Вскормить Скрума

Алексей Доброхотов

На далекую, затерянную в бескрайних просторах России радиолокационную станцию получил назначение молодой свободомыслящий выпускник военного училища лейтенант Мухин, стремящийся вступить в контакт с внеземным разумом. Мечты о прорыве человечества к космическим высотам сталкиваются с грубым бытом повседневной армейской службы в далеком гарнизоне и таинственными, необъяснимыми явлениями, которые становятся неожиданным испытанием для воли, интеллекта и психики героя.

Глава 2. Крышу снесло

Колька Иванов, среди односельчан именуемый «Трёха», слыл человеком пропащим и потому трудиться не любил. По батюшке «Петровичем» его никто не называл. Ростом не вышел. Да и характером сильно не угодил. Особенно начальству. Никого не уважал, ни под кем не ходил, никого не слушался. Жил себе на уме. Одним словом — шалопут.

Несмотря на старания родителей, с раннего детства душа его не сильно тянулась к крестьянскому делу. Да и вообще ко всякому другому. Восемь лет мучительных занятий в окрестной школе не сумели озарить мощным светом интеллекта предметы многих наук, и они остались навсегда в утопленном состоянии за бортом его утлой лодчонки, ежедневно пересекающей лужу житейских проблем. И как не старалась природная пытливость направить сообразительность в какое-нибудь достойное русло, не смогла предотвратить неизбежного глубокого разочарования и падения в пучину запойного пьянства.

Начало ему положили «добрые» товарищи. Если ребенка не удерживают дома, то он естественно оказывается на улице, где при отсутствии детских занятий тут же находятся взрослые развлечения. Посмеиваясь над неуклюжестью захмелевшего мальца, они заложили основу его дальнейшего продвижения по жизни и вскоре он уже сам пристрастился добывать копеечку: то пустую бутылочку из-под батькиного стула стащит, то гривенник из мамкиного кошелька, а то и просто сразбойничает в школьном туалете. Только вот никак у него не получалось собрать заветный трояк, чтобы сразу на целую бутылку хватило. Все время мелочишка мимо пальчиков утекала. Видимо, за это он и получил свое прозвище, учетное дело в милиции и клеймо шалопая на всю жизнь. Ни армия, ни семья, ни общество не смогли исправить сложившегося положения, ни лопаты к рукам приклеить, ни мысли дерзновенной в голову заронить. Не вышло из него ничего путного. Вот и прослыл в народе дурачком.

В деревне все на виду. Все замечается. Ничто не забывается. Многое домысливается. Живут люди бок о бок, притираются, как шестеренки одного механизма, перескочить с одной ступени на другую сложно. Никому не хочется ломать привычную систему отношений. Может в том и заключается ограниченность патриархальной жизни, что не приемлет она перемен, не любит; не допускает даже возможности какой-либо перестройки. Однажды став дурачком всю, жизнь дурачком проживешь. Помирать дурачком будешь. Правда, бывали случаи, когда в лихую годину кто-то из определенных однажды недотеп где-то в результате чего-то становился неожиданно героем. Так это больше исключение, чем правило. Долгие годы потом односельчане озадаченно почесывали лохматые затылки и обсуждали промеж себя диво дивное, всякий раз удивляясь, как это удалось их теляти, да волка съесть. И потом случилось такое, во-первых, давно, во-вторых, в тяжелую пору, когда каждый не знал, чего можно ожидать от соседа. Тогда всякое могло произойти. В нормальное же время случиться такому невозможно, нечего об этом даже и думать. Коли родился таким, так и сиди на своем шестке, не чирикай. Нужны долгие годы кропотливого труда, чтобы изменить к себе отношение, переменить однажды определенную кем-то судьбу. На это не всякий способен. Особенно под пристальным прицелом завистливого ока. Проще смириться, чем плыть против течения, обдирая колени об острые камни злословья. Ехать куда нелегкая понесет, принимая жизнь такой, какая она вышла, не особо мудрствуя и рассуждая. Тем более если к этому не предрасположена ни голова, ни привычная среда обитания, ни характер.

