Неточные совпадения
Он
прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие люди. Ни одного
не было сердитого и озабоченного
лица. Все, казалось, оставили в швейцарской
с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни. Тут был и Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иваныч.
Никогда еще
не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была
не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и
пройти молча
с этим равнодушно-спокойным
лицом? Он
не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
Сходя с лестницы, Серпуховской увидал Вронского. Улыбка радости осветила
лицо Серпуховского. Он кивнул кверху головой, приподнял бокал, приветствуя Вронского и показывая этим жестом, что
не может прежде
не подойти к вахмистру, который, вытянувшись, уже складывал губы для поцелуя.
Я вывел Печорина вон из комнаты, и мы пошли на крепостной вал; долго мы
ходили взад и вперед рядом,
не говоря ни слова, загнув руки на спину; его
лицо ничего
не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер
с горя.
Видно, я очень переменилась в
лице, потому что он долго и пристально смотрел мне в глаза; я едва
не упала без памяти при мысли, что ты нынче должен драться и что я этому причиной; мне казалось, что я
сойду с ума… но теперь, когда я могу рассуждать, я уверена, что ты останешься жив: невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно!
Под окном, в толпе народа, стоял Грушницкий, прижав
лицо к стеклу и
не спуская глаз
с своей богини; она,
проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой.
С раннего утра до позднего вечера,
не уставая ни душевными, ни телесными силами, писал он, погрязнув весь в канцелярские бумаги,
не ходил домой, спал в канцелярских комнатах на столах, обедал подчас
с сторожами и при всем том умел сохранить опрятность, порядочно одеться, сообщить
лицу приятное выражение и даже что-то благородное в движениях.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его
лицу, что он груб и сердит. Я
с радостью убежала бы, но, честное слово, сил
не было от стыда. И он стал говорить: «Мне, милая, это больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия
не берут». Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он сжалился надо мною, так как посоветовал
сходить в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
Раскольников вскочил
с дивана, постоял было несколько секунд и сел опять,
не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг
прошли по всему его
лицу.
Он ничего
не мог выговорить. Он совсем, совсем
не так предполагал объявить и сам
не понимал того, что теперь
с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала,
не сводя
с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное
лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас
прошел по сердцу Сони.
Николай Петрович продолжал
ходить и
не мог решиться войти в дом, в это мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на него всеми своими освещенными окнами; он
не в силах был расстаться
с темнотой,
с садом,
с ощущением свежего воздуха на
лице и
с этою грустию,
с этою тревогой…
Но Аркадий уже
не слушал его и убежал
с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли
не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе
не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а
с лица не сходила краска, и сердце билось.
Он отправлялся на несколько мгновений в сад, стоял там как истукан, словно пораженный несказанным изумлением (выражение изумления вообще
не сходило у него
с лица), и возвращался снова к сыну, стараясь избегать расспросов жены.
Самгин все замедлял шаг, рассчитывая, что густой поток людей обтечет его и освободит, но люди все шли, бесконечно шли, поталкивая его вперед. Его уже ничто
не удерживало в толпе, ничто
не интересовало; изредка все еще мелькали знакомые
лица,
не вызывая никаких впечатлений, никаких мыслей. Вот
прошла Алина под руку
с Макаровым, Дуняша
с Лютовым, синещекий адвокат. Мелькнуло еще знакомое
лицо, кажется, — Туробоев и
с ним один из модных писателей, красивый брюнет.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое
лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала
с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась
с Туробоевым,
ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга,
не видя,
не чувствуя никого больше.
Самгин
с наслаждением выпил стакан густого холодного молока,
прошел в кухню, освежил
лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе,
не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и
прошел в гостиную, — неуютно,
не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет,
с бледным
лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое
лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, — там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой ноги.
За нею, наклоня голову, сгорбясь, шел Поярков, рядом
с ним, размахивая шляпой, пел и дирижировал Алексей Гогин; под руку
с каким-то задумчивым блондином
прошел Петр Усов, оба они в полушубках овчинных; мелькнуло красное, всегда веселое
лицо эсдека Рожкова рядом
с бородатым
лицом Кутузова; эти —
не пели, а, очевидно, спорили, судя по тому, как размахивал руками Рожков; следом за Кутузовым шла Любаша Сомова
с Гогиной; шли еще какие-то безымянные, но знакомые Самгину мужчины, женщины.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он
не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг
с другом; Марина
ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего
лица, говорил вполголоса...
