду…» —
«И,
никого, уверен я!
Кто будет там? своя семья.
Поедем, сделай одолженье!
Ну, что ж?» — «Согласен». — «Как ты мил!»
При сих словах он осушил
Стакан, соседке приношенье,
Потом разговорился вновь
Про Ольгу: такова любовь!
— Ну да, недавно
приехал, жены лишился, человек поведения забубенного, и вдруг застрелился, и так скандально, что представить нельзя… оставил в своей записной книжке несколько слов, что он умирает в здравом рассудке и просит
никого не винить в его смерти. Этот деньги, говорят, имел. Вы как же изволите знать?
— Да так… посмотреть, — устало ответил Иноков и, позевнув, продолжал: — Вот и сюда
приехал вчера, тоже не знаю зачем. Все здесь известно мне,
никого у меня нет.
Самгин долго искал: на кого оратор похож? И, не найдя
никого, подумал, что, если б
приехала Дуняша, он встретил бы ее с радостью.
— Окажите услугу, — говорил Лютов, оглядываясь и морщась. — Она вот опоздала к поезду… Устройте ей ночевку у вас, но так, чтоб
никто об этом не знал. Ее тут уж видели; она
приехала нанимать дачу; но — не нужно, чтоб ее видели еще раз. Особенно этот хромой черт, остроумный мужичок.
Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня — величественная красотой, ростом и объемом женщина, к которой, кажется, никогда
никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы
приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда
никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
— Да, правда: он злой, негодный человек, враг мой был, не любила я его! Чем же кончилось?
Приехал новый губернатор, узнал все его плутни и прогнал! Он смотался, спился, своя же крепостная девка завладела им — и пикнуть не смел. Умер —
никто и не пожалел!
— Неужели! Этот сахарный маркиз! Кажется, я ему оставил кое-какие сувениры: ночью будил не раз, окна отворял у него в спальне. Он все, видите, нездоров, а как
приехал сюда, лет сорок назад,
никто не помнит, чтоб он был болен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда. Что же ему еще? А хвалит!
— Извините, я
приезжий, только сегодня утром
приехал и не знаю
никого: я случайно зашел в эту улицу и хотел спросить…
— Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет
никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и
приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
После обедни мы отправились в цирк смотреть петуший бой. Нам взялся показать его француз Рl., живший в трактире, очень любезный и обязательный человек. Мы заехали за ним в отель. Цирков много. Мы отправились сначала в предместье Бинондо, но там не было
никого, не знаю почему; мы — в другой, в предместье Тондо. С полчаса колесили мы по городу и наконец
приехали в предместье. Оно все застроено избушками на курьих ножках и заселено тагалами.
Как я обрадовался вашим письмам — и обрадовался бескорыстно! в них нет ни одной новости, и не могло быть: в какие-нибудь два месяца не могло ничего случиться; даже
никто из знакомых не успел выехать из города или
приехать туда.
Я сейчас
приехал и пришел вас благодарить за фунт орехов; ибо мне
никто никогда не покупал тогда фунт орехов, а вы один купили мне фунт орехов».
— «Папа, говорит, я разбогатею, я в офицеры пойду и всех разобью, меня царь наградит, я
приеду, и тогда
никто не посмеет…» Потом помолчал да и говорит — губенки-то у него всё по-прежнему вздрагивают: «Папа, говорит, какой это нехороший город наш, папа!» — «Да, говорю, Илюшечка, не очень-таки хорош наш город».
— Ну… ну, вот я какая! Проболталась! — воскликнула Грушенька в смущении, вся вдруг зарумянившись. — Стой, Алеша, молчи, так и быть, коль уж проболталась, всю правду скажу: он у него два раза был, первый раз только что он тогда
приехал — тогда же ведь он сейчас из Москвы и прискакал, я еще и слечь не успела, а другой раз приходил неделю назад. Мите-то он не велел об том тебе сказывать, отнюдь не велел, да и
никому не велел сказывать, потаенно приходил.
Теперь они
приехали вдруг опять, хотя и знали, что старец почти уже не может вовсе
никого принимать, и, настоятельно умоляя, просили еще раз «счастья узреть великого исцелителя».
Слушай: ведь я, разумеется, завтра же
приехал бы руки просить, чтобы все это благороднейшим, так сказать, образом завершить и чтобы
никто, стало быть, этого не знал и не мог бы знать.
Помню только, как изредка по воскресеньям к нам
приезжали из пансиона две дочери Б. Меньшая, лет шестнадцати, была поразительной красоты. Я терялся, когда она входила в комнату, не смел никогда обращаться к ней с речью, а украдкой смотрел в ее прекрасные темные глаза, на ее темные кудри. Никогда
никому не заикался я об этом, и первое дыхание любви прошло, не сведанное
никем, ни даже ею.
С месяц отец мой оставался арестованным в доме Аракчеева; к нему
никого не пускали; один С. С. Шишков
приезжал по приказанию государя расспросить о подробностях пожара, вступления неприятеля и о свидании с Наполеоном; он был первый очевидец, явившийся в Петербург.
И как только мы очутились одни, окруженные деревьями и полями, — мы широко вздохнули и опять светло взглянули на жизнь. Мы жили в деревне до поздней осени. Изредка
приезжали гости из Москвы, Кетчер гостил с месяц, все друзья явились к 26 августа; потом опять тишина, тишина и лес, и поля — и
никого, кроме нас.