Катился Колька по наклонной из года в год, кувыркался на жестких калдобубинах деревенской жизни и однажды оказался в тяжком опохмельи на совершеннейшем дне. Никого не осталось, кто хоть сколько-нибудь имел желание терпеть его рядом или спокойно допускал возможным одновременное существование с ним на одной территории. Всех достал, всех перемучил. Насколько терпелива и вынослива душа русская, но и та предел свой имеет. Уперся в него Треха курносым носом, раскорячился кверху оттопыренным задом и вылупил в изумлении мутные глазенки. Отчего это все односельчане словно сговорившись, и как один больше не наливают? Видят же, что человеку плохо, что разумное существо страдает и мучается, понимают же, что горит нутро нестерпимо, сами такие, а не лечат, не гасят пожар души, не подают вожделенной микстуры, даже самой завалященькой, даже самой непотребной, даже откровенной отравы не предлагают. Гонят со двора и приговаривают: иди, мол, Треха, к едрене фене. Нет для тебя ничего больше. Кончилось. И прибавляют, с эдакой подковыркой, работать, дескать надо. Тогда и лечение образуется.

Опечалился Треха неимоверно, расстроился. И дома, как назло, ничего не осталось. Даже политуры. Еще только среда, начало месяца, а жена уже волком смотрит, тяжелым сковородником грозит, на работу гонит. Жрать не дает, презрительно фыркает и широкой спиной поворачивается. Нет, дескать тебя. Глаза бы мои тебя, гада, не видят. Сама возле плитки крутится. Картошку в кипящую воду бросает.

Решил тогда Колька к ней как-то подмазаться. Хоть дров из сарая принести, что ли? Печь растопить, раз газ кончился. Тяжело оно, конечно, больному всякие тяжести таскать, но может, увидит старания, сжалится. Даст мелочи на лечение. Не чужой мужик все же, свой, домашний. Глядишь, поправится, к обеду до фермы дойдет, навоз вилами покидает, к концу месяца зарплату начислят. Все в доме прибавка, если, конечно, донесет. Если вперед бабы успеет к кассе подскочить. Если бухгалтерша даст. Хотя, кто ему, охламону, деньги выдаст? Лишь бы до работы дошел. Поковырялся часок. Бригадиру на глаза попался, чтобы табель занес, наряд выписал. Не на навоз, так на другое какое дело, на что сгодиться еще может. Мужик все же. Хотя, что он теперь может? Худой, косой, руки трясутся. Ни один орган нормально не функционирует. Когда с бабой своей спал, не упомнишь. Да и женились, как во хмелю. Он — оттого, что по молодости еще хотелось, а больше никто не давал, она — оттого, что парней других вокруг не осталось. Годы идут. А он мужик все-таки. Может, со временем, образумится. Надеялась, да прогадала. Сыночка родила, а жизнь не переменилась. Только еще хуже стало. Прибавилось забот и неприятностей. Тоска, да и только. На черта она жизнь такая выдалась?

Вот и направился больной мужичонка среди бела дня наковыривать в жестяное ведро гниленьких дровишек из кривой поленницы в надежде на опохмелку, да попал в потрясающую ситуацию. Дернул неверной рукой сучковатое полешко, что ближе других к выходу расщеперилось, зацепил ветхую подпорку и обрушил крышу сарая себе на дурную голову. Кого другого на его месте раздавило бы сразу или навсегда покалечило. Но только не его. Обходила Треху подобная напасть стороной. Хранила для какой-то надобности. Как бабы не накликивали беду на его пьяную голову, как не предрекали погибель, он вопреки их надеждам оставался невредим. Не брала его никакая зараза: ни политура, ни дешевый одеколон, ни паленая водка. Даже крепкий мороз прошлой зимой не припорошил колючей поземкой очумелое тело в придорожной канаве, куда он по обыкновению своему свалился по дороге домой и откуда на удивление всей деревни поутру вылез синий и одуревший. Везло Кольке. И на этот раз прошла клюкастая мимо, только оцарапала разщипленными досками, да больно шандарахнула переломанной стропилиной по дурной башке. Основной удар приняла на себя слежалая поленница, подставив кособокое плечо под обломки ветхого свода.

* * *

Когда Треха очухался от потрясения, то обнаружил себя на влажной земле в луже зеленой слизи, капающей сверху. Она воняла, как протухшая селедка, и обволокла все тело, слегка пощипывая кожу. Даже пробралась в губастый рот, от чего на языке образовалось мерзопакостное ощущение, словно после отхода новокаина.

