Поклажа для Инера

Агагельды Алланазаров, 2006

В этот том избранных произведений известного туркменского писателя Агагельды Алланазарова вошли почти все прозаические произведения, переведенные на русский язык. Большинство из них переводились и на другие языки мира. По его произведениям сняты полнометражные художественные фильмы «Прощай, мой парфянин», «Дестан». Том получил название по одноименной повести, вошедшей в него. Все произведения отличаются яркостью, самобытностью, увлекательным сюжетом.

ДЕСТАН МОЕЙ ЮНОСТИ

Было это, кажется, в тридцатом году. Или в двадцать девятом?.. Во всяком случае не в тридцать первом. Тридцать первый — это год, когда не стало Арнагельды ага и Ивана Поскербко…

Точно, в тридцатом. Осень стояла долгая, затяжная. Помню: все чаще и чаще задувал холодный в тот год ветер, уже облетели листья с деревьев, но настоящая зима долго еще не приходила.

Наш конный добровольческий отряд, который жители округи называли просто “отрядом Арнагельды», стоял в урочище. Басмачам, контрабандистам казалось тогда, что границу перейти проще всего именно здесь, в Пенди, поэтому бойцам заставы Ивана Поскребко приходилось почти каждую неделю вступать в стычки, а то и в кровопролитные схватки с нарушителями. А наш отряд и помогал пограничникам.

Большая группа тех, кто, оставив родную землю, хотели уйти за кордон, попытались, разделившись и обтекая Тахта — Базар, прорваться на ту сторону. Пограничники решили задержать их в Бадхызе, наш отряд ждал их на другом берегу Мургаба — в Карабиле. Ни пограничникам, ни нам остановить тех людей не удалось — обычно мирные, они, встретив противодействие и защищая свое право поступать так, как считают нужным, навязали бой. Некоторые из них погибли, некоторые рассеялись в пустыне, некоторые все-таки сумели прорваться через границу.

На следующий день после этого происшествия, утром, меня вызвали в штаб отряда.

Там, кроме Арнагельды, оказались еще двое: за столом сидели хмурый командир пограничников Поскребко, у стены, на полу, отвернувшись, закрыв лицо паранджой, пристроилась какая-то женщина. Увидев женщину в казарме, я удивился. Исподтишка с любопытством нет-нет да посматривал на нее — молоденькая, судя по всему: сквозь ситец паранджи угадывалось, что хрупкая, плечи угловатые, да и кожа на крепко сцепленных руках гладкая, девичья.

— Знаешь, для чего я тебя вызвал, Максут? — Арнагельды, шагавший из угла в угол, остановился передо мной. Я, не мигая, воспросительно смотрел на него, всем видом давая понять, что очень хотел бы узнать, зачем меня вызвали.

— Даю тебе задание, Максут, — Арнагельды посмотрел мне в глаза. Тебе придется эту женщину, — показал взглядом на сидящую у стены, отвезти к ее родственникам, в Хиву.

Узнав, в чем дело, я облегченно заулыбался.

— Ты ведь с детства ходил с караванами и в Бухару, в Машат и в Хиву. Наверное, не забыл дорогу?

— Дорогу, конечно, помню, — заверил я.

— Передашь женщину родственникам из рук в руки, — продолжал Арнагельды. — Пусть все видят и знают, что большевики заботятся не только о судьбе всего нашего края, но и о судьбе каждого человека в отдельности. Даже такого, который чуть не наделал глупостей… — Он помолчал, усмехнулся. — Некоторые думают и уже распускают слухи, что мы отдадим под суд или даже расправимся с Айнабат, как с врагом. Надо показать, что невиновных мы не наказываем.

И посмотрел на Ивана Поскребко. Тот, сидел, слушая нас, нервно расстегивая пуговицы гимнастерки, и хоть плохо знал туркменский язык, видно, все понял. Кивнул в знак согласия.

Арнагельды опять повернулся в мою сторону. Объяснил, что Айнабат вместе с мужем и его родственниками была в той группе, которая хотела прорваться через Бадхыз.

— Ах вот в чем, оказывается, дело! — Вспомнив этот случай я подумал: “Женщина не виновата, она лишь выполняла долг жены, когда уходила с мужем на ту сторону». — А я думал, мне опять патрулировать в пустыне… — Все сделаю, Арнагельды ага, — заверил я. Доставлю женщину в Хиву.

— Ладно, иди, готовься в дорогу, а я подумаю, кого тебе дать в помощники…

— Я пошел в казарму и стал готовиться в дорогу. Когда я уложил в хурджуны* все, что может понадобиться в пути, — съестные припасы, кое-какие медикаменты на всякий случай, когда получил дополнительно патроны, и вышел во двор, то понял, что в напарники мне Арнагельды ага выбрал высокого, степенного, лет за пятьдесят, Ахмед-майыла — тот деловито снарядил верблюда.

Сначала я даже не узнал старика — такой нарядный, праздничный он был: в белой, с крупными завитками папахе, в длинном, до колен чекмене из тонко выделанной шерсти, подпоясанном шелковым кушаком, в мягких новых сапогах из бычей кожи — жених да и только! Молодец, хорошо подготовился: настоящий старший родственник, который едет в гости. Я, в своем стареньком, потрепанном халате, в стоптанных сапогах, не очень-то похож на молодого, счастливого мужа. Но что делать, другой одежды у меня нет.

Мы с Ахмед-майылом вывели своих коней денника, принялись седлать их. Некоторые бойцы делали вид, будто не замечают наших сборов — ну поехали двое на задание, что тут такого; другие с праздным видом топтались рядом, но поглядывали завистливо — повезло, мол, уезжаете, однако ни о чем не спрашивали: интересоваться кто? куда? зачем? — не полагалось.

На крыльцо стремительно вышел Арнагельды ага; за ним, съежившись под паранджой, опустив голову, — Айнабат; следом, вразвалку, русский командир Иван Поскребко. Он, сощурившись от солнца, внимательно оглядел нас, хмыкнул. Женщина подошла к лежащему верблюду, села на него. Верблюд, не прекращая размеренно и лениво жевать, колыхнулся, медленно и, словно нехотя, поднялся с колен.

Пока ехали через Тахта-Базар, возглавлял наш маленький караван старший по возрасту — Ахмед-майыл; я — замыкал. И поэтому волей неволей все время видел перед собой Айнабат. Она, настроившись на долгую дорогу, приняла самую удобную позу, когда меньше всего устаешь, — выпрямилась. И обрела гордый, независимый вид. Ткань паранджи в такт мерным шагам верблюда обтягивала, облепляла тело женщины, смутно выделяя лопатки и верхнюю часть позвоночной впадинки. Я, стыдясь чего-то, отводил глаза, чтобы вскоре снова украдкой посмотреть на молодую вдову, пытаясь увидеть, угадать под ее одеждой контуры юного, почти девчоночьего тела.

Как только углубились в пустыню и Тахта-Базар скрылся за высокими барханами, поросшими джейраньей чашей, Ахмед-майыл придержал коня. Я, обогнув верблюда, проехал вперед, занял место во главе нашей троицы. И больше, до самого привала, Айнабат почти не видел. Лишь иногда, делая озабоченное лицо — все ли, мол, в порядке сзади? — оглядывался, бросал мимолетный, словно случайный взгляд на женщину, и каждый раз мне казалось — она понимает, что обернулся я лишь для того, чтобы посмотреть на нее, и опять мне делалось отчего-то стыдно. Но и радостно одновременно: стало казаться, хотя я и знал, что придумал это, будто улавливаю сквозь черную сетку паранджи неравнодушный, почти ласковый, взгляд, будто бы видел даже сдерживаемую доброжелательную улыбку.

