Неточные совпадения
— Да, я слышал, — сказал Сергей Иванович,
останавливаясь у ее окна и заглядывая в него. Какая прекрасная черта с его стороны! — прибавил он,
заметив, что Вронского в отделении
не было.
Заметив, что графиня Нордстон хотела что-то сказать, он
остановился,
не досказав начатого, и стал внимательно слушать ее.
— Мама! Она часто ходит ко мне, и когда придет… — начал было он, но
остановился,
заметив, что няня шопотом что — то сказала матери и что на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так
не шло к матери.
— Да что ж тебе? Ну, и ступай, если захотелось! — сказал хозяин и
остановился: громко, по всей комнате раздалось храпенье Платонова, а вслед за ним Ярб захрапел еще громче. Уже давно слышался отдаленный стук в чугунные доски. Дело потянуло за полночь. Костанжогло
заметил, что в самом деле пора на покой. Все разбрелись, пожелав спокойного сна друг другу, и
не замедлили им воспользоваться.
В комнату вошел Фока;
заметив наше положение и, должно быть,
не желая тревожить нас, он, молча и робко поглядывая,
остановился у дверей.
Но тот, казалось, приближался таинственно и осторожно. Он
не взошел на мост, а
остановился в стороне, на тротуаре, стараясь всеми силами, чтоб Раскольников
не увидал его. Дуню он уже давно
заметил и стал делать ей знаки. Ей показалось, что знаками своими он упрашивал ее
не окликать брата и оставить его в покое, а звал ее к себе.
Он повстречался с нею при входе на мост, но прошел мимо,
не рассмотрев ее. Дунечка еще никогда
не встречала его таким на улице и была поражена до испуга. Она
остановилась и
не знала: окликнуть его или нет? Вдруг она
заметила поспешно подходящего со стороны Сенной Свидригайлова.
Он
не заметил, откуда выскочила и, с разгона,
остановилась на углу черная, тонконогая лошадь, — остановил ее Судаков, запрокинувшись с козел назад, туго вытянув руки; из-за угла выскочил человек в сером пальто, прыгнул в сани, — лошадь помчалась мимо Самгина, и он видел, как серый человек накинул на плечи шубу, надел мохнатую шапку.
Коляска
остановилась. Все эти господа и госпожи вышли из нее, окружили Ольгу, начали здороваться, чмокаться, все вдруг заговорили, долго
не замечая Обломова. Потом вдруг все взглянули на него, один господин в лорнет.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко,
намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет,
не суетясь; там
остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
— Мы было хотели, да братец
не велят, — живо перебила она и уж совсем
смело взглянула на Обломова, — «Бог знает, что у него там в столах да в шкапах… — сказали они, — после пропадет — к нам привяжутся…» — Она
остановилась и усмехнулась.
Райский бросился вслед за ней и из-за угла видел, как она медленно возвращалась по полю к дому. Она
останавливалась и озиралась назад, как будто прощалась с крестьянскими избами. Райский подошел к ней, но заговорить
не смел. Его поразило новое выражение ее лица. Место покорного ужаса заступило, по-видимому, безотрадное сознание. Она
не замечала его и как будто смотрела в глаза своей «беде».
Глаза, как у лунатика, широко открыты,
не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость,
не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате,
останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом,
не дичится этого шума,
не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Порядок строгий; ни одна коляска
не смеет обогнать другую, ни
остановиться в рядах.
Мы
не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом, и когда мы убедились, что этот ветер
не случайность, а настоящий пассат и что мы уже его
не потеряем, то адмирал решил
остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да одну шкуну, отправляющиеся в Японию же, к эскадре коммодора Перри.
Японская лодка, завидев яркие огни, отделилась от прочих и подошла, но
не близко:
не смела и, вероятно, заслушалась новых сирен, потому что
остановилась и долго колыхалась на одном месте.
Гостей угощали чаем, мороженым и фруктами, которые были, кажется,
не без соли, как
заметил я, потому что один из гостей доверчиво запустил зубы в мангу, но вдруг
остановился и стал рассматривать плод, потом поглядывал на нас.
Вот и Saddle Islands, где мы должны
остановиться с судами, чтоб нейти в Шанхай и там
не наткнуться или на
мель, или на англичан, если у нас с ними война.
Она поднялась было с места, но вдруг громко вскрикнула и отшатнулась назад. В комнату внезапно, хотя и совсем тихо, вошла Грушенька. Никто ее
не ожидал. Катя стремительно шагнула к дверям, но, поравнявшись с Грушенькой, вдруг
остановилась, вся побелела как
мел и тихо, почти шепотом, простонала ей...