Сплюнув тягучую слюну, мужичек уперся ручонками в землю, и попробовал приподняться. Но первая попытка выбраться из-под придавивших его обломков успехом не увенчалась. Он будто вклеился в липкую массу, как муха в бумажную ленту. Тогда он потянул одну ногу на себя, кое-как вытащил ее из-под поленьев, перевернулся на бок, вытянул другую, сместился ближе к выходу и увидел нависающую над ним синюю емкость. И тут вспомнил, как лет эдак двадцать назад притырил из совхозного склада столитровую бочку какого-то химии, ни то удобрения, ни то пестицидов. Не потому, что нужно в хозяйстве. Все равно обливать ничего не собирался, хотя агроном и нахваливал новое импортное средство. Взял так, на всякий случай, вдруг когда-нибудь пригодится. Завезли этой пакости много. Забили весь склад, так, что ворота не закрывались: бери не хочу. Вот и прихватил. Чего не взять? Кто их считал? Надо же стащить что-нибудь, если стащить больше нечего. Все тащили. И он поучаствовал. Больше ради импортной емкости, чем ее содержимого. Закатил с друганом в сарай, царство ему небесное, закинул под самую крышу, чтоб на виду не синела, да и забыл на долгие годы. И как это он раньше ее не пропил? Это сколько же за такую бочку можно самогона выручить? На тебе — вывалилась. Опрокинулась через столько лет прямо на голову, нашла время, да еще истекает длинными зелеными соплями прямо на голое пузо.

От подобной нелепости все внутри Кольки перевернулось, содрогнулось и вспучилось. Преисполненный негодования он резко дернулся, грохнулся башкой второй раз о переломанную стропилу, осел, ершисто выматерился и, раздирая на себе в клочья одежду об острые деревянные обломки и ржавые крючья гвоздей, ринулся из под завала в сияющую солнечную брешь перекошенного дверного проема.

Нестерпимо хотелось смыть с тела липкую пакость, охладиться от жуткого потрясения. Подбежал мужик к ближайшей поливочной бочке, скинул с себя остатки грязной одежды и с наслаждением окунулся головой вниз в теплую, прогретую солнцем воду.

Омылась зудящая кожа, слизнула с тела неприятную слизь, растворив ее без остатка, уняла тупую боль в тяжелой голове, привела в равновесие оглушенное стропилиной сознание. Неизмеримое блаженство вдруг снизошло на перепойную душу. Сел Колька возле бочки на землю, стряхнул с жидких волос остатки воды и вздохнул полной грудью напоенный травами солнечный воздух. Живем.

Природа встретила его крепким запахом свежескошенной травы и оглушительным жужжанием пчел. Треха даже не сразу понял что это. Не сумел как-то соотнести со своей привычной средой обитания, осознать источники столь сильных и приятных ощущений. Не привычными они оказалось, удивительными. Словно давно забытая картинка далекого детства неожиданно предстала перед глазами, такая неуместная, странная, красивая. И тот день, когда вместе с отцом посадил в огороде пихту. Никогда больше такого не случалось. Никогда больше с отцом ничего вместе не делали. Всего один раз. Оттого, верно, и запомнился. Большая вымахала пихта. Красивая, пушистая. Как раз бочка возле нее стояла. Приласкала Кольку своими мягкими ветками.

— Хорошо-то как, — блаженно промурлыкал он.

— Ты что, паразит, расселся! — завопила рядом грудастая баба, — Ты что заголился? Ты что натворил! Зачем, охламон, сарай обрушил? Совсем очумел спьяну? Чего сидишь! Чего глядишь? Ты гляди, что делается! Ай-ай-ай!

Это жена его вышла из дома, Клава.

— Да… ты-ы… я… — хотел пояснить Колька, взмахнув руками, мол только что оттуда едва живой выбрался, но законную половину такое объяснение не устроило. Ее уже понесло. Ущерб наносимый мужем небогатому домашнему хозяйству и более чем скромный изредка приносимый прибыток давно будоражили ее озабоченное сознание, являясь постоянным, неизбывным источником раздражения и злости. Только что сидел, гад, дома. И пяти минут не прошло как вышел, дурак, вон и вот на тебе! Как за столь короткое время сумел охламон обрушить старый? Добрый старый сарай, простоявший без малого полста лет!