Медленно ползло по белому небу жаркое, совсем не осеннее солнце; медленно полз по белой земле наш караван, огибая безконечные, то пологие, то крутые, песчаные волны. Но вот тени удлинились, свет, разлитый вокруг, уже не слепил, стал спокойным, потянуло пока еще еле ощутимой вечерней прохладой. Я по привычке внимательно посматривал по сторонам, поднимаясь на стременах, прислушивался — не покажется, не послышится ли что-нибудь подозрительное? — а перед глазами неотступно стояло видение: верблюд с женщиной в цветастой парандже…

Тропа вывела нас к реке Кушка, которая сейчас, осенью, превратилась в скромный ручей, который тихонько побулькивал на маленьких камушках. Около черного круга кострища, на небольшом прогале в зарослях тамариска, я спешился — здесь все путники всегда делали привал. Подошел к верблюду, ударил его по одному колену передней ноги, по другому, чтобы опустился, дал наезднице слезть. И, не глядя на Айнабат, вернулся к Боздуману. Расседлал его. Потом и второго коня, хозяин которого — большой любитель поесть и особенно попить чай, уже, несмотря на комплекцию, юрко сновал в кустах, собирая хворост для костра. Предчувствуя чаепитие, Ахмед-майыл повеселел и, разводя костер, даже запел вполголоса:

Лучшие дрова — ветки тамариска,

Лучшая еда — дограма.

А если еще и ешь рядом с женой,

Нет ничего вкусней на свете.

Я знал, что за ужин можно быть спокойным: Ахмед-майыл приготовит все, как в самой лучшей чайхане. Знал я и то, что напарник не любит, когда около него крутятся в это время, но продолжал пялиться на Ахмед-майыла — не хватало духу повернуться, потому что за спиной была Айнабат, и я оробел.

Ахмед-майыл, высекая кресалом искры, посмотрел на меня.

— Не пора ли напоить коней? — напомнил.

— Пожалуй, да. — Я знал, что мне давно надо бы заняться делом, но продолжал медлить. Ахмед-майыл понял это по-своему:

— Не бойся, они уже остыли… И обязательно сними с них седла, попоны — пусть солнце поласкает, погладит ласковой рукой наших коней. Отец мой любит повторять; наши кони состоят наполовину из солнца. Вот так-то, сынок.

Я развернулся. Верблюд, оказывается, забрался в заросли тамариска и с удовольствием обдирал губами ветви. А Айнабат не было. Ушла, наверное, к речке.

Я почувствоал, что улыбаюсь. Взял под уздцы коней, направился к Кушке, стараясь, сам не знаю почему, идти бесшумно, чтоб сухой сучок под ногой не хрустнул, песок не зашуршал.

Айнабат стояла около воды, рядом с паранджой, которую набросила на низкорослый куст. Круглое лицо женщины с чуть раскосыми, остановившимися глазами, словно всматривающимися во что-то далекое, было бледное и точно окаменевшее. Она замерла с поднятыми к голове обнаженными по локать смуглыми руками, на которых еще поблескивала не высохшая вода — поправляла иссиня черные тяжелые волосы и, видно, задумалась, да так глубоко, что забылась, оцепенела.

Мой Боздуман вопросительно фыркнул — вода рядом, а хозяин чего-то ждет, остановился. Айнабат еле заметно вздохнула, медленно повернулась ко мне головой. Поджала губы, не спеша опустила руки, плавным движением сняла с куста паранджу и — скрылась под ней.

Я, делая вид, будто не обращаю на женщину внимания, подвел коней к речушке-ручейку. Остановился глядя на воду и не видя ее. “Айнабат… Айнабат… Красавица». В голове шумело, кровь не успокаиваясь, билась в висках, во рту пересохло.

Очнулся от насмешливого оклика Ахмед-майыла:

— Э, Максут, ты не утонул? — Он засмеялся. — Иди, ужин готов!

Я торопливо вернулся к стоянке. В сгустившихся уже сумерках весело переливалось желтое пламя костерка, над которым побулькивал тунче. Оказывается, Ахмед-майыл тоже ходил к речке за водой. А я его и не заметил — готовил чай-шурпу.

Я стреножил коней, взмахнул руками, отгоняя, — паситесь, отдыхайте, — достал из хурджуна свою пиалу и подсел к костру.

Ужинали молча. Ахмед-майыл смаковал хлеб: прихлебывал чай-шурпу, старательно жевал, отчего редкие усы его шевелились и напоминали мохнатых гусениц, которых много бывает по весне, покряхтывал от удовольствия, постанывал, изредка вытирая огромным платком пот со лба и макушки наголо бритой головы. Я же от этого безмолвия мучился — сидим, точно на поминках. Пристально, не мигая, глядя в костер, то лихорадочно, то отупело придумывал, о чем бы поговорить — очень уж хотелось отвлечь Айнабат от ее тяжелых мыслей: может, немного встряхнется, может, хоть на время позабудет о своем горе. Но так ничего и не придумал — как начать? с чего?

— Ладно, давайте спать! — приказал я, когда увидел, что даже Ахмед-майыл, кажется, наелся. — Выйдем рано, чтобы не тащиться днем по жаре.

— Вот это правильно, — обрадовался Ахмед-майыл. — Так у нас быстрей дело пойдет. Скорей до нужного места доберемся. Он бодренько завернул в платок-скатерть остатки еды, собрал посуду и, отойдя в сторону, принялся мыть ее, поливая из казанка.

Я вынул из хурджуна большой квадрат тонкого войлока, отнес Айнабат. Она разостлала, легла на краешек, укрылась другим концом и, скорчившись, поджала ноги, застыла, больше не шелохнувшись. Я лег около затухающего костра на попону, уложил поудобней голову на седло, закрыл глаза. Ахмед-майыл, покряхтывая, бормоча что-то, тоже улегся рядом и скоро затих.

Пофыркивали иногда кони, похрустывал ветками верблюд, забившийся в заросли тамариска, изредка что-то шуршало, вспискивало, наверное, совсем рядом охотился варан. Сквозь неплотно сомкнутые веки я увидел красноватое пятно углей костра, а в нем — лицо Айнабат; мучительно окаменевшее, каким было недавно у Кушки; глаза с болью, строго и требовательно смотрели прямо на меня, но вот они потеплели, в них появилась надежда, потом — радость; лицо смягчилось, оживилось и… Айнабат заулыбалась. И я вижу, что она, оказывается, откинув штору, стоит в дверях дома — нашего дома! Руки ее, красивые тонкие руки, так же, как сегодня вечером у речушки, обнажены по локоть, но они не в капельках воды, а в муке и тесте, потому что Айнабат не в силах скрыть своей радости. Тихим, но звонким, мелодичным голосом жена моя Айнабат зовет: “Сынок, доченька, идите скорей, папа приехал!». А я не спеша, как и полагается главе семьи, уже слезаю со своего Боздумана и, раскинув руки, ловлю, обхватываю примчавшихся ко мне со всех ног шустрых, веселоглазых, черноволосых и круглолицих, как мать, ребятишек — мальчика и девочку, моих сына и дочь. Поднимаю их на руки, прижимаю к себе и приближаюсь к веселой, сияющей от счастья Айнабат…

Перекатываюсь на спину, широко открываю глаза — какой уж тут сон! Надо мной в высоком темно-синем небе равнодушно посверкивают семь широко разбросанных звезд, похожих на ковш Едиген. Люблю смотреть на звезды — наполняют душу покоем, заставляют думать о чем-то светлом, трудно выразимом словами, значительном, вечном. Я это чувствовал. Уже в детстве, когда начал ходить с караванами — каждую ночь непременно подолгу глядел на звезды. А, может, и Айнабат тоже смотрит на небо? Повернулся, чтобы видеть женщину. Нет, лежит в той же позе, закутавшись в войлок.

