Неточные совпадения
Артемий Филиппович.
Не смея беспокоить своим присутствием, отнимать времени, определенного на священные обязанности… (Раскланивается с тем, чтобы
уйти.)
Купцы
уходят. Слышен голос женщины: «Нет, ты
не смеешь не допустить меня! Я на тебя нажалуюсь ему самому. Ты
не толкайся так больно!»
― Левин! ― сказал Степан Аркадьич, и Левин
заметил, что у него на глазах были
не слезы, а влажность, как это всегда бывало у него, или когда он выпил, или когда он расчувствовался. Нынче было то и другое. ― Левин,
не уходи, ― сказал он и крепко сжал его руку за локоть, очевидно ни за что
не желая выпустить его.
Левин тоже встал, но по лицу графини он
заметил, что ему еще
не пора
уходить.
— Решительно ничего
не понимаю, — сказала Анна, пожимая плечами. «Ему всё равно, подумала она. Но в обществе
заметили, и это тревожит его». — Ты нездоров, Алексей Александрович, — прибавила она, встала и хотела
уйти в дверь; но он двинулся вперед, как бы желая остановить ее.
Покуда мы шли прямо, дело еще шло кое-как, но на повороте я
заметил, что, если
не приму своих мер, непременно
уйду вперед.
Вдруг раздались из залы звуки гросфатера, и стали вставать из-за стола. Дружба наша с молодым человеком тотчас же и кончилась: он
ушел к большим, а я,
не смея следовать за ним, подошел, с любопытством, прислушиваться к тому, что говорила Валахина с дочерью.
— И на что бы так много! — горестно сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его кошельке
не было более и что гайдук далее ста
не умел считать. — Пан, пан!
уйдем скорее! Видите, какой тут нехороший народ! — сказал Янкель,
заметивши, что гайдук перебирал на руке деньги, как бы жалея о том, что
не запросил более.
И вслед за тем ударил он по коню, и потянулся за ним табор из ста телег, и с ними много было козацких конников и пехоты, и, оборотясь, грозил взором всем остававшимся, и гневен был взор его. Никто
не посмел остановить их. В виду всего воинства
уходил полк, и долго еще оборачивался Тарас и все грозил.
Она ужасно рада была, что, наконец,
ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь
уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться, наконец, одной, и там, идя, спеша, ни на кого
не глядя, ничего
не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство.
Он бросал на него злобные взгляды, стараясь, впрочем, чтобы тот их
не заметил, и нетерпеливо ожидал своей очереди, когда досадный оборванец
уйдет.
Свидригайлов наблюдал и рассматривал его молча и, что тоже тотчас же поразило Раскольникова, кажется, хотел было вставать, чтобы потихоньку успеть
уйти, пока его
не заметили.
Он пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду?
Не лучше ли
уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй,
заметить?» И хотя он чувствовал, что
не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.
Вы расстроены, я
не смею торопить вас ответом. Подумайте! Если вам будет угодно благосклонно принять мое предложение, известите меня; и с той минуты я сделаюсь вашим самым преданным слугой и самым точным исполнителем всех ваших желаний и даже капризов, как бы они странны и дороги ни были. Для меня невозможного мало. (Почтительно кланяется и
уходит в кофейную.)
Глаза у Пугачева засверкали. «Кто из моих людей
смеет обижать сироту? — закричал он. — Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего
не уйдет. Говори: кто виноватый?»
Самгин снова почувствовал, что этот — хуже, страшнее, чем отец; в этом есть что-то жуткое, от чего горло сжимает судорога. Он быстро
ушел, заботясь, чтоб Елизавета Львовна
не заметила его.
Он уже
не впервые
замечал, что Иван,
уходя, старается, как актер под занавес, сказать слова особенно раздражающие память и какие-то двусмысленные.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он
не стал больше говорить об учителе, он только
заметил: Варавка тоже
не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она
ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
— Надо бежать,
уходить, — кричал Самгин Туробоеву, крепко прижимаясь к забору,
не желая, чтоб Туробоев
заметил, как у него дрожат ноги. В нем отчаянно кричало простое слово: «Зачем? Зачем?», и, заглушая его, он убеждал окружающих...
— О, нет! Это меня
не… удовлетворяет. Я — сломал ногу. Это будет материальный убиток, да! И я
не уйду здесь. Я требую доктора… — Офицер подвинулся к нему и стал успокаивать, а судейский спросил Самгина,
не заметил ли он в вагоне человека, который внешне отличался бы чем-нибудь от пассажира первого класса?
Говоря, он пристально, с улыбочкой, смотрел на Лидию, но она
не замечала этого, сбивая наплывы на свече ручкой чайной ложки. Доктор дал несколько советов, поклонился ей, но она и этого
не заметила, а когда он
ушел, сказала, глядя в угол...
Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней,
не заглядывал к ней в комнату,
не интересовался, что она делает,
не шутил,
не смеялся с ней — она похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему:
мелет она кофе — и
не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить нельзя — и
не чувствует, точно языка нет.
Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец,
уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и
не слышит.
И если б вы после этого
ушли,
не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я
не заметила ничего… я бы, кажется, захворала… да, точно, это самолюбие! — решительно заключила она.
— Он ужасно ленив, —
заметила тетка, — и дикарь такой, что лишь только соберутся трое-четверо к нам, сейчас
уйдет. Вообразите, абонировался в оперу и до половины абонемента
не дослушал.
— Тем хуже для вас, — сухо
заметила она. — На все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила и
не знала, что мне делать; теперь знаю, — решительно заключила она, готовясь
уйти, — и с вами советоваться
не стану.