Нечего делать, пришлось
остановиться здесь, благо в дровах
не было недостатка. Море выбросило на берег много плавника, а солнце и ветер позаботились его просушить. Одно только было нехорошо: в лагуне вода имела солоноватый вкус и неприятный запах. По пути я
заметил на берегу моря каких-то куликов. Вместе с ними все время летал большой улит. Он имел белое брюшко, серовато-бурую с крапинками спину и темный клюв.
Люди начали снимать с измученных лошадей вьюки, а я с Дерсу снова пошел по дорожке.
Не успели мы сделать и 200 шагов, как снова наткнулись на следы тигра. Страшный зверь опять шел за нами и опять, как и в первый раз, почуяв наше приближение, уклонился от встречи. Дерсу
остановился и, оборотившись лицом в ту сторону, куда скрылся тигр, закричал громким голосом, в котором я
заметил нотки негодования...
Кругом вся земля была изрыта. Дерсу часто
останавливался и разбирал следы. По ним он угадывал возраст животных, пол их, видел следы хромого кабана, нашел место, где два кабана дрались и один гонял другого. С его слов все это я представил себе ясно. Мне казалось странным, как это раньше я
не замечал следов, а если видел их, то, кроме направления, в котором уходили животные, они мне ничего
не говорили.
Как он это сказал, что я стала ему нравиться, я так обрадовалась, что хотела к нему на шею броситься, да
не посмела,
остановилась.
По несчастию, татарин-миссионер был
не в ладах с муллою в Малмыже. Мулле совсем
не нравилось, что правоверный сын Корана так успешно проповедует Евангелие. В рамазан исправник, отчаянно привязавши крест в петлицу, явился в мечети и, разумеется, стал впереди всех. Мулла только было начал читать в нос Коран, как вдруг
остановился и сказал, что он
не смеет продолжать в присутствии правоверного, пришедшего в мечеть с христианским знамением.
Мальчишки бежали за ним, лукая камнями в сутулую спину. Он долго как бы
не замечал их и
не чувствовал боли ударов, но вот
остановился, вскинул голову в мохнатой шапке, поправил шапку судорожным движением руки и оглядывается, словно только что проснулся.
Остановившись на глубине двух сажен, он послал к северу для промера своего помощника; этот на пути своем встречал среди
мелей глубины, но они постепенно уменьшались и приводили его то к сахалинскому берегу, то к низменным песчаным берегам другой стороны, и при этом получалась такая картина, как будто оба берега сливались; казалось, залив оканчивался здесь и никакого прохода
не было.
К токующему глухому косачу ранней весною подходить
не только из-за дерева, но даже по чистому месту, наблюдая ту осторожность, чтоб идти только в то время, когда он токует, и вдруг
останавливаться, когда он замолчит; весь промежуток времени, пока косач
не токует, охотник должен стоять неподвижно, как статуя; забормочет косач — идти
смело вперед, пока подойдет в меру.
Но буде страсти ваши опытностию, рассудком и сердцем направлены к концу благому, скинь с них бразды томного благоразумия,
не сокращай их полета;
мета их будет всегда величие; на нем едином
остановиться они умеют.
Он
остановился на данной точке и все, что из нее выходит, обсуждает довольно правильно: он очень верно
замечает, что дочь его
не трудно обмануть, что разговоры Арины Федотовны могут быть для нее вредны, что невоспитанной купчихе
не сладко выходить за барина, и проч.
Князь, может быть, и ответил бы что-нибудь на ее любезные слова, но был ослеплен и поражен до того, что
не мог даже выговорить слова. Настасья Филипповна
заметила это с удовольствием. В этот вечер она была в полном туалете и производила необыкновенное впечатление. Она взяла его за руку и повела к гостям. Перед самым входом в гостиную князь вдруг
остановился и с необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей...
Матюшка так и
не остался ночевать. Он несколько раз нерешительно подходил к двери конторки,
останавливался и опять отходил. Вообще с Матюшкой было неладно, как
заметили все рабочие.
Не заметил он, как чрез Никольские ворота вступили они в Кремль, обошли Ивана Великого и
остановились над кремлевским рвом, где тонула в тени маленькая церковь, а вокруг извивалась зубчатая стена с оригинальными азиатскими башнями, а там тихая Москва-река с перекинутым через нее Москворецким мостом, а еще дальше облитое лунным светом Замоскворечье и сияющий купол Симонова монастыря.
Флигель, в котором мы
остановились, был точно так же прибран к приезду управляющего, как и прошлого года. Точно так же рыцарь грозно смотрел из-под забрала своего шлема с картины, висевшей в той комнате, где мы спали. На другой картине так же лежали синие виноградные кисти в корзине, разрезанный красный арбуз с черными семечками на блюде и наливные яблоки на тарелке. Но я
заметил перемену в себе: картины, которые мне так понравились в первый наш приезд, показались мне
не так хороши.