Я улегся поудобней и больше глаз от женщины не отрывал…

Постепенно восточный край неба стал светлеть, в сплошной черной стене кустарника начали различаться корявые тонкие стволы, переплетение сучьев. Пора!

С трудом растолкал Ахмед-майыла. Развернулся, чтобы разбудить Айнабат, но та была уже на ногах и даже сложила в хурджун постель, разложила на дестархане остатки вчерашнего ужина. Все делала она бесшумно, без суеты — умело и привычно.

Пока я выгонял, а вернее выталкивал верблюда из самой глубины тамарисковых зарослей — верблюд упрямился, задирал надменно голову с презрительно оттопыренной нижней губой — Айнабат уже принесла воды, Ахмед-майыл уже развел огонь и даже приготовил чай.

Позавтракали. Опять молча, но в этот раз сосредоточенно и скоро.

И снова — барханы, барханы, узкая тропа между ними; снова я оглядываюсь, чтобы увидеть Айнабат, хотя и когда смотрел перед собой, она была перед глазами — такой, какой застыла вчера у речонки, но чаще такой, как в ночной, зримой, мечте: влюбленно глядящей на меня женой.

Солнце неумолимо вползало в высь, раскаляя воздух, делая все вокруг зыбким, расплывчатым, выжимая даже из моего сухого, привычного к жаре тела, пот.

В полдень остановились у колодца Дервиш-мазар: разрушившийся, из необожженного кирпича, мавзолейчик какого-то святого хаджи, утоптанная, истрескавшаяся земля, покривившиеся колья навеса, осыпавшийся кое-где глиняный кольцевой выступ над колодцем. Колоды, чтобы поить скот, не было — лишь глиняная неглубокая канава. Вода оказалась солоноватой и мутной. И все же зной можно было переждать только здесь.

После обеда Айнабат опять нахохлилась, укутавшись в паранджу и отвернувшись от нас; Ахмед-майыл, задумчиво уставившись в ее спину, накручивал на палец завитки папахи. Потом достал из хурджуна ножнички, маленький осколок зеркальца и принялся тщательно подравнивать, подстригать усы. Настроение его явно улучшалось, он, поглядывая на женщину, даже замурлыкал любимую свою песню, каждый куплет которой заканчивался тем, что все хорошо, если рядом жена.

“Наверное, тоже думает об Айнабат; наверное, тоже видит ее в мечтах», — думаю я и чувствую, как накатывает ревность: представляю, что Айнабат ласково улыбается этому самодовольному старику.

— Ну как, нравится песня? — повернувшись ко мне, иногда спрашивает довольный собой Ахмед-майыл.

Я из вежливости киваю, хотя его песни о девушках и женщинах мне совсем не нравятся — ведь он намекает на Айнабат, которую я в мыслях уже считаю своей. Но показывать этого нельзя — неприлично.

Так потянулись наши дни и ночи. Сидя на коне, я думал об Айнабат, и картины в воображении становились все дерзостней и сладостней; во время привалов картины эти тускнели, мечты улетучивались, настроение портилось — Айнабат, как обычно, сидела неподвижно в сторонке, укутавшись в паранджу, и ей, судя по всему, не было до меня никакого дела. Одно радовало — ей не было дело и до Ахмед-майыла, который, однако, напевал все веселей и круг радостей, которые в его песне может доставить жена, все расширялся; любовался теперь он на себя в зеркальце при каждом удобном случае, а в промежутках между этим занятием охорашивался: чистил чекмен, выбивал из него пыль, исследовал — нет ли пятен, а свою белую папаху совсем истерзал, все накручивал и накручивал на палец завитки. И напрасно — Айнабат была все такой же замкнутой. “Что за нелюдимая женщина? — возмутился как-то Ахмед-майыл, когда мы ненадолго остались одни. — Может, она немая? Может, дурочка?.. Ничему не радуется, ни на что не откликается, только тоску нагоняет. Не петь, а выть рядом с ней хочется. Как неживая, как старуха — предвестница бед и смертей. Не люблю таких!». У меня сердце чуть не разорвалось от радости, душа весенним жаворонком запела: “Ага, не любишь! Не любишь?! Отступился! Не будешь больше ей улыбаться, глупые песенки с дурацкими намеками распевать, усы свои кошачьи холить…».

Окрыленный тем, что Ахмед-майыл охладел к Айнабат и даже невзлюбил ее, я решил — надо бы к колодцу Орме, что рядом с Тедженом, прийти завтра как можно раньше. И там, если не будет опасности, сделать большой привал: пора, мол, дать отдохнуть и себе, и коням — объясню спутникам. А сам надеялся: может, во время долгой стоянки удастся все-таки поговорить с Айнабат, услышать ее голос и даже смех, и тогда наберусь смелости, скажу, как думаю о ней, как она нравится мне.

Ахмед-майыл моему предложению так обрадовался, что даже вечерний чай готовить не стал, тут же принялся запрягать коней. Айнабат, как всегда, промолчала.

Всю ночь без остановки ехали мы и перед рассветом добрались до колодца.

С первого взгляда видно было, что здесь недавно, дня два-три назад, останавливалась большая отара: все вокруг усыпано шариками овечьего помета, ветер еще не развеял золу на месте костра. И — приятная неожиданность: чабан, старик, скорей всего, который не забыл, как видно, вековечные законы пустыни, оставил около колодца, аккуратно прикрытого камышовой циновкой, ведро-бурдюк с веревкой и даже дрова — кучку хвороста и два, похожих на кость, обломка саксаульных стволов: разводи, путник, костер, не трать времени на поиск топлива!

Да продлит Аллах дни твои, чабан, пусть всегда будет вода и пища тебе и твоим овцам, очень обрадовал нас, особенно ведром с веревкой, не пришлось мучиться, как у других колодцев, связывая все ремни и даже сбрую и доставая воду торбой, которая, когда поднимешь ее, оказывалась почти пустой — вода просачивалась сквозь ткань, возвращаясь насмешливо журчащим дождичком в темную бездну колодца.

Мы привязали коня к сбруе верблюда и тот без труда вытащил бурдюк с водой.

Напоили коней. И я повел их сквозь заросли, чтобы отыскать место, где овцы чабана-благодетеля выщипали не всю траву.

Около одинокого бархана близ большого солончака стреножил коней — чабан, наверное, знал о солончаке, поэтому и не гонял стадо в эту сторону: для отары пищи мало. А нашим двум коням хватит.

Тем временем совсем рассвело, полнеба на востоке залила заря, в которой застывшие на горизонте далекие облака казались округлыми, оплавленными кустами золота.

Я поднялся на бархан, изрытый резвившимися, заигрывающими ночью лисицами, поднялся, чтобы не пропустить момент, когда выметнув лучи, всплывет и расплеснет по пустыне свет краешек солнца.