Цынский был на пожаре, следовало ждать его возвращения; мы
приехали часу в десятом вечера; в час ночи меня еще
никто не спрашивал, и я все еще преспокойно сидел в передней с зажигателями.
Вечером был бал в Благородном собрании. Музыканты, нарочно выписанные с одного из заводов,
приехали мертвецки пьяные; губернатор распорядился, чтоб их заперли за сутки до бала и прямо из полиции конвоировали на хоры, откуда не выпускали
никого до окончания бала.
Приедет рано утром, когда
никого нет, переговорит, о чем нужно, и исчезнет надолго.
— У вас всегда тепло. Шкура толста, не проймешь.
Никто не
приезжал?
— Ну, ну… не пугайся! небось, не
приеду! Куда мне, оглашенной, к большим барам ездить… проживу и одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, — живем мы здесь с Фомушкой в уголку, тихохонько, смирнехонько,
никого нам не надобно! Гостей не зовем и сами в гости не ездим… некуда! А коли ненароком вспомнят добрые люди, милости просим! Вот только жеманниц смерть не люблю, прошу извинить.
Сам Федор Васильич очень редко езжал к соседям, да, признаться сказать,
никто особенно и не жаждал его посещений. Во-первых, прием такого избалованного идола требовал издержек, которые не всякому были по карману, а во-вторых,
приедет он, да, пожалуй, еще нагрубит. А не нагрубит, так денег выпросит — а это уж упаси Бог!
— Намеднись такая ли перестрелка в Вялицыне (так называлась усадьба Урванцовых) была — как только до убийства не дошло! — сообщал кто-нибудь из
приезжих гостей. — Вышли оба брата в березовую рощу грибков посбирать. Один с одного конца взялся, другой — с другого. Идут задумавшись навстречу и не замечают друг друга. Как вдруг столкнулись. Смотрят друг дружке в глаза — он ли, не он ли? —
никто не хочет первый дорогу дать. Ну, и пошло тут у них, и пошло…
— Неужто
никто не
приезжал?
Никого не предупредивши, она шлет в Малиновец письмо с приказанием немедленно отапливать дом и с извещением, что вслед за сим
приедет сама.
Но вот наконец его день наступил. Однажды, зная, что Милочка гостит у родных, он
приехал к ним и, вопреки обыкновению, не застал в доме
никого посторонних. Был темный октябрьский вечер; комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже сестры точно сговорились и оставили Людмилу Андреевну одну. Она сидела в гостиной в обычной ленивой позе и не то дремала, не то о чем-то думала.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы
никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой
приедем!
Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
Тогда Черняев
приехал в Москву к Хлудову, последний устроил ему и себе в канцелярии генерал-губернатора заграничный паспорт, и на лихой тройке,
никому не говоря ни слова, они вдвоем укатили из Москвы — до границ еще распоряжение о невыпуске Черняева из России не дошло.
Дело о задушенном индейце в воду кануло,
никого не нашли. Наконец года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он
приехал с деньгами, о наследстве не говорил, а цель была одна — разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали на попечение полиции и Смолина.
Приехал становой с уездным врачом, и Антося потрошили. По вскрытии оказалось, что Антось страшно избит и умер от перелома ребер… Говорили, что парубки, недовольные его успехами на вечерницах и его победами, застигли его ночью где-то под тыном и «били дрючками». Но ни сам Антось и
никто в деревне ни единым словом не обмолвился о предполагаемых виновниках.
— Болтать болтают, а знать
никто ничего не знает… Ведь не про нас одних судачат, а про всех. Сегодня вот ты
приехал ко мне, а завтра я могу тебя и не принять… С мужнею-то женой трудно разговаривать, не то что с своею полюбовницей. Так-то, Павел Степаныч… Хоть и плохой, а все-таки муж.
—
Никто,
никто над тобой здесь не смеется, успокойся! — почти мучилась Лизавета Прокофьевна. — Завтра доктор новый
приедет; тот ошибся; да садись, на ногах не стоишь! Бредишь… Ах, что теперь с ним делать! — хлопотала она, усаживая его в кресла. Слезинка блеснула на ее щеке.
— Да, сын ваш! Хороши и вы тоже, папенька-то! Почему вас никогда не видать у меня? Что, вы сами прячетесь или сын вас прячет? Вам-то уж можно
приехать ко мне,
никого не компрометируя.
Новый главный управляющий
приехал в конце октября, когда его
никто и не ожидал. Он
приехал на почтовых, как самый обыкновенный проезжающий, и даже спросил вежливо разбуженного Аристашку, может ли он остановиться в господском доме?
— Ты и скажи своим пристанским, что волю
никто не спрячет и в свое время объявят, как и в других местах. Вот
приедет главный управляющий Лука Назарыч,
приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а как и что будет —
никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
[В 1842 г.
приезжал в Сибирь для ревизии сенатор Ич.
Ник.
— Як вам
приехала как к предводителю… Меня некому защитить от оскорблений… У меня
никого нет, и я все должна терпеть… но я пойду всюду, а не позволю… я пойду пешком в Петербург, я скажу самому государю…
— Пойду погляжу, — может и есть. Ну-ко вы, мамзели, — обратился он к девицам, которые тупо жались в дверях, загораживая свет. — Кто из вас похрабрее? Коли третьего дня ваша знакомая
приехала, то, значит, теперича она лежит в том виде, как господь бог сотворил всех человеков — значит, без
никого… Ну, кто из вас побойчее будет? Кто из вас две пойдут? Одеть ее треба…