Наконец выбрали и накидали целые груды мокрой сети, то есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало так трудно тащить по
мели, что принуждены были
остановиться, из опасения, чтоб
не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба
не могла выпрыгивать, несколько человек с ведрами и ушатами бросились в воду и, хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою посуду, выбегали на берег, вытряхивали на землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег.
Вдруг мы
остановились, и через несколько минут эта остановка привела меня в беспокойство: я разбудил Парашу, просил и
молил ее постучать в дверь, позвать кого-нибудь и спросить, что значит эта остановка; но Параша, обыкновенно всегда добрая и ласковая, недовольная тем, что я ее разбудил, с некоторою грубостью отвечала мне: «Никого
не достучишься теперь.
Я поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил извозчика и, воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал на другую сторону улицы. Я увидел ее; она
не успела еще много отойти, хотя шла очень скоро и все оглядывалась; даже
остановилась было на минутку, чтоб лучше высмотреть: иду ли я за ней или нет? Но я притаился в попавшихся мне воротах, и она меня
не заметила. Она пошла далее, я за ней, все по другой стороне улицы.
Я
остановился вовремя. Но она, должно быть, сама
заметила, что отвечала мне
не «по-родственному», и потому поспешила прибавить...
Ромашов, который теперь уже
не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг
остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам
не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это
заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, то есть узнал, что мне уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо, как я указал ему.
Не знаю, для чего я поворотил за ним назад;
не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять
остановился.
Когда Шатов молча пред ним
остановился,
не спуская с него глаз, все вдруг это
заметили и затихли, позже всех Петр Степанович; Лиза и мама
остановились посреди комнаты. Так прошло секунд пять; выражение дерзкого недоумения сменилось в лице Николая Всеволодовича гневом, он нахмурил брови, и вдруг…
— Извозчики? извозчики всего ближе отсюда… у собора стоят, там всегда стоят, — и вот я чуть было
не повернулся бежать за извозчиком. Я подозреваю, что он именно этого и ждал от меня. Разумеется, я тотчас же опомнился и
остановился, но движение мое он
заметил очень хорошо и следил за мною всё с тою же скверною улыбкой. Тут случилось то, чего я никогда
не забуду.
Октябрьская ночь была холодна и сумрачна; по небу быстро неслись облака, и ветер шумел голыми ветвями придорожных ракит. Ахилла все
не останавливаясь шел, и когда засерел осенний рассвет, он был уже на половине дороги и
смело мог дать себе роздых.
В размышлениях своих этот фрукт нашего рассадника был особенно интересен с той стороны, что он ни на минуту
не возвращался к прошлому и совершившемуся и
не останавливался ни на одном из новых лиц, которых он так круто и
смело обошел самыми бесцеремонными приемами.
— Богом живым тебя, пока жив ты,
молю… — голосно вскрикнул Захария и
остановился,
не докончив речи.
Так же били 2-го, 3-го, 4-го, 5-го, 6-го, 7-го, 8-го, 9-го, 10-го, 11-го, 12-го, — каждого по 70 ударов. Все они
молили о пощаде, стонали, кричали. Рыдания и стоны толпы женщин всё становились громче и раздирательнее, и всё мрачнее и мрачнее становились лица мужчин. Но кругом стояли войска и истязание
не остановилось до тех пор, пока
не совершено было дело в той самой мере, в которой оно представлялось почему-то необходимым капризу несчастного, полупьяного, заблудшего человека, называемого губернатором.
Властно захватило новое, неизведанное чувство: в приятном остром напряжении, вытянув шею, он всматривался в темноту, стараясь выделить из неё знакомую коренастую фигуру. Так, точно собака на охоте, он крался, думая только о том, чтобы его
не заметили, вздрагивая и
останавливаясь при каждом звуке, и вдруг впереди резко звякнуло кольцо калитки, взвизгнули петли, он
остановился удивлённый, прислушался — звук шагов Максима пропал.
Я
смело говорю «мужества»: он
не остановился бы перед обязанностью, перед долгом, и в этом случае
не побоялся бы никаких преград.
А вот что, друзья мои: я могу уподобиться форейтору, который,
не замечая, что постромки, привязывавшие к экипажу выносных лошадей, оборвались, все мчится вперед и вперед, между тем как экипаж давно
остановился и погряз в болоте…
—
Заметьте, — сказал Филатр,
останавливаясь, — что Браун — человек дела, выгоды, далекий от нас с вами, и все, что, по его мнению, напоминает причуду, тотчас замыкает его. Теперь — дальше: «Когда-то, в счастливый для вас и меня день, вы сказали, что исполните мое любое желание. От всей души я надеялся, что такая минута
не наступит; затруднить вас я считал непростительным эгоизмом. Однако случилось, что мой пациент и родственник…»
— Так зачем же вы ее губите? Если б вы были человек с душою, вы
остановились бы на первой ступени, вы
не дали бы
заметить своей любви! Зачем вы
не оставили их дом? Зачем?