Шорох, сопение за спиной отвлекли меня. Я оглянулся.

Ахмед-майыл, отдуваясь, путаясь в полах чекменя, спотыкаясь, взбирался ко мне на вершину бархана. Я вопросительно посмотрел на партнера. Думая, что он пришел звать меня поесть, поинтересовался, готов ли завтрак, но Ахмед-майыл отмахнулся:

— Наверно. Когда уходил, эта женщина чай готовила.

Я удивился: чтобы Ахмед-майыл доверил кому-то готовить чай?! Такого не бывало. Он снял папаху, вытер ею голову с уже слегка отросшими, белыми на висках, волосами и большой лысиной; посмотрел равнодушно на поднявшееся солнце и сказал совсем неожиданное:

— Слушай, сынок, а что, если нам не ходить в эту самую Хиву, а?

— Как это не ходить? — растерялся я. — Мы же обязаны доставить Айнабат ее родственникам. Или ты отсюда хочешь отправить ее одну? И рассмеялся: настолько глупой была такая мысль, ведь женщина заблудится за следующим же барханом.

“Бедный старик, — подумал об Ахмед-майыле, видно, он совсем выдохся. Наверное, я вымотал его сегодняшним ночным переходом. Конечно, то, что мне, в моем возрасте, легко, ему дается с трудом. А может он боится? Может, думает о смерти, как все старики, отправляющиеся в дальнюю дорогу; думает о том, что умрем вдали от людей, непогребенные?»

— Ничего, — заверил я бодро. — Отсюда, от Теджена, осталось немного. Считай, полпути прошли.

— Теджен… — морщины на лице Ахмеда-майыла разгладились, а само лицо стало мечтательным. Он достал тыквенную бутылочку. Отсыпал в ладонь щепотку наса, кинул привычно под язык. — Здесь рядом есть село, в котором живет мой хороший друг по имени Халык, — сказал он, посасывая нас. Покачал восхищенно головой. — Очень хороший друг. Гостеприимный, веселый, счастлив, когда к нему люди приходят. И жена его, Нурсолтан, тоже радуется, тоже хороший человек. Вот обрадуются они, когда мы к ним заглянем, вот обрадуются. Ты такой встречи еще не видел. Давай поедем не в Хиву, а к Халыку?

— Да ты что, Ахмед ага, — возмутился я. — У нас же приказ!.. Да и не в этом дело. Надо ведь домой, домой — понимаешь? — Айнабат отвезти.

— Айнабат, Айнабат, — Ахмед-майыл раздраженно выплюнул нас. — Не думай о ней, сынок. Передадим ее Нурсолтан, жене Халыка, она что-нибудь придумает, пристроит куда-нибудь эту женщину. А Арнагельды скажем, что Айнабат сама велела оставить ее в Теджене: захотела, мол, выйти там замуж за одного мужчину.

Я ошалело смотрел на него, не в силах даже возмутиться. Ахмед майыл осмелел, заговорил уверенней.

— Нурсолтан быстро найдет для нее мужа. Арнагельды не скоро приедет в Теджен. А когда приедет, она к тому времени уже привыкнет к новому мужу, он ее доведет до такого состояния, что ответит так же, как сказала Гулендам, когда за ней приехал Гёроглы: “Время ушло, и теперь уже поздно, так что оставьте в покое меня».

Я шумно выдохнул — сердце колотилось бешено, острыми тычками. Хотел накричать на Ахмед-майыла, этого старика с дореволюционными понятиями: как смеет он даже мысль допускать, что Айнабат можно отдать первому встречному, какому-нибудь вдовцу скорей всего.

— У нас приказ, — ответил я твердо. — Если бы командир велел доставить эту женщину не то что в Хиву, а и в саму Москву, мы должны были бы доставить. — Мне стало жалко старика. — Да если б и сделали, как ты предлагаешь, — добавил я уже мягче, — ничего не получится. Забыл разве про подарок, о котором говорил перед нашим отъездом Арнагельды ага?

— Помню, — пробурчал Ахмед-майыл, — но какие могут быть подарки, если Айнабат, мы ведь так скажем, сама решила остаться в Теджене. Подтверждение от ее мужа? Калым? — Он все еще пытался переубедить меня. — И об этом не беспокойся, я все обдумал. Купим что-нибудь красивое у тедженских мастеров. Поменяем моего коня на породистого скакуна, доплатим, если надо. Деньги у меня есть, заверил торопливо и похлопал по кушаку. — И подарок, и коня отдадим Арнагельды. Он, конечно, спросит. где мой конь? Скажу: сдох. Ты подтвердишь. Если будем говорить одно и тоже — поверит. Можно его убедить. Поверит он нам!

— Нет! — не соглашаясь, покачал я головой. — Повезем женщину в Хиву.

И повернувшись, начал спускаться с бархана.

Ахмед-майыл, не отставая, шагал рядом. Упрашивал согласиться.

Потом стал предлагать: ладно, давай, мол, сделаем по-другому — скажем Арнагельды, что доставили женщину родственникам в Хиву, не будем говорить, будто она вышла замуж, а сами отдохнем в Теджене столько, сколько надо, чтобы доехать до Хивы и обратно. Потом с подарками вернемся в отряд: вот-де, командир, приказание выполнили, подтверждение привезли.

— А Айнабат? — не оборачиваясь, спросил я едко.

— Что Айнабат? — удивился Ахмед-майыл. — Я же говорю: отдадим ее Нурсолтан, та пристроит женщину, не беспокойся. Главное подтверждение привезти. Думаешь, Арнагельды проверять станет? Когда он еще в Хиву попадет, да и попадет — где эту самую Айнабат искать? Город большой, область — еще больше. И время Арнагельды откуда возьмет, не до женщины какой-то ему там будет… — И, разозлившись на мое молчание, выкрикнул возмущенно. — Не будет, не будет он ее искать! Кто она ему: дочь, племянница, родственница? Что он кормил ее, поил, она в его доме жила?

Я ожег через плечо таким взглядом, что Ахмед-майыл даже отшатнулся, руки вскинул, точно заслоняясь от удара. Но через некоторое время опять окликнул меня:

— Максут, а Максут… — теперь голос был неуверенный, просящий. Ты сказал: большой привал сделаешь. Отпусти меня в Теджен хотя бы до вечера. Загляну к Халыку и к ночи вернусь. А? Ну чего я тут буду без дела торчать весь день, когда совсем рядом — друг.

Я отрицательно покачал головой, и вдруг меня прямо-таки в жар бросило: ведь мы останемся с Айнабат одни! Может, удастся с ней поговорить, работу какую-нибудь придумаю, за общим делом люди сближаются. Да мало ли… одни ведь будем, ну как словом-другим не перемолвиться: спрошу — она ответит, историю какую-нибудь расскажу, Айнабат в ответ что-нибудь расскажет…

— Хорошо, — я остановился, повернулся к напарнику притворно расстроенное, но понимающее лицо. — Друга надо навестить… Но чтобы в сумерках ты был здесь!

Ахмед-майыл чуть не подпрыгнул от радости.

— Спасибо, Максут. Можешь быть спокоен, не подведу! — Кинулся со всех ног обратно. И почти тут же проскакал мимо меня на своем жеребце.

Когда я вышел из зарослей к колодцу, Ахмед-майыл уже сидел в седле. Даже завтракать не стал, чай не попил — чудеса!