Ей хотелось, чтоб Штольц узнал все
не из ее уст, а каким-нибудь чудом. К счастью, стало темнее, и ее
лицо было уже в тени: мог только изменять голос, и слова
не сходили у ней
с языка, как будто она затруднялась,
с какой ноты начать.
В саду почти никого нет; какой-то пожилой господин
ходит проворно: очевидно, делает моцион для здоровья, да две…
не дамы, а женщины, нянька
с двумя озябшими, до синевы в
лице, детьми.
Однажды в сумерки опять он застал ее у часовни молящеюся. Она была покойна, смотрела светло,
с тихой уверенностью на
лице,
с какою-то покорностью судьбе, как будто примирилась
с тем, что выстрелов давно
не слыхать, что
с обрыва
ходить более
не нужно. Так и он толковал это спокойствие, и тут же тотчас готов был опять верить своей мечте о ее любви к себе.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал
с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное
лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а
не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный
не проехал и
не прошел,
не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто
не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда
не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска
не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она
не узнала.
Голос у ней
не так звонок, как прежде, да
ходит она теперь
с тростью, но
не горбится,
не жалуется на недуги. Так же она без чепца, так же острижена коротко, и тот же блещущий здоровьем и добротой взгляд озаряет все
лицо,
не только
лицо, всю ее фигуру.
— Ее история перестает быть тайной… В городе
ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна
с горечью. — Я сначала
не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на
лицах одно: «Что Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова. Пошли расспросы, что
с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
Потешалась же над ним и молодость. То мазнет его сажей по
лицу какой-нибудь шалун, Леонтий
не догадается и
ходит с пятном целый день, к потехе публики, да еще ему же достанется от надзирателя, зачем выпачкался.
— Вот видите: мне хочется
пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства.
Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что у ней на
лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
Он медленно ушел домой и две недели
ходил убитый, молчаливый,
не заглядывал в студию,
не видался
с приятелями и бродил по уединенным улицам. Горе укладывалось, слезы иссякли, острая боль затихла, и в голове только оставалась вибрация воздуха от свеч, тихое пение, расплывшееся от слез
лицо тетки и безмолвный, судорожный плач подруги…»
Да и сверх того, им было вовсе
не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики,
с красными
лицами, если кто
проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
Назавтра Лиза
не была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно,
прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было
не хотел входить, чтоб
не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и плакала на его плече, а тот,
с печальным
лицом, молча гладил ее по головке.
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих
лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю, то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже «советовалась
с юристами» о том, как бы его засадить, — или
сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на которой уже хочет жениться и чего ему
не позволяют.
Рассчитывали на дующие около того времени вестовые ветры, но и это ожидание
не оправдалось. В воздухе мертвая тишина, нарушаемая только хлопаньем грота. Ночью
с 21 на 22 февраля я от жара ушел спать в кают-компанию и лег на диване под открытым люком. Меня разбудил неистовый топот, вроде трепака, свист и крики. На
лицо упало несколько брызг. «Шквал! — говорят, — ну, теперь задует!» Ничего
не бывало, шквал
прошел, и фрегат опять задремал в штиле.
Нужно ли вам поэзии, ярких особенностей природы —
не ходите за ними под тропики: рисуйте небо везде, где его увидите, рисуйте
с торцовой мостовой Невского проспекта, когда солнце, излив огонь и блеск на крыши домов, протечет чрез Аничков и Полицейский мосты, медленно опустится за Чекуши; когда небо как будто задумается ночью, побледнеет на минуту и вдруг вспыхнет опять, как задумывается и человек, ища мысли: по
лицу на мгновенье разольется туман, и потом внезапно озарится оно отысканной мыслью.
Бен высокого роста, сложен плотно и сильно;
ходит много, шагает крупно и твердо, как слон, в гору ли, под гору ли — все равно. Ест много, как рабочий, пьет еще больше;
с лица красноват и лыс. Он от ученых разговоров легко переходит к шутке, поет так, что мы хором
не могли перекричать его.
Тагалы нехороши собой:
лица большею частью плоские, овальные, нос довольно широкий, глаза небольшие, цвет кожи
не чисто смуглый. Они стригутся по-европейски, одеваются в бумажные панталоны, сверху выпущена бумажная же рубашка; у франтов кисейная
с вышитою на европейский фасон манишкой. В шляпах большое разнообразие: много соломенных, но еще больше европейских, шелковых, особенно серых. Метисы
ходят в таком же или уже совершенно в европейском платье.
