Неточные совпадения
Хотя ему на часть и доставался всегда овес похуже и Селифан
не иначе всыпал ему в корыто, как сказавши прежде: «Эх ты,
подлец!» — но, однако ж, это все-таки
был овес, а
не простое сено, он жевал его с удовольствием и часто засовывал длинную морду свою в корытца к товарищам поотведать, какое у них
было продовольствие, особливо когда Селифана
не было в конюшне, но теперь одно сено… нехорошо; все
были недовольны.
—
Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом
не раз, ты —
не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я
не могу жить тут.
Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло —
не сезон. Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, — человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе
быть подлецом. А я —
не хочу! Может
быть, я уже
подлец, но — больше
не хочу… Ясно?
Подробнее на этот раз ничего
не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и
хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо
было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я
подлец, а новую жизнь я
не хочу начинать
подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего.
Поколь, дескать, я ношу на себе эти деньги — „я
подлец, но
не вор“, ибо всегда могу пойти к оскорбленной мною невесте и, выложив пред нею эту половину всей обманно присвоенной от нее суммы, всегда могу ей сказать: „Видишь, я прокутил половину твоих денег и доказал тем, что я слабый и безнравственный человек и, если
хочешь,
подлец (я выражаюсь языком самого подсудимого), но хоть и
подлец, а
не вор, ибо если бы
был вором, то
не принес бы тебе этой половины оставшихся денег, а присвоил бы и ее, как и первую половину“.
— Признаю себя виновным в пьянстве и разврате, — воскликнул он каким-то опять-таки неожиданным, почти исступленным голосом, — в лени и в дебоширстве.
Хотел стать навеки честным человеком именно в ту секунду, когда подсекла судьба! Но в смерти старика, врага моего и отца, —
не виновен! Но в ограблении его — нет, нет,
не виновен, да и
не могу
быть виновным: Дмитрий Карамазов
подлец, но
не вор!
Пробовали мы его в свою компанию залучить, однако пользы
не оказалось никакой; первое дело, что отец отпускал ему самую малую сумму, всего тысяч десять на серебро в год, и, следовательно, денег у него в наличности
не бывало; второе дело, что
хотя он заемные письма и с охотою давал, но уплаты по ним приходилось ждать до смерти отца, а это в нашем быту
не расчет; третье дело, чести в нем совсем
не было никакой: другой, если ткнуть ему кулаком в рожу или назвать при всех
подлецом, так из кожи вылезет, чтобы достать деньги и заплатить, а этот ничего, только смеется.
— Это
не вздор!.. — повторил вице-губернатор,
выпивая вино и каким-то задыхающимся голосом. — Про меня тысячи языков говорят, что я человек сухой, тиран, злодей; но отчего же никто
не хочет во мне заметить хоть одной хорошей человеческой черты, что я никогда
не был подлецом и никогда ни пред кем
не сгибал головы?
— Да, да… Я даже совершенно напротив…
захотел бы
быть совершенным
подлецом… то
есть нет…
хотя вовсе
не подлецом, а, напротив, совершенно несчастным, чем
подлецом.
Обвенчались, приезжаем из церкви домой, и вдруг встречает нас…"молодой человек"! В халате, как
был, одна щека выбрита, другая — в мыле; словом сказать, даже прибрать себя,
подлец,
не захотел!
— Малаги
захотел! — проворчал он чуть
не вслух. — И вина-то такого спросил, что никто
не пьет! Ну, кто теперь
пьет малагу, кроме такого же, как он,
подлеца? Тьфу, вы, проклятые! Ну, я-то чего тут стою? чего я-то тут жду?
— Да, боярин, я грудью стану за друга и недруга, если он молодец и смело идет на неравный бой; а
не заступлюсь за труса и
подлеца, каков пан Копычинский,
хотя б он
был родным моим братом.
— Н-ну их,
подлецов… Кланяться за свой труд…
Не хочу,
подлецы! Эксплуататоры! Десять рублей в месяц… Ну, в трущобе я… В трущобе… А вы, франты,
не в трущобе… а? Да черти вас возьми… Холуи… Я здесь зато сам по себе… Я никого
не боюсь… Я голоден — меня накормят… Опохмелят… У меня
есть — я накормлю… Вот это по-товарищески… А вы… Тьфу! Вы только
едите друг друга… Ради прибавки жалованья, ради заслуг каких-то продаете других, топите их… как меня утопили… За что меня? А? За что?! — кричал Корпелкин, валясь на пол…
— Муж мой дурак и
подлец, — хватила Домна Осиповна откровенно, — вы одни только понимаете, можете, если только
захотите, пособить мне!.. Любви между нами
не может
быть, — вы, конечно, меня
не любите больше, да и я вас
не люблю; впрочем, я уж и никого
не люблю!..
«Бороться против зла нет сил, а
подлецом жить
не хочу. Прощайте, милорды, приходите на панихиду».
Было что-то тимохинское, слегка шутовское в этой ненужной добавке: «приходите на панихиду», и нужно
было вспомнить кисею, желтые мертвые руки, заплаканного священника, чтобы поверить в ужас происшедшего и снова понять.