— Говоришь, там Теджен? — И нетерпеливо посмотрел в ту сторону, куда я показывал с вершины бархана. Я кивнул. Ахмед-майыл гикнул, взвизгнул, ударил коня пятками. Взметнулась пыль, затрещали кусты, и напарник мой исчез.

Мы с Айнабат остались вдвоем. Поели. Молча. Попили чай. Молча. Стал рассказывать о себе. Отвернулась. Сказал, что надо запастись водой — наполнить все бурдюки, все посудины. Айнабат молча встала, пошла к верблюду. Наполнили водой все, что можно было. Айнабат отвязала веревку от упряжи верблюда и тут же села в тень куста. Опять нахохлилась под паранджой — не шевельнется.

Я тоже отыскал тень под кустом напротив, бросил потник, лег, чтобы поразмышлять и, если удастся, вздремнуть — ведь ночью новый длинный переход. Сквозь прищур наблюдал за Айнабат: как бы ее расшевелить?.. Может, обидеть? Пусть возмутится, накричит на меня или хотя бы расплачется — лишь бы не молчала, лишь бы… Хоть характер ее узнаю. Правда, характер этой женщины, пожалуй, представляю: спокойная, умеет держать себя в руках — как она около Кушки посмотрела на меня небоязливыми глазами, как медленно, с достоинством сняла с куста паранджу, не спеша надела ее. Этим и понравилась. И еще лицом, конечно, телом, изгибом рук, волосами, черными и текучими, как ночь. Ах, Айнабат, Айнабат… Посмотрел: сидит в той же позе, хотя тень уже уползла, открыв женщину, — солнце поплыло к закату.

— Айнабат, — окликаю ее и жду, когда отзовется. От волнения сердце забилось учащенно — пришла мысль, что и она думает обо мне.

Женщина, не поднимаясь с корточек, повернулась спиной.

Я удержал вздох, встал. Потоптался, пошел проверить коня.

Все спокойно. Боздуман сосредоточенно пощипывал редкую сухую траву. Увидев меня, заржал негромко: пора бы, дескать, хозяин и попить мне.

— Сейчас, сейчас, потерпи еще немножко.

Я взбежал на бархан, вгляделся в сторону Теджена. Нет, не видно ни далекого всадника, ни даже приближающегося облачка пыли — не торопился возвращаться Ахмед-майыл, хотя по горизонту уже накапливались легкой дымкой сумерки.

Старый обманщик. В таком возрасте и не хозяин слову! — обозлился я. — Придется из-за него выходить поздно ночью!».

Спустился к Боздуману, развязал путы на его ногах и, не оглядываясь, направился к колодцу; конь, обдавая затылок теплым дыханием, шел вплотную за спиной.

Айнабат, к моему удивлению, хлопотала у костра, готовила ужин. Я обрадовался, но сделал вид, будто ничего особенного не вижу: хмурился, вел себя по-хозяйски, как и положено мужчине. Напоил Боздумана водой, которую вместе с Айнабат заготовили днем. Теплая, но свежей доставать не хотелось — надо отвлекать женщину от дела, звать, чтобы помогла.

Поужинали. И, конечно же, молча. Но сейчас мне было не до разговоров. Я все время прислушивался, не возникнет ли вдали мягкий беспорядочный топот коня Ахмед-майыла. Ничего похожего… А вечер стремительно накатывался, так же стремительно переходя в ночь. И вскоре совсем стемнело. Только затухающий костер отгонял шага на два тьму, которая за этим круглым пространством красноватого света, казалась еще более плотной, совсем черной.

На душе было неспокойно. “Уж не случилось ли с Ахмедом какой беды? Может, заблудился, может, конь на всем скаку споткнулся и старик переломал себе кости, а может… погиб. Лишь бы не попался бродячим басмачам, лишь бы с ним все было в порядке. Лишь бы вернулся жив-здоров, пусть ночью, пусть утром. Лишь бы вернулся — ни словом, ни взглядом не упрекну!».

— Что-то загостился наш Ахмед ага, — как можно беспечней сказал я. — Придется ехать днем. Конечно, для тебя это задержка, но что поделать…

Женщина не дослушала: встала, не спеша взяла хурджун, вытряхнула свою постель. Я тоже начал готовиться к ночлегу. Разостлал на всякий случай попону и для Ахмеда-майыла: может, приедет ночью, пусть отдохнет до рассвета.

И снова смотрел в высокое небо, щедро и густо усыпанное подмигивающими звездами. Было так тихо, что начало звенеть в ушах. Ни обычных, еле уловимых звуков ночной пустыни, ни шороха, ни шелеста. Даже Боздумана и верблюда, присутствие которых обычно угадывается, не было слышно, словно они растаяли, растворились во тьме — впечатление, будто на всей земле исчезла жизнь и под этой огромной опрокинутой чашей неба с переливающимися яркими точками остались только два человека: я и Айнабат. Только мы, вдвоем.

Вдруг справа, совсем рядом, громко вскрикнул филин. Этот резкий вопль раздался так громко и неожиданно, что я невольно вздрогнул. Рывком повернул голову к Айнабат — не напугалась ли? Как всегда бывает ночью, то ли глаза привыкли к темноте, то ли слабый свет звезд разжижил темноту, но вокруг было уже не так беспросветно черно. Я различил и силуэт неподвижного Боздумана, который, опустив голову, дремал, и смутное пятно по ту сторону пепельно-серого круга костра: Айнабат. Филин опять вскрикнул; ему издевательски отозвался другой, погорластей. И они заперекликались раздраженно-нахальными голосами, а потом и расхохотались — глумливо, презрительно. Женщина зашевелилась.

— Айнабат, — негромко окликнул я. — Слышишь… Это всего лишь птицы. — Она подняла голову и посмотрела — или мне это только показалось? — в мою сторону.

И меня, как опалило, я даже чуть не задохнулся от неожиданности: “А что если она думает обо мне, как я о ней?.. И ждет, когда я решусь подойти, ведь я мужчина, я первый должен… Проклинает меня за нерешительность, молит Аллаха, чтоб надоумил меня… Ведь она вдова, она познала мужчину, тело ее хочет любви, кровь — молодая, жаркая… Как она посмотрела на меня тогда, у Кушки, как посмотрела! А как?.. А так — так смотрят женщины на несмышленыша-мальчишку. Конечно, конечно, она заметила, что нравится мне. Лицо открыла и не торопилась спрятать его под паранджой, чтоб я мог увидеть… Подойти?».

Я облизал враз пересохшие губы, с силой зажмурился, сжал кулаки. “Пойду!.. Если сейчас, когда одни, не пойду, она будет презирать меня за робость… Надо идти, надо идти. Старики говорят: женщины любят смелых, любят сильных, тех, кто может покорить их… Все, иду!». Но продолжал лежать, боясь даже шелохнуться. “Трус… Иду, иду… Говорят, стоит женщину обнять, стоит ей уловить запах пота разгоряченного, желаюшего ее мужчины, она теряет голову, забывает обо всем… Пора, пошел! Другого такого случая не будет!». Я через силу, словно меня кто-то прижимал за плечи к попоне, сел. В сторону Айнабат смотреть не решился. Опустил голову. “Ну чего я боюсь? Чего?.. В крайнем случае только поговорю, скажу ей все, что хотел… Да, конечно, только поговорю, больше ничего. Надо высказаться, дальше так невозможно: думать о ней, думать, думать…». Сам не замечая как, я медленно — медленно поднялся и, тяжело волоча ноги, пошатываясь, как накурившийся анаши, побрел прямо через пепелище костра.