— Что ж, хоть бы и
уйти? —
заметил Захар. — Отчего же и
не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
А по временам, видя, что в ней мелькают
не совсем обыкновенные черты ума, взгляды, что нет в ней лжи,
не ищет она общего поклонения, что чувства в ней приходят и
уходят просто и свободно, что нет ничего чужого, а все свое, и это свое так
смело, свежо и прочно — он недоумевал, откуда далось ей это,
не узнавал своих летучих уроков и заметок.
Вера приходила,
уходила, он
замечал это, но
не вздрагивал,
не волновался,
не добивался ее взгляда, слова и, вставши однажды утром, почувствовал себя совершенно твердым, то есть равнодушным и свободным,
не только от желания добиваться чего-нибудь от Веры, но даже от желания приобретать ее дружбу.
— Вон у вас пуговицы нет. Постойте,
не уходите, подождите меня здесь! —
заметила она, проворно побежала домой и через две минуты воротилась с ниткой, иглой, с наперстком и пуговицей.
— Я в Петербург напишу… город в опасности… — торопливо говорил он, поспешно
уходя и сгорбившись под ее сверкающим взглядом,
не смея оглянуться назад.
— В городе
заметили, что у меня в доме неладно; видели, что вы ходили с Верой в саду,
уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого
не принимали… вот откуда вышла сплетня!
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы
не плакало, —
заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него
уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он
не замечал жизни,
не знал скуки, никуда и ничего
не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом
не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова
не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно
не тайна, что он любит Веру; он
не мастер таиться. А тут
заметили, что он
ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
— Нет, нет — этот
не бравый! — с усмешкой
заметил Райский,
уходя.
Она вошла в комнату, погруженная точно в сон,
не заметила, что платье, которое,
уходя, разбросала на полу, уже прибрано,
не видала ни букета на столе, ни отворенного окна.
Чем менее Райский
замечал ее, тем она была с ним ласковее, хотя, несмотря на требование бабушки,
не поцеловала его, звала
не братом, а кузеном, и все еще
не переходила на ты, а он уже перешел, и бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал на нее большие глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и
уходила в себя.
Теперь ее единственным счастьем на миг — было бы обернуться, взглянуть на него хоть раз и поскорее
уйти навсегда, но,
уходя, измерить хоть глазами — что она теряла. Ей было жаль этого уносящегося вихря счастья, но она
не смела обернуться: это было бы все равно что сказать да на его роковой вопрос, и она в тоске сделала шага два на крутизну.
Он с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему,
не запиралась от него на ключ,
не уходила из сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут,
уходил сам; просила
смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему в комнату, а он, давая требуемую книгу,
не удерживал ее,
не напрашивался в «руководители мысли»,
не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда говорила ему о своем впечатлении.
Пока ветер качал и гнул к земле деревья, столбами нес пыль,
метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался в небе, бабушка
не смыкала глаз,
не раздевалась, ходила из комнаты в комнату, заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и
уходила вдаль.
— Если б я была сильна, вы
не уходили бы так отсюда, — а пошли бы со мной туда, на гору,
не украдкой, а
смело опираясь на мою руку. Пойдемте! хотите моего счастья и моей жизни? — заговорила она живо, вдруг ослепившись опять надеждой и подходя к нему. —
Не может быть, чтоб вы
не верили мне,
не может быть тоже, чтоб вы и притворялись, — это было бы преступление! — с отчаянием договорила она. — Что делать, Боже мой! Он
не верит, нейдет! Как вразумить вас?
Главное, он так и трепетал, чтобы чем-нибудь
не рассердить меня, чтобы
не противоречить мне и чтобы я больше пил. Это было так грубо и очевидно, что даже я тогда
не мог
не заметить. Но я и сам ни за что уже
не мог
уйти; я все пил и говорил, и мне страшно хотелось окончательно высказаться. Когда Ламберт пошел за другою бутылкой, Альфонсинка сыграла на гитаре какой-то испанский мотив; я чуть
не расплакался.
А я соскочу вниз и
уйду; даже и бежать
не надо, потому что долго еще
не заметят…» Так я это все рассудил и — вдруг совсем решился.
Наконец корабль сошел с
мели, и китайцев увезли обратно. Он, однако ж,
не ушел за противным ветром.
Она сделала вид, что
не заметила протянутую руку, и,
не пожав ее, повернулась и, стараясь скрыть свое торжество, быстрыми шагами
ушла по полосушкам коридора.
— Если человек, которому я отдала все, хороший человек, то он и так будет любить меня всегда… Если он дурной человек, — мне же лучше: я всегда могу
уйти от него, и моих детей никто
не смеет отнять от меня!.. Я
не хочу лжи, папа… Мне будет тяжело первое время, но потом все это пройдет. Мы будем жить хорошо, папа… честно жить. Ты увидишь все и простишь меня.
Почему
не смеешь, — это уж сам угадай, вот тебе загадка!» Встал и
ушел.
—
Не смейте так
уходить! — вскричала было Lise.
Она, громко взвизгивая, зарыдала, но
не хотела
уйти, рвалась,
молила, чтоб ее
не уводили, и вдруг закричала председателю...
Впрочем, ничему
не помешал, только все две недели, как жил болезненный мальчик, почти
не глядел на него, даже
замечать не хотел и большею частью
уходил из избы.
Надо
заметить, что летом дикие свиньи отдыхают днем, а ночью кормятся. Зимой обратное: днем они бодрствуют, а на ночь ложатся. Значит, вчерашние кабаны
не могли
уйти далеко. Началось преследование.