— Милые вы мои птицы! Люблю вас — честный вы народ! А я — злой
подлец и кр-рокодил, — желаю погубить родственников и — погублю! Ей-богу! Жив
быть не хочу, а…
Пётр (тихо). Ты, мама, скажи отцу, что я
не буду ходить в гимназию. Мне говорить с ним… трудно, мы плохо понимаем друг друга… Скажи — я дал пощёчину Максимову, когда он назвал отца зверем и
подлецом… Теперь я понимаю, что незаслуженно обидел этого мальчика…
Хотя он
не прав — какой же зверь отец? (Медленно и задумчиво.) Какой он зверь…
— О-о, батюшка мой, — воскликнул, весь оживившись, наш старец: — поверьте мне, что это самые худшие люди на свете. Вы о них только слыхали, но по чужим словам, как по лестнице, можно черт знает куда залезть, а я все сам на себе испытал и, как православный христианин, свидетельствую, что
хотя они и одной с нами православной веры, так что, может
быть, нам за них когда-нибудь еще и воевать придется, но это такие
подлецы, каких других еще и свет
не видал.
Платонов. Ну а вот я так
не могу похвалиться этим. Я разошелся с ним, когда у меня
не было еще ни волоска на подбородке, а в последние три года мы
были настоящими врагами. Я его
не уважал, он считал меня пустым человеком, и… оба мы
были правы. Я
не люблю этого человека!
Не люблю за то, что он умер спокойно. Умер так, как умирают честные люди.
Быть подлецом и в то же время
не хотеть сознавать этого — страшная особенность русского негодяя!
Хотя обеды и
не всегда удовлетворяли достодолжной доброкачественности,
хотя в грязноватом на вид бульоне и плавали подчас перья или волосы стряпухи, а говядина иногда уподоблялась скорее зажаренной подошве, чем говядине, тем
не менее члены-состольники стоически переваривали все это «из принципа»: посещая эту кухмистерскую, они «поддерживали принцип» и притом уже
были уверены, что ни один пошляк и
подлец сюда
не проникнет и
не будет есть с ними перлового супа.
Даже сам боцман Федотов, уже на что всегда лаявшийся на все иностранные порты,
хотя он в них дальше ближайшего от пристани кабака никогда и
не заглядывал, и находивший, что чужим городам против российских
не «выстоять», и что только в России водка настоящая и
есть бани, а у этих «
подлецов», под которыми Федотов разумел представителей всех наций без разбора, ни тебе настоящей водки, ни тебе бань, — и тот даже находил, что в Гонолуле ничего себе и что народ даром что вроде арапов, а обходительный, приветливый и угостительный.
— Убирайся ты к черту с разверсткой!.. — зарычал Орошин, бросая на стол подписной лист. — Ни с кем
не хочу иметь дела. Завтра чем свет один управлюсь… Меня на это хватит. Дурак я
был, что в Астрахани всего у них
не скупил, да тогда они,
подлецы, еще цен
не объявляли… А теперь доронинской рыбы вам и понюхать
не дам.
— Так прошу же тебя, доверши мне твои услуги: съезди еще раз на твоих рысаках к ним, к этим
подлецам, пока они
не уехали на своих рысаках на пуант любоваться солнцем, и скажи им, что дело
не подается ни на шаг, что они могут делать со мной, что им угодно: могут сажать меня в долговую тюрьму, в рабочий дом, словом, куда только могут, но я
не припишу на себя более ни одной лишней копейки долга; я
не стану себя застраховывать, потому что
не хочу делать мою кончину выгодною для моих злодеев, и уж наверное (он понизил голос и, весь побагровев, прохрипел)… и уж наверное никогда
не коснуся собственности моей сестры, моей бедной Лары, которой я обещался матери моей
быть опорой и от которой сам удалил себя, благодаря… благодаря… окутавшей меня подтасованной разбойничьей шайке…
— В таком случае это наше новое учение
будет сознательная подлость, а я
не хочу иметь ничего общего с
подлецами, — сообразила и ответила прямая Ванскок.
Михаил Андреевич тревожно глядел на человека, на присутствующих, взял трепетною рукой этот конверт, и, раскрыв его, вынул оттуда листок и, растерявшись, начал читать вслух. Он, вероятно,
хотел этим показать, что он
не боится этого письма и несколько затушевать свое неловкое положение; но первые слова, которые он прочел громко,
были: «Милостивый государь, вы
подлец!»
Теперь в душе с вызовом думалось о папе и представлялось, как бы я ему ответил: „Нет уж, прости!
Подлецом я
быть не хотел!“
— Здорово, Вася! — начал он, садясь. — Я за тобой… Едем! В Выборгской покушение на убийство, строк на тридцать… Какая-то шельма резала и
не дорезала. Резал бы уж на целых сто строк,
подлец! Часто, брат, я думаю и даже
хочу об этом писать: если бы человечество
было гуманно и знало, как нам жрать хочется, то оно вешалось бы, горело и судилось во сто раз чаще. Ба! Это что такое? — развел он руками, увидев веревку. — Уж
не вешаться ли вздумал?
— Я
не боюсь посторонних, — отвечает Жилин по-русски. — Анфиса Ивановна видит, что я справедливо говорю. Что ж, по-твоему, я должен
быть доволен этим мальчишкой? Ты знаешь, сколько он мне стоит? Ты знаешь, мерзкий мальчишка, сколько ты мне стоишь? Или ты думаешь, что я деньги фабрикую, что мне достаются они даром?
Не реветь! Молчать! Да ты слышишь меня или нет?
Хочешь, чтоб я тебя,
подлеца этакого, высек?
— Я его больше
не хочу знать… У меня больше нет родных — у меня только один друг на свете — это ты. У меня только одна дочь — Таня, которую я люблю всею душою, и я готов сделать все, чтобы
было упрочено ее счастье, которое я же, как вор, украл у ее родителей… Семен Толстых причинил горе нашей дочери — он негодяй и
подлец и ни одного часа
не может больше оставаться под этой кровлей… Выгони его немедленно, Иннокентий, выгони… Чтобы сегодня же здесь
не было его духу…