Неточные совпадения
(Возможность презирать и выражать свое презрение было самым приятным ощущением для Ситникова; он в особенности
нападал на женщин,
не подозревая того, что ему предстояло несколько
месяцев спустя пресмыкаться перед своей женой потому только, что она была урожденная княжна Дурдолеосова.)
— В сумасшедший дом и
попал, на три
месяца, — добавила его супруга, ласково вложив в протянутую ладонь еще конфету, а оратор продолжал с великим жаром, все чаще отирая шапкой потное, но
не краснеющее лицо...
— Зашел сказать, что сейчас уезжаю недели на три, на
месяц; вот ключ от моей комнаты, передайте Любаше; я заходил к ней, но она
спит. Расхворалась девица, — вздохнул он, сморщив серый лоб. — И — как
не вовремя! Ее бы надо послать в одно место, а она вот…
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит, что и подлец, и честный — это все одно и нет разницы; и что
не надо ничего делать, ни доброго, ни дурного, или все равно — можно делать и доброе, и дурное, а что лучше всего лежать,
не снимая платья по
месяцу, пить, да есть, да
спать — и только.
Так и есть, как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя
попасть: инсургенты
не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно быть в полутораста верстах от китайского берега и
не побывать на нем. О войне с Турцией тоже
не решено, вместе с этим
не решено, останемся ли мы здесь еще
месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря на то, что у нас нет сухарей.
После того Манила
не раз подвергалась нападениям китайцев, даже японских пиратов, далее голландцев, которые завистливым оком заглянули и туда, наконец, англичан. Эти последние, воюя с испанцами,
напали, в 1762 году, и на Манилу и вконец разорили ее. Через год и семь
месяцев мир был заключен и колония возвращена Испании.
Им сопутствуют иногда жены — и все переносят: ездят верхом,
спят если
не в поварнях, так под открытым небом, и живут по многим
месяцам в пустынных, глухих уголках, и
не рассказывают об этом,
не тщеславятся.
Его железная натура, кажется,
не знала, что такое усталость, и жить по целым
месяцам в глубине тайги, по неделям
спать под прикрытием полотняной палатки на снегу в горах, делать тысячеверстные экскурсии верхом — во всех этих подвигах Данила Шелехов
не знал соперников.
— Что это, я
спала? Да… колокольчик… Я
спала и сон видела: будто я еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью снег блестит, а
месяц глядит, и точно я где
не на земле… Проснулась, а милый-то подле, как хорошо…
— Ничего, капитан, — отвечал мне гольд. — Эти люди холода
не боится. Его постоянно сопка живи, соболя гоняй. Где застанет ночь, там и
спи. Его постоянно спину на
месяце греет.
Пока я
спал, тонкий туман набежал —
не на землю, на небо; он стоял высоко,
месяц в нем повис беловатым пятном, как бы в дыме.
Но и на новых местах их ожидали невзгоды. По неопытности они посеяли хлеб внизу, в долине; первым же наводнением его смыло, вторым — унесло все сено; тигры поели весь скот и стали
нападать на людей. Ружье у крестьян было только одно, да и то пистонное. Чтобы
не умереть с голода, они нанялись в работники к китайцам с поденной платой 400 г чумизы в день. Расчет производили раз в
месяц, и чумизу ту за 68 км должны были доставлять на себе в котомках.
Долго
не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда
не упоминала о Владимире. Несколько
месяцев уже спустя, нашед имя его в числе отличившихся и тяжело раненных под Бородиным, она
упала в обморок, и боялись, чтоб горячка ее
не возвратилась. Однако, слава богу, обморок
не имел последствия.
— Никакого. С тех пор как я вам писал письмо, в ноябре
месяце, ничего
не переменилось. Правительство, чувствующее поддержку во всех злодействах в Польше, идет очертя голову, ни в грош
не ставит Европу, общество
падает глубже и глубже. Народ молчит. Польское дело —
не его дело, — у нас враг один, общий, но вопрос розно поставлен. К тому же у нас много времени впереди — а у них его нет.
Итак, первые ночи, которые я
не спал в родительском доме, были проведены в карцере. Вскоре мне приходилось испытать другую тюрьму, и там я просидел
не восемь дней, а девять
месяцев, после которых поехал
не домой, а в ссылку. Но до этого далеко.