Как только она вошла, глаза всех мужчин, бывших в зале, обратились на нее и долго
не отрывались от ее белого
с черными глянцевито-блестящими глазами
лица и выступавшей под халатом высокой груди. Даже жандарм, мимо которого она
проходила,
не спуская глаз, смотрел на нее, пока она
проходила и усаживалась, и потом, когда она уселась, как будто сознавая себя виновным, поспешно отвернулся и, встряхнувшись, уперся глазами в окно прямо перед собой.
А ведь стоило только найтись человеку, — думал Нехлюдов, глядя на болезненное, запуганное
лицо мальчика, — который пожалел бы его, когда его еще от нужды отдавали из деревни в город, и помочь этой нужде; или даже когда он уж был в городе и после 12 часов работы на фабрике шел
с увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся человек, который сказал бы: «
не ходи, Ваня, нехорошо», — мальчик
не пошел бы,
не заболтался и ничего бы
не сделал дурного.
И мыслью пробежав по всем тем
лицам, на которых проявлялась деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость, поддерживающих веру и воспитывающих народ, — от бабы, наказанной за беспатентную торговлю вином, и малого за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя за поджог, и банкира за расхищение, и тут же эту несчастную Лидию за то только, что от нее можно было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение православия, и Гуркевича за желание конституции, — Нехлюдову
с необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали, запирали или
ссылали совсем
не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали
с народа.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным
лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка
с цветами осталась
не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы говорил: «
не нужно никих выражений преданности», и быстро
прошел мимо всех.
Антонида Ивановна тихонько засмеялась при последних словах, но как-то странно, даже немного болезненно, что уж совсем
не шло к ее цветущей здоровьем фигуре. Привалов
с удивлением посмотрел на нее. Она тихо опустила глаза и сделала серьезное
лицо. Они
прошли молча весь зал, расталкивая публику и кланяясь знакомым. Привалов чувствовал, что мужчины
с удивлением следили глазами за его дамой и отпускали на ее счет разные пикантные замечания, какие делаются в таких случаях.
Хотел было я обнять и облобызать его, да
не посмел — искривленно так
лицо у него было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице.
С полчаса
прошло, как я в слезах на молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро
прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его
лицо, тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе
не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что
не объяснил бы, что было тогда
с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
Смотрят мужики — что за диво! —
ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул
с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на голове така шапонька мудреная, и
лицо такое мудреное, — пьян,
не пьян, а и
не в своем уме.
Она бросалась в постель, закрывала
лицо руками и через четверть часа вскакивала,
ходила по комнате, падала в кресла, и опять начинала
ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась в постель, и опять
ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав,
не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала
с ним в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась в свою комнату, упала в кресла, сидела неподвижно, закрыв
лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
А встретить тебя в самом деле я
не хотел бы. Ты в моем воображении осталась
с твоим юным
лицом,
с твоими кудрями blond cendré, [пепельного цвета (фр.).] останься такою, ведь и ты, если вспоминаешь обо мне, то помнишь стройного юношу
с искрящимся взглядом,
с огненной речью, так и помни и
не знай, что взгляд потух, что я отяжелел, что морщины
прошли по лбу, что давно нет прежнего светлого и оживленного выражения в
лице, которое Огарев называл «выражением надежды», да нет и надежд.
Так
прошло много времени. Начали носиться слухи о близком окончании ссылки,
не так уже казался далеким день, в который я брошусь в повозку и полечу в Москву, знакомые
лица мерещились, и между ними, перед ними заветные черты; но едва я отдавался этим мечтам, как мне представлялась
с другой стороны повозки бледная, печальная фигура Р.,
с заплаканными глазами,
с взглядом, выражающим боль и упрек, и радость моя мутилась, мне становилось жаль, смертельно жаль ее.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в
лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор, русской службы майор и французский танцмейстер,
с унтер-офицером и
с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня
не первого вели, когда мы
проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты
не шли.
Не прошло и десяти минут, как я уже стоял
лицом к
лицу с тетенькой и кузиной.
Разнообразная и вкусная еда на первых порах оттесняет на задний план всякие другие интересы. Среди общего молчания слышно, как гости жуют и дуют. Только
с половины обеда постепенно разыгрывается обычная беседа, темой для которой служат выяснившиеся результаты летнего урожая. Оказывается, что лето
прошло благополучно, и потому все
лица сияют удовольствием, и собеседники
не прочь даже прихвастнуть.
Словом сказать, малиновецкий дом оживился. Сенные девушки — и те
ходили с веселыми
лицами, в надежде, что при старом барине их
не будут томить работой. Одно горе: дедушка любил полакомиться, а к приезду его еще
не будет ни ягод, ни фруктов спелых.