— Паразит. Паразит, ты, паразит. Паразит паршивый! — всплеснула руками раздосадованная женщина, — Что же ты, паразит, делаешь?! Что же, ты, гад, творишь?! Кто же его теперь чинить будет?! Где же мы теперь дрова с ведрами хранить станем?!

Примерно так переносилась ее речь с просторечного на разговорный.

Треха захотел что-то возразить, но тут же получил звонкую оплеуху. Когда он в редкие периоды своего существования бывал трезв, то непременно ему доставалось от Клавы. Когда же приходил домой сильно пьян, но еще на своих ногах, то имел гораздо больше в себе уверенности и, случалось, поколачивал жену. Любил помахать мужичок кулачонками, поучить глупую бабу уму-разуму. Иначе, какой он мужик? Какой с него толк? Потому, верно, и Клава не скупилась на оплеухи. Выплескивала затаенную обиду. Радовали друг дружку вниманием, сбрасывали накопившуюся боль, не сдерживаясь. От того, видимо, до сих пор и терпели совместное житие. Получалось это у них как-то на равных. Главным образом, правда, досаду срывать за не сложившуюся счастливо судьбу. Но у кого она на деревне сложилась? Бывало, конечно, иной раз, под праздник, попадались светлые денечки. Но редко. Чем дальше, тем реже, но все же…

После таких несправедливых действий со стороны жены, никакого желания общаться с ней дальше у Кольки не оставалось. Тем более делиться нахлынувшим недоумением по поводу досадного происшествия. Он попытался встать, но решительная супруга не позволила мужу уйти от возмездия и пригвоздила его обратно к земле сильным толчком в грудь.

— Куда, паразит, вскочил? Я тебе вскочу. Говори, гад, что натворил? Говори, паразит, что сделал? Кто крышу чинить будет? — вопила она на весь двор.

Неведомо как долго продолжалась бы экзекуция, и сколько еще получил бы мужичок от бабы колотушек, если бы не подошел сосед Василий, косивший лужайку за забором и ставший свидетелем обрушения.

— Это… Вы это того… Как оно, это, все у вас а?.. Не очень? — красноречиво изъяснился он, указывая пальцем в сторону развалин, — Извини. Я того…

— Ты, погляди, погляди что, паразит, наделал, — обрушила на нового слушателя хозяйка свою досаду, — Вот чего он там делал? Чего туда сунулся? Какого черта ему дрова понадобились? Баню топить что ли, охламон, вздумал? Все, паразит, испортит.

— Банка с дерьмом рухнула, — потирая покрасневшее ухо, пояснил из-под бочки Треха.

— Да ну? — удивился сосед, — А я думал, того… этого…

— А фигли. Сам погляди, — кивнул пришибленный хозяин в сторону сарая, — Еле отмылся.

— Это которая? — явно заинтересовался косец, втыкая косу в землю.

— Синяя. Еще та… Когда привозили… Ну, эти… как их там… агрономы.

— Это когда ж?

— Да с тех пор… Забыл? Когда Витька, друган мой, политурой траванулся, — напомнил раздосадованный на такую забывчивость соседа мужичек.

— Это еще тогда? — присвистнул Василий, вспомнив дела давно минувших дней, — Которого схоронили, а он живой оказался.

— Ага. Тогда.

— Вот были дела. Вот мужику повезло. Повезло, так повезло. Это же надо, чтобы так повезло. Не каждому так повезет. Все думали, он того этого от простуды помер. В гроб положили. В землю закопали. Поминки справили. А его образок того этого в доме остался. Мать его того этого, как в воду глядела. Не хорошо, говорит, того этого образок оставлять, в гроб положить надо. Отройте. Пошли на второй день отрыли, а он там того этого живой лежит. В гробу. В могиле. Во пили так пили. Никогда так не пили. Сперва, на поминках, потом на воскресинках. Затем снова… — зачмокал губами Василий.

— Тогда вот он и траванулся. Политуры хватил, и все. Коньки в сторону. Окончательно, — уточнил Треха, — Если бы я его до того из болота не вынул, так он бы утоп. Представляешь? В болоте. Заживо. Сгинул. А так только простудился. И все.

— Верно, верно, — согласно закивал головой сосед.

