Неточные совпадения
Я спешно стал
снимать с него верхнюю
одежду. Его куртка и нижняя рубашка были разорваны. Наконец я его раздел. Вздох облегчения вырвался из моей груди. Пулевой раны нигде
не было. Вокруг контуженого места был кровоподтек немногим более пятикопеечной монеты. Тут только я заметил, что я дрожу, как в лихорадке. Я сообщил Дерсу характер его ранения. Он тоже успокоился. Заметив волнение, он стал меня успокаивать...
На биваке Дерсу проявлял всегда удивительную энергию. Он бегал от одного дерева к другому,
снимал бересту, рубил жерди и сошки, ставил палатку, сушил свою и чужую
одежду и старался разложить огонь так, чтобы внутри балагана можно было сидеть и
не страдать от дыма глазами. Я всегда удивлялся, как успевал этот уже старый человек делать сразу несколько дел. Мы давно уже разулись и отдыхали, а Дерсу все еще хлопотал около балагана.
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь: пойду в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу.
Не только скоромного,
не возьму рыбы в рот!
не постелю
одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда
не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную стену;
не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Достигнув того места на конце площадки, куда обыкновенно причаливались лодки, Ваня увидел, что челнока
не было. Никто
не мог завладеть им, кроме Гришки. Глеб пошел в Сосновку, лежавшую, как известно, на этой стороне реки. На берегу находилась одна только большая четырехвесельная лодка, которою
не мог управлять один человек. Ваня недолго раздумывал.
Снять с себя
одежду, привязать ее на голову поясом — было делом секунды; он перекрестился и бросился в воду.
Точно его оголили всего, как-то необыкновенно оголили —
не только
одежду с него
сняли, но отодрали от него солнце, воздух, шум и свет, поступки и речи.
Бенни решительно
не знал, что ему предпринять с этим дорогим человеком: оставить его здесь, где он лежит, — его могут раздавить; оттащить его назад и снова приставить к стене, — с него
снимут ночью и сапоги, и последнюю
одежду. К тому же, мужик теперь охал и жалостно стонал.
Было в нем что-то густо-темное, отшельничье: говорил он вообще мало,
не ругался по-матерному, но и
не молился, ложась спать или вставая, а только, садясь за стол обедать или ужинать, молча осенял крестом широкую грудь. В свободные минуты он незаметно удалялся куда-нибудь в угол, где потемнее, и там или чинил свою
одежду или,
сняв рубаху, бил — на ощупь — паразитов в ней. И всегда тихонько мурлыкал низким басом, почти октавой, какие-то странные, неслыханные мною песни...
Едем мы тихо: сначала нас держали неистовые морозные метели, теперь держит Михайло Иванович. Дни коротки, но ночи светлы, полная луна то и дело глядит сквозь морозную мглу, да и лошади
не могут сбиться с проторенной «по торосу» узкой дороги. И однако, сделав станка два или три, мой спутник, купчина сырой и рыхлый, начинает основательно разоблачаться перед камельком или железной печкой, без церемонии
снимая с себя лишнюю и даже вовсе
не лишнюю
одежду.
Не прошло полчаса, выходит Безрукой с заседателем на крыльцо, в своей
одежде, как есть на волю выправился, веселый. И заседатель тоже смеется. «Вот ведь, думаю, привели человека с каким отягчением, а между прочим, вины за ним
не имеется». Жалко мне, признаться, стало — тоска. Вот, мол, опять один останусь. Только огляделся он по двору, увидел меня и манит к себе пальцем. Подошел я,
снял шапку, поклонился начальству, а Безрукой-то и говорит...
Однажды в знойный летний день, когда было так жарко, что даже солнце тяжело задремало в небе и
не знало потом, куда ему надобно идти, направо или налево, заснула старая Барбара. Молодая Мафальда,
сняв с себя лишнюю
одежду и оставив себе только то, что совершенно необходимо было бы даже и в раю, села на пороге своей комнаты и печальными глазами смотрела на тенистый сад, высокими окруженный стенами.
«Проезжие торговцы коней хотят попоить», — думает Абрам, но видит, что один из них, человек еще
не старый, по виду и
одежде зажиточный,
сняв шапку, тихою поступью подходит к Абрамову дому и перед медным крестом, что прибит на середке воротной притолоки, справляет уставной семипоклонный начáл.
Синтянина начала быстро
снимать верхнюю
одежду, чтобы
не входить к больной в холодном платье.
— О! тогда я твоя. Бери меня, мою душу, мою жизнь. Видишь, на мне траурная
одежда. Для тебя
сниму ее, потревожу прах отца, пойду с тобою в храм Божий и там, у алтаря его, скажу всенародно, что я тебя люблю, что никого
не любила кроме тебя и буду любить, пока останется во мне хоть искра жизни.
Не постыжусь принять имя Стабровского, опозоренное изменою твоего брата.
Он вынул еще по дороге к трупу из ножен висевший у него на поясе кинжал и, подойдя к мертвецу, стал спокойно и осторожно разрезать на нем
одежду, чтобы
не тратить времени
не раздевание трупа. Шинель на покойном была только накинута, Талицкий разрезал пальто, сюртук и остальное. Для того, чтобы
снять разрезанные лоскутки
одежды, ему приходилось осторожно приподнимать труп, поворачивать его и даже иногда ставить прямо на ноги.
— Как же тебя в Питер принесло? Уж
не на бесовское ли игрище, что твоя товарка так нарядна! Мы уж со внучками досыта налюбовались звездочками на ее
одежде, точно с господнего неба
сняла.