— Айнабат… Айнабат, выслушай меня и не сердись, — бормотал и сам не узнавал свой охрипший голос. — Айнабат, мне надо… надо сказать тебе…

Сквозь туман в глазах увидел, как в темноте передо мной взметнулось что-то светлое, узкое. Застыло. Ближе, ближе — или это я приближаюсь?.. Туман отступил. Рядом, вот оно, лицо Айнабат — Почему без паранджи? А ну да, на ночь сняла, — белое лицо, а глаза черные, блестящие. Какие огромные!.. И какие красивые!

— Айнабат… я давно хотел… как только увидел тебя…

Руки мои всплывают к этому белому, такому нежному — я вижу все обострившимся зрением, — тонконосому, с раздутыми ноздрями лицу; подрагивающие пальцы мои тянутся прикоснуться к коже женщины, чтобы погладить, приласкать, тогда, может, и она откликнется на мое чувство…

И вдруг — неуловимо мгновенный взмах женщины, как всплеск крыла большой птицы. Пощечина обожгла мне щеку. Тело мое так же мгновенно дернулось вперед — к обидчику, к ударившему меня! — а пальцы, не дожидаясь приказа, уже вцепились в плечи Айнабат, стиснули их, тряхнули, но тут же разжались: какие же они хрупкие, слабые плечи эти!

— Скотина! — невольно присев под моими руками, изогнувшись от боли, выкрикнула с ненавистью Айнабат. — Пошел вон! Какой из мужчин, оставшихся там, на поле боя, был хуже тебя?! — В глазах ее зажглись огоньки бешенства.

Я сжал зубы так, что заныли виски, замотал головой, замычал от оскорбления как от боли и, чтоб не слышать больше ничего, бросился напролом через кусты, обдирая в кровь лицо о ветки.

Пришел в себя только на бархане, где днем Ахмед-майыл предлагал мне избавиться от женщины.

Упал на колени, опустил голову: “Вот и добился, чего хотел, поговорил с Айнабат, услышал ее голос, — прикусил до боли губу, задержал дыхание. — Что же, теперь хоть знаю, как она ко мне относится, получил прямой, ясный ответ!». Замычал, упал на бок, перекинулся на спину. Долго-долго, пока не начали слезиться глаза, смотрел, не моргая, на звезды, которые, казалось, подмигивают мне насмешливо и ехидно: “Ну что, парень, доволен? Получил, что хотел?». Я прикрыл глаза ладонью и увидел лицо Айнабат — яростное, искривившееся от ненависти и презрения. но и такой она мне нравилась; даже больше, чем та, около речонки Кушки. Та — холодно-горестная, неживая. А эта — тигрица, ураган, смерч. Ах, Айнабат, Айнабат — не поняла ты меня, не такой я…» — и холодел от стыда: в ушах сливались в глумливый вопль те страшные и грязные ругательства, которые обрушила на меня женщина и которые мужчина не имеет права прощать никому. И я бы не простил. Никому. Кроме Айнабат.

Долго лежал я, мысленно беседуя с Айнабат, объясняясь, рассказывая ей о том, какой вижу ее в мечтах. Уже угадывались предрассветные сумерки, ночь приготовилась покидать землю, когда я встал и побрел к колодцу.

Айнабат, опять укутавшись в войлочный коврик, лежала, по привычке сжавшись в комок, отчего казалась беззащитной и обиженной. Я потоптался. Потом подошел к своей постели, поднял в небо глаза: “О, Аллах, если ты здесь, сделай так, чтоб женщина эта не думала обо мне плохо!». Лег, истерзавший себя думами, и сразу провалился в глубокий сон.

Проснулся от властного, будто кто палкой в грудь ткнул, толчка в то место, где сердце. Резко открыл глаза, увидел — в грудь упирается ствол винтовки, которую держит… Айнабат. В жидком свете утра лицо женщины было серым и неподвижным и от этого черные глаза казались грозно горящими.

— Айнабат, ты что?..

— Сейчас я пристрелю тебя, — твердо сказала она. — Не хотела убивать спящего. Надо, чтоб ты знал, кто и за что прикончил тебя.

“Убьет, не дрогнет!… Неужели все, конец?! Вот так, из-за непонятности, по ошибке?» — мелькало в голове, пока женщина, четко выделяя слова, объясняла свой приговор. — Ой, как хочется жить, как прекрасна жизнь, как глупо умирать…” Я дернулся в сторону, чтобы выскользнуть из-под дула, — грохнул выстрел. Пуля пробила мякоть плеча; я скрежетнул зубами, изогнулся, но успел поднырнуть под прыгнувшую вверх винтовку — отдача выстрела ударила женщину, и она чуть не выронила оружие. Вскочил, вцепился здоровой рукой в ствол, вывернул его. Айнабат, вскрикнув, упала.

— Сучка, тварь, гюрза! — озверев, заорал я и взмахнул винтовкой, чтобы прибить прикладом распластавшуюся у ног, но взгляд ее был такой бесстрашный, такой ненавидящий, что рука моя отяжелела. — Разве можно так, ни за что, взять и убить человека?! — Я опустил винтовку. — Тебе только добра желают, а ты — вот чем отблагодарила.

— Ты? Добра желаешь?! — Айнабат неуловимым прыжком вскочила на ноги, вцепилась в винтовку. — Хочешь… чтоб отблагодарила?.. Сейчас, сейчас…

Она скалилась, извивалась, пытаясь вырвать оружие; я испугался, по-настоящему испугался, облапил ее левой рукой, чтобы прижать к себе, удержать, пока не обессилит, но острая боль ударила из простреленного плеча в голову. Я взвыл и мы, сплетясь, повалились на песок. Айнабат, вывернувшись, выпрямилась во весь рост. Я здоровой рукой поднял рывком винтовку и… палец мой застыл на спусковом крючке, потому что дуло оказалось направленным прямо в темнорозовый сосок Айнабат. Когда мы, сцепившись, барахтались, паранджа лопнула от горла до пояса, обнажив одну грудь женщины. мне стало не по себе, а потом и стыдно. Ведь она — женщина.

Айнабат, слегка согнувшись, прищурив лютые глаза, следила за каждым моим движением сквозь разметавшиеся, залепившие лицо волосы; отбросила их ладонью, чтоб не мешали смотреть, черные пряди растекались по плечам. Я, остывая, лихорадочно соображал, что же делать — опасно, если она в таком состоянии все время будет рядом. Связать до приезда Ахмед-майыла? Попробуй, свяжи… Да и как это — я буду скручивать руки и ноги той, о которой грезил, которую видел своей женой, которую ласкал в воображении, при одной только мысли о которой становилось так светло и радостно на душе?.. А кровь из раны в плече не останавливалась, левая рука немела, халат в месте прострела промок, набух.

— Айнабат, — и удивился: голос сиплый, свистящий, — возьми в хурджуне бинт, вату. Подай мне… Очень болит рана, надо перевязать.

Руки женщины дрогнули и медленно опустились вдоль тела; она распрямилась. Но с места не сдвинулась, глаз от меня не отвела. Только выражение их стало иное, словно бы приценивающееся, изучающее. Я осторожно положил винтовку рядом с собой, всунул ладонь под халат, зажал простреленное плечо. Скривился, застонал. Попытался сесть — не получилось, только дернулся. Пришлось вытащить руку, чтобы опереться. Ладонь была вся в крови.