— Ах, нет… да откуда же, впрочем, вам знать? — он прошлой весной скончался. Год тому назад мы здесь в Hфtel d’Angleterre служили, а с осени он заболел. Так на зиму в Ниццу и
не попали. Кой-как
месяца с четыре здесь пробились, а в марте я его в Гейдельберг, в тамошнюю клинику свезла. Там он и помер.
Пила она
не постоянно, а запоем. Каждые два
месяца дней на десять она впадала в настоящее бешенство, и в течение этого времени дом ее наполнялся чисто адским гвалтом. Утративши всякое сознание, она бегала по комнатам, выкрикивала бессмысленные слова, хохотала, плакала, ничего
не ела,
не спала напролет ночей.
Наконец пришла и желанная смерть. Для обеих сторон она была вожделенным разрешением. Савельцев с
месяц лежал на печи, томимый неизвестным недугом и
не получая врачебной помощи, так как Анфиса Порфирьевна наотрез отказала позвать лекаря. Умер он тихо, испустив глубокий вздох, как будто радуясь, что жизненные узы внезапно
упали с его плеч. С своей стороны, и тетенька
не печалилась: смерть мужа освобождала от обязанности платить ежегодную дань чиновникам.
— Посмотри, посмотри! — быстро говорила она, — она здесь! она на берегу играет в хороводе между моими девушками и греется на
месяце. Но она лукава и хитра. Она приняла на себя вид утопленницы; но я знаю, но я слышу, что она здесь. Мне тяжело, мне душно от ней. Я
не могу чрез нее плавать легко и вольно, как рыба. Я тону и
падаю на дно, как ключ. Отыщи ее, парубок!
Хозяева вставали в семь часов пить чай. Оба злые. Хозяин чахоточный. Били чем
попало и за все, — все
не так. Пороли розгами, привязавши к скамье. Раз после розог два
месяца в больнице лежал — загноилась спина… Раз выкинули зимой на улицу и дверь заперли. Три
месяца в больнице в горячке лежал…
Возвращаясь домой, отец сразу слабел и, едва пообедав, ложился
спать. По вечерам опять занимался, а затем ходил, по совету врача, полчаса по комнате, с трудом волоча ноги и постукивая палкой. Дослужить… дослужить во что бы то ни стало остающиеся несколько
месяцев… На эту задачу свелась теперь вся жизненная энергия этого
не совсем заурядного человека!
Полуянов в какой-нибудь
месяц страшно изменился, начиная с того, что уже по необходимости
не мог ничего пить. С лица
спал пьяный опух, и он казался старше на целых десять лет. Но всего удивительнее было его душевное настроение, складывавшееся из двух неравных частей: с одной стороны — какое-то детское отчаяние, сопровождавшееся слезами, а с другой — моменты сумасшедшей ярости.
— Повесили в другой раз, — заключил свой рассказ начальник округа. — Потом я
не мог
спать целый
месяц.
Мать в то время уж очень больна была и почти умирала; чрез два
месяца она и в самом деле померла; она знала, что она умирает, но все-таки с дочерью помириться
не подумала до самой смерти, даже
не говорила с ней ни слова, гнала
спать в сени, даже почти
не кормила.
— Просто-запросто есть одно странное русское стихотворение, — вступился наконец князь Щ., очевидно, желая поскорее замять и переменить разговор, — про «рыцаря бедного», отрывок без начала и конца. С
месяц назад как-то раз смеялись все вместе после обеда и искали, по обыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общая семейная задача давно уже в том, чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды Ивановны. Тут и
напали на «рыцаря бедного», кто первый,
не помню…
— Пока ничего
не знаю, но с
месяц, никак
не более. Как раз пробудет, одним словом, столько, что ты успеешь повеселиться до
упаду, и, кто знает… Да, да!.. Говорю совершенно серьезно…
И поверьте, брак есть могила этого рода любви: мужа и жену связывает более прочное чувство — дружба, которая, честью моею заверяю, гораздо скорее может возникнуть между людьми, женившимися совершенно холодно, чем между страстными любовниками, потому что они по крайней мере
не падают через
месяц после свадьбы с неба на землю…
Начальник бастиона, обходивший в это время свое хозяйство, по его выражению, как он ни привык в 8
месяцев ко всяким родам храбрости,
не мог
не полюбоваться на этого хорошенького мальчика в расстегнутой шинели, из-под которой видна красная рубашка, обхватывающая белую нежную шею, с разгоревшимся лицом и глазами, похлопывающего руками и звонким голоском командующего: «первое, второе!» и весело взбегающего на бруствер, чтобы посмотреть, куда
падает его бомба.
