Неточные совпадения
«Что за мужчина? — старосту
Допытывали странники. —
За что его тузят?»
—
Не знаем, так наказано
Нам из села из Тискова,
Что буде где покажется
Егорка Шутов — бить его!
И бьем. Подъедут тисковцы.
Расскажут. Удоволили? —
Спросил
старик вернувшихся
С погони молодцов.
— Благодарим, — отвечал
старик, взял стакан, но отказался от сахара, указав на оставшийся обгрызенный им комок. — Где же с работниками вести дело? — сказал он. — Раззор один. Вот хоть бы Свияжсков. Мы
знаем, какая земля — мак, а тоже
не больно хвалятся урожаем. Всё недосмотр!
Княгиня подошла к мужу, поцеловала его и хотела итти; но он удержал ее, обнял и нежно, как молодой влюбленный, несколько раз, улыбаясь, поцеловал ее.
Старики, очевидно, спутались на минутку и
не знали хорошенько, они ли опять влюблены или только дочь их. Когда князь с княгиней вышли, Левин подошел к своей невесте и взял ее за руку. Он теперь овладел собой и мог говорить, и ему многое нужно было сказать ей. Но он сказал совсем
не то, что нужно было.
Из разговора со
стариком Левин
узнал, что он был и
не прочь от нововведений.
Они медленно двигались по неровному низу луга, где была старая запруда. Некоторых своих Левин
узнал. Тут был
старик Ермил в очень длинной белой рубахе, согнувшись, махавший косой; тут был молодой малый Васька, бывший у Левина в кучерах, с размаха бравший каждый ряд. Тут был и Тит, по косьбе дядька Левина, маленький, худенький мужичок. Он,
не сгибаясь, шел передом, как бы играя косой, срезывая свой широкий ряд.
— Отжившее-то отжившее, а всё бы с ним надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли.
Знаете, придется если вам пред домом разводить садик, планировать, и растет у вас на этом месте столетнее дерево… Оно, хотя и корявое и старое, а всё вы для клумбочек цветочных
не срубите
старика, а так клумбочки распланируете, чтобы воспользоваться деревом. Его в год
не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас же переменил разговор. — Ну, а ваше хозяйство как?
Одна треть государственных людей,
стариков, были приятелями его отца и
знали его в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и
не могли обойти своего; и Облонскому
не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только
не отказываться,
не завидовать,
не ссориться,
не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и
не делал.
— Народ
не может
не знать: сознание своих судеб всегда есть в народе, и в такие минуты, как нынешние, оно выясняется ему, — утвердительно сказал Сергей Иванович, взглядывая на старика-пчельника.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый
старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости,
не может, а мне
не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника
не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
Тут был, однако, цвет столицы,
И
знать, и моды образцы,
Везде встречаемые лица,
Необходимые глупцы;
Тут были дамы пожилые
В чепцах и в розах, с виду злые;
Тут было несколько девиц,
Не улыбающихся лиц;
Тут был посланник, говоривший
О государственных делах;
Тут был в душистых сединах
Старик, по-старому шутивший:
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно.
Что будет, как
старики перемрут, как будет свет стоять, уж и
не знаю.
Паратов. Отец моей невесты — важный чиновный господин,
старик строгий: он слышать
не может о цыганах, о кутежах и о прочем; даже
не любит, кто много курит табаку. Тут уж надевай фрак и parlez franзais! [Говорите по-французски! (франц.)] Вот я теперь и практикуюсь с Робинзоном. Только он, для важности, что ли, уж
не знаю, зовет меня «ля Серж», а
не просто «Серж». Умора!
— Похвально! — промолвил наконец отец Алексей,
не зная, что отвечать и как отделаться от пришедшего в экстаз
старика.
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты
не знаешь, что на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит.
Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого
старика — дело ничуть
не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам
не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал
старик. — Впрочем, я вас, господа, отыскал
не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты
знаешь людей, и женщин
знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты
не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
— Нет, надо к отцу проехать. Ты
знаешь, он от *** в тридцати верстах. Я его давно
не видал и мать тоже: надо
стариков потешить. Они у меня люди хорошие, особенно отец: презабавный. Я же у них один.
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый живому
не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но
не разуверяйте
старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы
знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем
не сыскать… Я нужен России… Нет, видно,
не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
— Этот Макаров ваш, он — нечестный, он толкует правду наоборот, он потворствует вам, да! Старик-то, Федоров-то, вовсе
не этому учит, я старика-то
знаю!