Айнабат шатнулась и, будто ее ударили под колени, надломленно опустилась. Нагнула голову; плечи женщины начали крупно вздрагивать — она пыталась, но не могла сдержать рыдания: голос клокотал, пробивался стонами, всхлипами.

Я тяжело поднялся. прихватив винтовку, проковылял к поклаже. Вытащил из хурджуна сверток с медикаментами; морщась и отфыркиваясь от боли, высвободил из халата простреленное плечо.

–Иди помоги! — попросил сухо.

И хотя сказал это негромко, женщина услышала. Замерла. Медленно повернула голову, недоверчиво посмотрела на меня. Я, оскалившись от боли, зажимал комком ваты рану и пытался вытянуть руку из рукава.

Айнабат плавно поднялась на ноги, неторопливо подошла — тихая, бледная, с опущенными ресницами. Быстрыми, мягкими движениями ощупала плечо, разорвала рубаху, открыв рану; обложила ее ватой. Неумело — у нас любой боец лучше и быстрей делает перевязку, — но старательно опутала, стянула плечо бинтами. Кровь перестала течь, в простреленном месте прекратилось дергающее, острое покалывание.

Закончив, Айнабат оценивающе посмотрела на свою работу и, не глядя мне в глаза, сосредоточенная, пошла к костру. Развела огонь, поставила тунче для чая.

Я, стараясь не делать резких движений, направился к колодцу — надо напоить коня, да и запасы воды пополнить не мешает.

— Я сама, — глянув на меня через плечо, решительно заявила Айнабат. — А ты — к верблюду! — Напоили Боздумана, дали воды и верблюду. Попили чаю, избегая смотреть друг на друга.

А Ахмед-майыла все не было. Стало ясно, что ждать его бесполезно. Солнце поднялось уже высоко и старик по всем подсчетам, учитывая и его сегодняшний завтрак у Халыка и долго прощание с другом, должен бы давно уж быть здесь.

— Надо ехать, — решил я. — Придется заглянуть в село, где живет Халык…

Поднялся, чтобы закрыть колодец циновкой, на мгновение оглянувшись — словно кто в затылок толкнул, — успел перехватить волчий, исподлобья, взгляд женщины. Она тут же опустила глаза. Мне стало не по себе: “Уж не хочет ли она все-таки окончательно добить меня?». Невольно посмотрел в сторону винтовки, которая лежала невдалеке, схватился, не знаю почему, за карман, где лежала запасная обойма, а потом устыдился, что так плохо думаю об Айнабат.

— Не будем ждать его? — отрывисто спросила Айнабат.

— Больше не можем, — стараясь, чтоб голос звучал как можно беспечней, отозвался я. — Надо узнать, что с ним. — Айнабат молча собрала посуду, затоптала костер и, пока я запрягал Боздумана, привьючила хурджуны на верблюда и сама села на него.

Миновав заросли, пройдя меж барханов, мы выехали на огромный, беловатый от соли, изрезанный длинными трещинами, такыр. С севера набежал ветерок, наполненный терпкими запахами трав: значит, впереди не такая безотрадная пустыня. Словно подтверждая это, вдали взмыли в небо и принялись кружиться стаи птиц. Вспугнул кто-то? Может, Ахмед-майыл?.. Ехать по такыру было легко и даже приятно — ветерок разогнал душный застоявшийся воздух и поэтому солнце казалось не таким жарким.

Мы приближались к месту, над которым метались черные птицы; они становились все крупней и кружились, падали к земле и снова круто уходили ввысь. Вьются над кем-то? Я на всякий случай снял винтовку с плеча, положил на стременах, всмотрелся. А-а, вот оно что — там, где кончался такыр, паслось стадо коров. Значит, повезло: можно будет расспросить пастуха, прежде чем ехать в село.

Услышав топот копыт, пастух повернулся в мою сторону.

Боздуман ступил на мягкую песчаную почву, заплясал, щерясь и отворачивая морду в сторону. Пастух, худой, изможденный, со старческим лицом, хотя угадывалось, что лет этому человеку не так уж много, вскочил при моем приближении, и как только я натянул поводья, удерживая жеребца, подошел ко мне. Задрав козлиную бородку, первый протянул обе руки, чтобы пожать мою ладонь.

— Эссаломалейкум! — приветствовал он и, не дожидаясь ответа, попросил с нетерпением. — Дай щепоточку наса, а то я совсем извелся.

— Нет у меня наса, к сожалению, — сказал я. — Как вас звать?

— Нагым, Нагым, — торопливо ответил тот, не отрывая от меня молящих глаз. — Можно и табачку, хоть вот столечко, — сдвинул все пять пальцев, показывая, как мало ему надо.

— Нету табачку, — я виновато и обескураженно развел руками.

Ожидание во взгляде Нагыма погасло, желтое лицо страдальчески сморщилось, стало еще более старческим.

— Про терьяк уж и не спрашиваю, — унылым голосом сказал он. И все же поинтересовался без всякой надежды. — Или есть?

— Нет, друг, — я сочувственно вздохнул. — Не употребляю.

— Терьяка нет, наса нет, даже табачка у тебя нет. Какой же ты мужчина? — зло заметил Нагым и, не отрывая взгляда от приближающегося верблюда с Айнабат, вяло съязвил. — Если не мужчина, зачем тебе тогда эта женщина?

Я чуть не рассмеялся, но сообразил, что этим могу обидеть человека, сдержался. Спросил, как можно небрежней:

— Яшули, вы случайно не знаете такого человека — Халыка, у которого жена Нурсолтан? — спросил я как можно небрежней.

— Кто ж его не знает, — Нагым пренебрежительно дернул плечом, если он, наверное, один в селе ест собак.

— Собак?! — поразился я. — Зачем?!

— А это ты у него спроси, — пастух, обозленный, что не удалось ничем поживиться у меня, ехидно заусмехался. — Спроси, зачем он сожрал старого кобеля Худайназара бая? Я спрашивал. Говорит, потому что кобель Худайназара еле ходил, а, значит, — жирный. Тьфу, погань! — И сплюнул под ноги. — Я теперь с твоим родственником, этим сопышкой Халыком, ни на свадьбах, ни на поминках рядом не сижу. Так и знай!

“Несчастный ты… Хочешь обидеть меня, задеть побольней, унизив родственника. Разве я виноват, что тебе сейчас, больному и разбитому, свет не мил?»

— И все же непонятно, — я искренне недоумевал, — зачем есть собаку? Он же не кореец.

— Зачем, зачем, — внезапно раздражаясь, визгливо выкрикнул Нагым. — Затем, что твой Халык-сопышка больной. Вот и лечился. Мне сам Овез, у которого всегда есть терьяк, — Нагым многозначительно посмотрел на меня, — сказал. Овез знает, Овез и обдирал этого пса Худайназара.

— Если у Овеза всегда есть терьяк, — соболезнующе начал я — сходил бы к нему и купил.

— Купить? — Нагым фыркнул. — На какие деньги?.. Или, может, предложить Овезу за терьяк эти лепехи? — Показал на часто усыпавшие пастбища и сухие, и свежие круги коровьего помета.

— Вижу, придется тебя выручить, — я подчеркнуто вздохнул, полез за пазуху, сморщившись от боли в плече. — Выручу тебя… Только и ты меня выручи.