— Сволочи. Помереть нормально не могут, — сплюнула огорченная женщина.

— С тех пор и висела, — напомнил Колька о главном.

— Кто?

— Дед Пихто! Банка висела, говорю, — указал из-под бочки хозяин в сторону сарая, — Висела, висела и на тебе, рухнула. Мне прямо по кумполу. Я в сарай захожу, а она, бац. Сука, весь сарай поломала,

— Какая еще банка? — недоуменно хлопнула глазами Клава.

— Мы с Витькой ее в сарай сунули. Она там, сука, и рухнула. Хороший был мужик Витька. Земля ему пухом. Всю крышу, гадина, развалила. Чуть в дерьме не утоп, — завопил Треха, словно опасаясь, что его и на этот раз правильно не поймут или не услышат.

— Вот как? — удивился сосед, — Я свою еще в тот год того этого по огороду рассыпал. Картоха уродилась во, — показал он здоровенный веснушчатый кулак, — Никогда больше такой не родилось. Чего мне не отдал? Я бы тебе за нее того этого картохи мешок отвалил бы. Чего хранил?

— Во дурак, во дурак, — запричитала жена, — От чего не отдал? От чего картохи не взял? От чего хранил? Дохоронился, хороняка паршивый. Ни картохи теперь, ни сарая!

— Черт его знает. Забыл, может. Чего я, я ничего. Висела себе и висела. Двадцать лет висела и ничего. Чего ей будет? — захлопал глазенками мужичек.

— Вот как! А то я и гляжу. Я только того этого…. А крыша прямо, хрясь, и того этого… — поддержал разговор Василий.

— Фигли она рухнула? Кто ее трогал? По репе как шандарахнет. Гляди, шишак какой. Видишь? Стопилиной, — Колька поднялся и сунул под нос собеседников свою растрепанную мокрую макушку.

— Ого, — оценил сосед бугор на затылке, — Ты это того этого извини, если чего… того этого… Я…

— Так, тебе, дураку, и надо, — зло заключила супруга, — Давно говорила: почини крышу, почини крышу. Три года твержу, паразиту, одно и то же. Во урод, во дождался. Говорила, течет. Как дождь, так дрова мокрые. А ты чего? Все потом, да потом. Вот тебе и потом. Дождался? Теперь новую ставить будешь. Говорила, дураку, говорила. Пьянь паршивая. Молотка в руки не взять. Времени у него нет. Гвоздя в руке удержать не может. Лестницу делать надо. Только бы пить, паразиту. Только бы пить. Допился? Дождались. И почто я только за тебя за муж, за урода, пошла? Почто молодость свою сгубила? Говорила мать, не ходи, говорила. Нет, выскочила. Получи. Ни сарая, ни дров, ни картохи. Ведра сунуть теперь некуда, — махнула рукой Клава и пошла к дому, причитая про себя и приговаривая, какая неблагодарная скотина досталась ей в мужья не в пример другим. У всех мужики, как мужики, а этот ни на что не годный, только пьет все и пьет, и ни ничего толком сделать не может, даже не пытается. А если и делает что, так только все портит, и никакая зараза его не берет.

Клавдия удалялась в сторону дома, клокотала вулканом и ругалась на чем свет стоит, а Колька глядел ей вслед и не мог понять, что это за темные тени вертятся вокруг ее пышной фигуры, словно голодные кошки. Он уже и не слушал сердитых слов, и ни не обращал никакого внимания на несправедливые громкие выпады, а только смотрел на эти странные, неизвестно откуда появившиеся тени и думал, мерещится ему это или на самом деле от нее дым темный валит. Настолько показалось ему явление необычными и интригующими, что он даже открыл рот и вперился недоуменно в дородную спину спутницы своей жизни.

— Да, сердитая у тебя баба, — вполголоса поделился сосед наблюдениями.

— Ага, — кивнул Треха, — Сейчас взорвется от напряжения.

— Как паровая машина, — хихикнул сосед.

— Точно. Уже дым валит, — указал хозяин на нее пальцем.

— Где?

— Вон с баков, а теперь — с заду.

— С заду у нее давно валит, — обнажил косец редкие зубы.

Колька перевел взгляд на Василия и поразился тому, как вокруг его головы завертелся похожий темный клубок.

