Мамаев. В глазах у меня от слез помутилось, не помню, что было после того. Только, как выходил я от начальника, было у меня на уме отблагодарить слугу, угостить его в трактире, да… вспомнил свое заклятие. Смекнул, нечистый хочет со мною шутку сшутить, плюнул… а тут, будто из земли вырос, стоит передо мною офицер при шпаге, сунул мне две грамотки в руку и говорит: «Отдай их Резинкину». Вот читай,
не про меня писано.
Неточные совпадения
— То-то и есть, что он милостив: он брани
не любит и взявшего меч мечом наказует, но
я упрямый человек —
мне легче умереть, чем бесчестье переносить, а ты, если
меня убьют, возьми это письмо и ступай к княгине: тут все
писано, а что после писаного станется,
про то ты сам скажешь.
—
Про меня — спроси исправника, он князю моему довольно обязан, и ему князем
писано, чтоб чинить
мне помощь во всех делах. Худого —
не услышишь, вот те порука — святые иконы. Дочь твою
я знаю,
я тут, у тебя в городе, всё знаю, четыре раза неприметно был, всё выспросил. Старший мой тоже здесь бывал и дочь твою видел —
не беспокойся!
Вопрос, милостивые государи, для простого человека довольно затруднительный, но
я, нечего делать, начал и рассказал, как
писано в Новегороде звездное небо, а потом стал излагать
про киевское изображение в Софийском храме, где по сторонам бога Саваофа стоят седмь крылатых архистратигов, на Потемкина, разумеется,
не похожих; а на порогах сени пророки и праотцы; ниже ступенью Моисей со скрижалию; еще ниже Аарон в митре и с жезлом прозябшим; на других ступенях царь Давид в венце, Исаия-пророк с хартией, Иезекииль с затворенными вратами, Даниил с камнем, и вокруг сих предстоятелей, указующих путь на небо, изображены дарования, коими сего славного пути человек достигать может, как-то: книга с семью печатями — дар премудрости; седмисвещный подсвечник — дар разума; седмь очес — дар совета; седмь трубных рогов — дар крепости; десная рука посреди седми звезд — дар видения; седмь курильниц — дар благочестия; седмь молоний — дар страха божия.
Шуберский. Очень большое!.. Именем графа призывал
меня к себе и спрашивал: кто это писал?
Я сказал, что
я. Он спросил:
про кого это
писано, и кто именно господин Подстегин?
Я отвечал, что лицо это совершенно вымышленное. Он, однако,
не поверил тому и начал
меня теснить, так что если бы вы
не взяли
меня к себе, то
я службу должен был бы оставить.
— Пожалуй, что лучше
не ездить, — подумав, сказала Манефа. — Хоть в том письме, что сегодня пришло,
про Шарпан
не помянуто, однако ж допрежь того из Петербурга
мне было
писано, что тому генералу и Шарпан велено осмотреть и казанскую икону отобрать, если докажется, что к ней церковники на поклонение сходятся. И сама бы
я не поехала, да нельзя. Матушка Августа была у нас на празднике, нельзя к ней
не съездить.
Много разного народа видал Гриша; но еще
не случилось видать таких подвижников,
про каких
писано в Патериках и Прологах. «Неужли, — думает он, бывало, — неужли всех человеков греховная, мирская суета обуяла?.. Неужли все люди работают плоти? Что за трудники, что за подвижники?..
Я и млад человек и страстями борим, а правила постничества и молитвы тверже их сохраняю».