Странно было слышать, что она говорит, точно гимназистка, как-то наивно, даже неправильно,
не своей речью и будто бы жалуясь. Самгин начал рассказывать о городе то, что
узнал от
старика Козлова, но она, отмахиваясь платком от пчелы, спросила...
Местные сотрудники и друзья газеты все
знали его, но относились к
старику фамильярно и снисходительно, как принято относиться к чудакам и
не очень назойливым графоманам.
— Ну — ничего! Надоест жить худо — заживем хорошо! Пускай бунтуют, пускай все страсти обнажаются!
Знаешь, как
старики говаривали? «
Не согрешишь —
не покаешься,
не покаешься —
не спасешься». В этом, друг мой, большая мудрость скрыта. И — такая человечность, что другой такой, пожалуй, и
не найдешь… Значит — до вечера?
— Ну, пусть бы я остался: что из этого? — продолжал он. — Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без того моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба — вещь хорошая, Ольга Сергевна, когда она — любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание о любви между
стариками. Но Боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с другой — любовь. Я
знаю, что вам со мной
не скучно, но мне-то с вами каково?
Но домашние средства
не успокоили
старика. Он ждал, что завтра завернет к нему губернатор,
узнать, как было дело, и выразить участие, а он предложит ему выслать Райского из города, как беспокойного человека, а Бережкову обязать подпиской
не принимать у себя Волохова.
Я начал было плакать,
не знаю с чего;
не помню, как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про
старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно было подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх нелепости; и я
знаю, что она ни за что бы
не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
— Здравствуйте все. Соня, я непременно хотел принести тебе сегодня этот букет, в день твоего рождения, а потому и
не явился на погребение, чтоб
не прийти к мертвому с букетом; да ты и сама меня
не ждала к погребению, я
знаю.
Старик, верно,
не посердится на эти цветы, потому что сам же завещал нам радость,
не правда ли? Я думаю, он здесь где-нибудь в комнате.
В то утро, то есть когда я встал с постели после рецидива болезни, он зашел ко мне, и тут я в первый раз
узнал от него об их общем тогдашнем соглашении насчет мамы и Макара Ивановича; причем он заметил, что хоть
старику и легче, но доктор за него положительно
не отвечает.
Здесь замечу в скобках о том, о чем
узнал очень долго спустя: будто бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне отвезти
старика за границу, склонив его к тому как-нибудь обманом, объявив между тем негласно в свете, что он совершенно лишился рассудка, а за границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но этого-то и
не захотела Катерина Николаевна ни за что; так по крайней мере потом утверждали. Она будто бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только самый отдаленный слух, но я ему верю.
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье:
узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее:
узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему
старику князю, то он, прочтя его и
узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о том, как бы его засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на которой уже хочет жениться и чего ему
не позволяют.
Меня даже зло взяло. Я
не знал, как быть. «Надо послать к одному
старику, — посоветовали мне, — он, бывало, принашивал меха в лавки, да вот что-то
не видать…» — «Нет,
не извольте посылать», — сказал другой. «Отчего же, если у него есть? я пошлю». — «Нет, он теперь употребляет…» — «Что употребляет?» — «Да, вино-с. Дрянной старичишка! А нынче и отемнел совсем». — «Отемнел?» — повторил я. «Ослеп», — добавил он.
Наконец явился какой-то
старик с сонными глазами, хорошо одетый; за ним свита. Он стал неподвижно перед нами и смотрел на нас вяло.
Не знаю, торжественность ли они выражают этим апатическим взглядом, но только сначала, без привычки, трудно без смеху глядеть на эти фигуры в юбках, с косичками и голыми коленками.
У юрты встретил меня
старик лет шестидесяти пяти в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что он тут живет, но
не понимал, отчего он встречает меня так торжественно, в шпаге, руку под козырек, и глаз с меня
не сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь, спросил я его. «Точно так, из дворян», — отвечал он. Я еще поклонился. Так вот отчего он при шпаге! Оставалось
узнать, зачем он встречает меня с таким почетом:
не принимает ли за кого-нибудь из своих начальников?
«Помилуйте! — начали потом пугать меня за обедом у начальника порта, где собиралось человек пятнадцать за столом, — в качках возят старух или дам».
Не знаю, какое различие полагал собеседник между дамой и старухой. «А
старика можно?» — спросил я. «Можно», — говорят. «Ну так я поеду в качке».
— Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось дело. Взяла матушка лепешку эту самую, «иду, — говорит, — к уряднику». Батюшка у меня
старик правильный. «Погоди, — говорит, — старуха, бабенка — робенок вовсе, сама
не знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется». Куды тебе,
не приняла слов никаких. «Пока мы ее держать будем, она, — говорит, — нас, как тараканов, изведет». Убралась, братец ты мой, к уряднику. Тот сейчас взбулгачился к нам… Сейчас понятых.
— Ты делай свое, а их оставь. Всяк сам себе. Бог
знает, кого казнить, кого миловать, а
не мы
знаем, — проговорил
старик. — Будь сам себе начальником, тогда и начальников
не нужно. Ступай, ступай, — прибавил он, сердито хмурясь и блестя глазами на медлившего в камере Нехлюдова. — Нагляделся, как антихристовы слуги людьми вшей кормят. Ступай, ступай!
На другой день условие домашнее было подписано, и, провожаемый пришедшими выборными
стариками, Нехлюдов с неприятным чувством чего-то недоделанного сел в шикарную, как говорил ямщик со станции, троечную коляску управляющего и уехал на станцию, простившись с мужиками, недоумевающе и недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов был недоволен собой. Чем он был недоволен, он
не знал, но ему все время чего-то было грустно и чего-то стыдно.
Раз, когда Привалов тихо разговаривал с Верочкой в синей гостиной, издали послышались тяжелые шаги Василия Назарыча. Девушка смутилась и вся вспыхнула,
не зная, что ей делать. Привалов тоже почувствовал себя
не особенно приятно, но всех выручила Марья Степановна, которая как раз вошла в гостиную с другой стороны и встретила входившего Василия Назарыча.
Старик, заметив Привалова, как-то немного растерялся, а потом с улыбкой проговорил...
— Ну, твое счастье… Прежде
старики сами выбирали женихов детям да невест, а нынче пошло уж другое. Тебе лучше
знать, что тебе нравится; только
не ошибись…
— Ради бога… стакан воды!.. — хрипел
старик,
не узнавая Привалова. — Умерла, умерла…
Во флигельке скоро потекла мирная семейная жизнь, в которой принимали самое живое участие Нагибин и поп Савел. Они своим присутствием делали совсем незаметным однообразие деревенской жизни, причем поп Савел ближе сошелся с Лоскутовым, а Нагибин с Надеждой Васильевной. Добрый
старик не знал, чем угодить «барышне», за которой ухаживал с самым трогательным участием.
— И должность свою бросишь, и за Верочкой я тебе ничего
не дам, — продолжал
старик,
не слушая Веревкина, — сам
знаешь, что чужая денежка впрок нейдет, а наживай свою.
После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они
не могли попасть в прежний хороший и доверчивый тон, как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что сам
узнал из бумаг, взятых у Ляховского,
старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил...
Старик, под рукой, навел кое-какие справки через Ипата и
знал, что Привалов
не болен, а просто заперся у себя в комнате, никого
не принимает и сам никуда
не идет. Вот уж третья неделя пошла, как он и глаз
не кажет в бахаревский дом, и Василий Назарыч несколько раз справлялся о нем.
— Видишь, Надя, какое дело выходит, — заговорил
старик, —
не сидел бы я, да и
не думал, как добыть деньги, если бы мое время
не ушло. Старые друзья-приятели кто разорился, кто на том свете, а новых трудно наживать. Прежде стоило рукой повести Василию Бахареву, и за капиталом дело бы
не стало, а теперь…
Не знаю вот, что еще в банке скажут: может, и поверят. А если
не поверят, тогда придется обратиться к Ляховскому.
Старик, который меня же корил небылицей, этой-то штуки и
не знает: я никому никогда
не рассказывал, тебе первому сейчас расскажу, конечно Ивана исключая, Иван все
знает.
— Так я и
знал, что он тебе это
не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему,
старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
— А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем
не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это говоришь, да и я все время, тут живя, был уверен, что
старик только фантазирует и что
не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к
старику, если та
не придет? Говори! Я хочу твои мысли
знать.
— Утром? Я
не говорил, что утром… А впрочем, может, и утром. Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы
не обедать со
стариком, до того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А ты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог
знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще
не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время
не позволено
стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки пред вами преступник сижу, как, стало быть, в высшей степени неровня, а вам поручено меня наблюдать:
не погладите же вы меня по головке за Григория, нельзя же в самом деле безнаказанно головы ломать
старикам, ведь упрячете же вы меня за него по суду, ну на полгода, ну на год в смирительный,
не знаю, как там у вас присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор?
— Он. Величайший секрет. Даже Иван
не знает ни о деньгах, ни о чем. А
старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает
старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.