Прошел
месяц. Александровское училище давало в декабре свой ежегодный блестящий бал,
попасть на который считалось во всей Москве большим почетом. Александров послал Синельниковым три билета (больше
не выдавалось). В вечер бала он сильно волновался. У юнкеров было взаимное соревнование: чьи дамы будут красивее и лучше одеты.
— Сигарку, вечером, у окна…
месяц светил… после беседки… в Скворешниках? Помнишь ли, помнишь ли, — вскочила она с места, схватив за оба угла его подушку и потрясая ее вместе с его головой. — Помнишь ли, пустой, пустой, бесславный, малодушный, вечно, вечно пустой человек! — шипела она своим яростным шепотом, удерживаясь от крику. Наконец бросила его и
упала на стул, закрыв руками лицо. — Довольно! — отрезала она, выпрямившись. — Двадцать лет прошло,
не воротишь; дура и я.
Когда настала ночь, затихли и эти звуки, и
месяц, поднявшись из-за зубчатых стен Китай-города, осветил безлюдную площадь, всю взъерошенную кольями и виселицами. Ни одного огонька
не светилось в окнах; все ставни были закрыты; лишь кой-где тускло теплились лампады перед наружными образами церквей. Но никто
не спал в эту ночь, все молились, ожидая рассвета.
Проснулся он внезапно, точно кто толкнул его в бок, вскочил и,
не отдавая себе отчета, куда и зачем, пошел опять по дороге. Море совсем угасло, на берегу никого
не было, дорога тоже была пуста. Коттеджи
спали, освещаемые
месяцем сверху,
спали также высокие незнакомые деревья с густою, тяжелою зеленью,
спало недопаханное квадратное поле, огороженное проволокой,
спала прямая дорога, белевшая и искрившаяся бледною полоской…
Алексис
не был одарен способностью особенно быстро понимать дела и обсуживать их. К тому же он был удивлен
не менее, как в медовый
месяц после свадьбы, когда Глафира Львовна заклинала его могилой матери, прахом отца позволить ей взять дитя преступной любви. Сверх всего этого, Негров хотел смертельно
спать; время для доклада о перехваченной переписке было дурно выбрано: человек сонный может только сердиться на того, кто ему мешает
спать, — нервы действуют слабо, все находится под влиянием устали.
Она приехала в последние годы царствования покойной императрицы Екатерины портнихой при французской труппе; муж ее был второй любовник, но, по несчастию, климат Петербурга оказался для него гибелен, особенно после того, как, оберегая с большим усердием, чем нужно женатому человеку, одну из артисток труппы, он был гвардейским сержантом выброшен из окна второго этажа на улицу; вероятно,
падая, он
не взял достаточных предосторожностей от сырого воздуха, ибо с той минуты стал кашлять, кашлял
месяца два, а потом перестал — по очень простой причине, потому что умер.
Так прошел весь медовый
месяц. Павел Митрич оказался человеком веселого нрава, любил ездить по гостям и к себе возил гостей. Назовет кого
попало, а потом и посылает жену тормошить бабушку насчет угощенья. Сам никогда слова
не скажет, а все через жену.
Меня он любил, как лучшего строевика, тем более что по представлению Вольского я был командиром полка назначен взводным, старшим капральным, носил
не два, а три лычка на погонах и за болезнью фельдфебеля Макарова занимал больше
месяца его должность; но в ротную канцелярию, где жил Макаров, «
не переезжал» и продолжал жить на своих нарах, и только фельдфебельский камчадал каждое утро еще до свету, пока я
спал, чистил мои фельдфебельские, достаточно стоптанные сапоги, а ротный писарь Рачковский, когда я приходил заниматься в канцелярию, угощал меня чаем из фельдфебельского самовара.
Раз — это еще в деревне было — застала я его в саду с одною дамой, и ушла я… ушла, куда глаза мои глядят, и
не знаю, как очутилась на паперти,
упала на колени: «Царица, говорю, небесная!» А на дворе ночь,
месяц светит…
По милости
не расположенных к нему дворян его уезда, проникнутых
не столько западною теорией о вреде"абсентеизма"сколько доморощенным убеждением, что"своя рубашка к телу ближе, он в 1855 году
попал в ополчение и чуть
не умер от тифа в Крыму, где,
не видав
не одного"союзника", простоял шесть
месяцев в землянке на берегу Гнилого моря; потом послужил по выборам, конечно
не без неприятностей, и, пожив в деревне, пристрастился к хозяйству.