— Все сделаю, все исполню, — Нагым даже запританцовывал от нетерпения, по-собачьи влюбленно и преданно заглядывал мне в глаза. Говори, что надо сделать!

— Зайди к Халыку, узнай, есть ли у него гость? Звать Ахмед ага.

— Хо, только-то и работы? — Нагым выхватил у меня из руки деньги, цепко зажав их в кулаке. — Это не работа — удовольствие: заглянуть на чашку чая, побеседовать… Жди, я скоро!

Заметался, поднял на бегу с земли маленький грязный узелок — с едой, наверно, — и сразу же отбросил его; схватил палку и, видимо, наконец-то придя в себя от неожиданной удачи, кинулся к ишаку, который пасся среди коров.

— Присматривай за коровами! — крикнул на бегу, обернувшись. Среди них есть и такие, что так и норовят — мотнул головой в сторону пестрой комолой, — приглядывай особо, не упускай из виду…

Ишак, на которого вскочил Нагым и которого принялся колошматить за своей спиной палкой то слева, то справа, припустил резвой рысью и вскоре скрылся за невысоким барханом вдали.

Я соскочил с коня; стараясь не делать резких движений, чтобы не потревожить рану, помог слезть и Айнабат с верблюда.

— Видишь, придется сделать еще один привал…

Пастух вернулся только к вечеру, когда и я, и коровы начали уже беспокоиться, — они вытягивали морды, принюхиваясь, прислушиваясь, иногда удивленно-вопросительно мычали и уже потянулись в сторону села, я носился на Боздумане, отсекая коровам путь, сбивая их в плотное стадо, и, откровенно говоря, вымотался. Стал уже подумывать, что напрасно сам не поехал разыскивать Ахмед ага, хотя и понимал, что это было бы сложно — надо брать с собой Айнабат, не оставлять же ее в пустыне: женщина с таким характером не будет дожидаться, поедет одна в Хиву и… заблудится, погибнет. Но и в Теджен ее брать рискованно — как поведет себя на людях? Может выкинуть какую нибудь глупость, почище попытки убить меня: закричит в оживленном месте, что я украл ее, попытается затеряться, скрыться… Где же этот проклятый Нагым? — все более и более тревожился я. — Вдруг накурился до одури и сейчас валяется где-нибудь счастливый и беспамятный. А тут еще стадо это. Что делать с коровами, пора их по домам. Придется, наверное, отпустить. Дома своих хозяев сами найдут.

Наконец, когда я откровенно запаниковал — ночь-то вот-вот наступит, — вдали показалась черная точка. Она медленно приближалась, увеличиваясь; донеслись обрывки развеселой песни и вскоре, к моему огромному облегчению, счастливый, прямо-таки сияющий Нагым, бойко соскочил с ишака. Пастух помолодел, кожа разгладилась, посвежела, потеряв нездоровую желтизну; маленькие глазки хитро и доброжелательно блестели. Коровы, увидев и узнав его, враз успокоились: одни принялись опять пощипывать траву, другие, с сытыми вздохами, опустившись, пережевывали жвачку.

Нагым присел на корточки у костра, принял из рук Айнабат пиалу с чаем и с бестолковыми, нудными и лишними подробностями поведал о том, как приехал в Теджен, отыскал Овеза, выкурил у него пару трубочек и лишь потом направился к Халыку, во дворе которого собака, рожденная известной своей злостью сучкой Сапардурды, не хотела пускать в дом и чуть не разорвала халат, хорошо что вышла из дому Нурсолтан, жена Халыка, и отогнала свирепую собаку, а потом, в ответ на расспросы, рассказала, что да, дескать, приехал вчера к ним Ахмед ага, живущий в Пенди, старый и хороший друг мужа, почти до утра они просидели, но сейчас Ахмед ага нет, уехал вместе с Халыком в соседний аул…

— В аул? — растерялся я. — В какой еще аул?

— Не знаю, — беспечно пожал плечами пастух. — Я не спрашивал, ты ведь просил только узнать, был ли у Халыка гость Ахмед.

И начал рассказывать о том, как, обрадованный, что так быстро выполнил мою просьбу, вернулся к Овезу, у которого, в отличие от некоторых — посмотрел насмешливо на меня, — есть терьяк, не говоря уж о насе и табаке.

Я не слушал, тупо глядел в угли костра. “Ну и помощника мне подобрал Арнагельды ага!.. Что же делать, где искать этого распроклятого Ахмед-майыла?.. И надо ли искать? А что, если он специально удрал и теперь будет скрываться от меня?».

— Айнабат, собирайся! Едем! — приказал, оборвав оживленное борматание пастуха, который, брызжа слюной, хихикая, взмахивая руками, объяснял, как хорошо было ему у Овеза.

Я подошел к Боздуману, начал завьючивать его — решил: поедем в Хиву вдвоем с Айнабат; Ахмед-майыл дезертировал… Сказать или не сказать ей, что старик сбежал от нас? — мучился я. — А вдруг испугается? Или, еще хуже, решит, что я договорился с Ахмедом, чтобы он оставил нас одних. Нет, буду молчать, пусть считает, что все идет как надо, что Ахмед-майыл догонит нас…».

Мы, обойдя далеко село, ехали всю ночь, не останавливаясь, и лишь утром, когда начали нарастать зной и духота, сделали привал, выбрав подветренную сторону высокого бархана. Все равно лучшего места не найти — зарослей, дающих тень, нет, лишь редкие, сухие кусты саксаула, меж которыми кое-где островками хилая, пожухлая трава. Пока я расседлывал Боздумана, поил его, вздрагивая иногда от режущей боли в плече, Айнабат проворно развела костер, поставила тунче для чая… чай был невкусным: вода в бурдюке нагрелась, стала еще солоней.

Неожиданно сильный порыв ветра принес издалека ленивый собачий брех, недовольный крик ишака. Айнабат, забывавшая теперь закрывать лицо, вопросительно посмотрела на меня.

— Аул Оджарлы, — зевнув, объяснил я. — Версты полтора отсюда…Надо б зайти, сменить воду — противная стала.

Айнабат поджала губы — я понял, хотела возразить: незачем, мол, показываться в селении, но она не осмелилась.

— Если не хочешь, пройдем мимо, — я не настаивал.

Зевнув еще шире и, радуясь, что плечо болит уже не остро, а ровно, привычно, провалился в сон — обессилили, вымотали меня эти сутки…

Проснулся от быстрого шепота Айнабат:

— Максут, вставай, вставай скорей! — Она несмело потормошила меня.

— Ну, в чем дело? — недовольно буркнул я, поворачиваясь, и тут же, в полудреме еще, отчетливо вспомнил как вчера утром будила меня эта женщина, чтобы убить. Сна как не бывало. Я испуганно пощупал здесь ли виновка? Да здесь.

— Вставай! — выдохнула тревожным голосом еще раз Айнабат. — К нам едут какие-то люди…

— Басмачи?! — я вскочил. — Где?

— Там, — она, повернувшись, показала в сторону бархана, склон которого был весь в следах ее ног.

Я схватил винтовку, на бегу зарядил ее полной обоймой, и пригнувшись, словно охотник, преследующий добычу, взлетел к вершине бархана. Айнабат тоже кинулась было за мной, но я ожег ее взглядом, прошипел:

— Сиди! И — ни с места! — Нырнул за кустик саксаула. Вгляделся.

Конец ознакомительного фрагмента.