Я увлекся, целый
месяц ничего
не делал, а в это время люди болели, в лесах моих, лесных порослях, мужики
пасли свой скот…
— Утром, когда я еще
спал, пришли карабинеры и отвели меня к маршалу, [Маршал — здесь фельдфебель карабинеров.] куму Грассо. «Ты честный человек, Чиро, — сказал он, — ты ведь
не станешь отрицать, что в эту ночь хотел убить Грассо». Я говорил, что это еще неправда, но у них свой взгляд на такие дела. Два
месяца я сидел в тюрьме до суда, а потом меня приговорили на год и восемь. «Хорошо, — сказал я судьям, — но я
не считаю дело конченным!»
— А как
попала?.. жила я в ту пору у купца у древнего в кухарках, а Домнушке шестнадцатый годок пошел. Только стал это старик на нее поглядывать, зазовет к себе в комнату да все рукой гладит. Смотрела я, смотрела и говорю: ну говорю, Домашка, ежели да ты… А она мне: неужто ж я, маменька, себя
не понимаю? И точно, сударь! прошло ли с
месяц времени, как уж она это сделала, только он ей разом десять тысяч отвалил. Ну, мы сейчас от него и отошли.
Курослепов. Да, само собой, надо; а несчастлив он для меня. Каков-то новый будет? Чего-то со мной в этом
месяце не было! Пропажа, долгов
не платят; вчера мне показалось — светопреставление начинается, сегодня — небо все
падает, да во сне-то раза два во аде был.
Изорин
спал поперек нар, один опорок свалился на пол. Так и
не пришлось мне поговорить со старым товарищем по сцене: когда я зашел через
месяц, его опять разыскали друзья и увезли.
Но ему стало неловко и даже смешно при мысли о том, как легко ему жениться. Можно завтра же сказать крестному, чтоб он сватал невесту, и —
месяца не пройдет, как уже в доме вместе с ним будет жить женщина. И день и ночь будет около него. Скажет он ей: «Пойдем гулять!» — и она пойдет… Скажет: «Пойдем
спать!» — тоже пойдет… Захочется ей целовать его — и она будет целовать, если бы он и
не хотел этого. А сказать ей «
не хочу, уйди!» — она обидится…
«И платье, — говорят, — и обувь, и пищу дам, и хозяйство устрою, и по три рубля денег в
месяц на табак будешь получать, — только осторожней кури и трубку куда
попало с огнем
не суй, а то деревню сожжешь».
Мы с Панаевым занялись генеральною пробою нашего механического спектакля, а как некоторые явления
не удавались, то есть молния
не попадала в то дерево, которое должна была разбить и зажечь,
месяц не вылезал из облаков и падение водопада иногда внезапно прекращалось, то я так завлекся устройством явлений природы, что пропустил назначенный срок, и хотя, вспомнивши его, бежал бегом до самого дома, но опоздал четверть часа.
— Так… Так вот видишь ли, какое мое положение. Жить с нею я
не могу: это выше сил моих. Пока я с тобой, я вот и философствую и улыбаюсь, но дома я совершенно
падаю духом. Мне до такой степени жутко, что если бы мне сказали, положим, что я обязан прожить с нею еще хоть один
месяц, то я, кажется, пустил бы себе пулю в лоб. И в то же время разойтись с ней нельзя. Она одинока, работать
не умеет, денег нет ни у меня, ни у нее… Куда она денется? К кому пойдет? Ничего
не придумаешь… Ну вот, скажи: что делать?
Сколько прелестей было измято его могильными руками! сколько ненависти родилось от его поцелуев!.. встал
месяц; скользя вдоль стены, его луч пробрался в тесную комнату, и крестообразные рамы окна отделились на бледном полу… и этот луч
упал на лицо Ольги — но ничего
не прибавил к ее бледности, и красное пятно
не могло утонуть в его сияньи… в это время на стенных часах в приемной пробило одиннадцать.
Вадим привстал; луна ударяла прямо в слуховое окно, и свет ее, захватывая несколько измятых соломинок,
упадал на противную стену, так что Вадим легко мог рассмотреть на ней все скважины, каждый клочок моха, высунувшийся между брусьями; — долго он
не сводил глаз с этой стены, долго внимал звукам отдаленной песни — …наконец они умолкли, облако набежало на полный
месяц…
Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три
месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество
не ложился
спать.