— О, и из тебя, кажись, валит, — уставился, пораженный увиденным.

— Ага валит. Прямо из ушей, — поддержал шутку сосед.

— Не из ушей. Из хребтины. Чего это у тебя из хребтины? А теперь из пуза, — недоуменно хлопнул глазами Треха.

— Что валит? Откуда валит? От меня? Ты это того… не перегибай. Чертики уже мерещатся? Что таращишься? — недоуменно мотнул головой мужик и замер, не понимая отчего это сосед смотрит на него так, словно он это не он, а невесть диво какое с неба в огород свалившееся.

— О, возле плеча теперь село, — произнес Колька, указывая пальцем, — Не видишь, что ли? Повернись. Слева. Смахни.

Василий неопределенно пожал плечами, покрутил головой из стороны в сторону, но ничего такого не заметил, помахал рукой в воздухе, и постукал себя по лбу заскорузлым, натруженным пальцем, как бы намекая не то на шишку на голове собеседника, не то еще на что, предположительно проясняющее такое странное восприятие мира.

— Пойдем лучше, сарай посмотрим, — предложил он.

— Ага, — согласился Колька, — Вот только, что это такое вокруг тебя крутится. Никогда не крутилось, а тут вдруг крутиться. У нее крутиться. У тебя крутиться…

— Это у тебя крутиться, — зло отрезал сосед, — Воды выпить надо, чтобы не крутилось. Я тебе так, Треха, скажу. Пить надо меньше. Тогда и крутиться не будет.

— Точняк. Выпить надо, — оживился Колька, словно только и ждал этого предложения, — Видишь, как меня тряхануло. Как оно на меня рухнуло. Я, считай, в самой середке стоял. Под самой банкой. Я, считай, народился сегодня заново. Так оно мимо прошло. Смерти избежал. А она? Никакого понятия! Весь сарай дерьмом этим завален, а она орет. Я завалил его? Банка целая вывалилась. А она чего? Того?.. Гляди, шишак, какой на башке. Чуть не прибило. Чего орет? Не видит: и так битый. Весь в дерьме. А она? Тут после такого, такое станет. Ты прав, Васян, выпить надо. Это, Васян, не грех. Давай, Васян, по одной. В последний раз, как друга. Может мне теперь помирать завтра. Потому как я в полный рот нахлебался. Мне теперь через это конец выйдет. Меня же изнутри обезвредить надо. Я же зелени этой, Васян, нахлебался по самые уши. Это же вопрос здоровья. Самой жизни. Мне, может больше, и не придется уже с тобой. Может это в последний раз. Никогда уже больше не попрошу. Слышь, Вася? Гадом буду. У тебя есть что, покрепче?

— Искать надо… — глубокомысленно заключил сосед, терпеливо выслушав такую тираду.

— Так поищи…

— Можно…

Двинулись в сторону сарая. Заглянули через пролом внутрь. Покачали головами. Все дрова мокрые от зеленой слизи. Вонища поднялась, атомная. Тут не то чинить, всю территорию очищать надо. Дрянь, словом, и все тут. Без респиратора подходить страшно.

— И как это ты тут только выжил, — покачал головой Василий, — Экая вонища.

— Я же говорю, — воодушевился Треха, — Весь в дерьме по самые уши. Нахлебался. Еле отмыл. Дерьмо такое, глянь, чистая химия. Двадцать лет пролежала. Я, может, загнусь скоро. Во, как нахлебался. А она орет! Тут по-человечески понимать надо. По уму… Налетела, собака, сарай чини! Где тут чини. Тут одних бревен куба три!.. Думать тут надо. После такого… Мне может быть пенсия полагается. Я может быть теперь инвалидность через это дело приму. Разве бабе понять?

— Да, — протянул сосед, критически осматривая слом на стропиле, — Прогнила. От сырости, верно. Понятное дело. Крыша она у тебя того, худая была. Такое бывает. У меня тоже вот так однажды крыша прохудилась. Так я ее того этого рубероидом застелил, чтобы не текло. А то бы тоже вот так же того… Да еще бочка… Теперь тут ремонту… да… И дрова все испорчены… Как это все того этого выгребать? И куда? Ко мне-то того этого не поползет? Может запалить тут это все на месте, чтобы сразу того этого, а?..

— Ты чо? А дом? Тут полыхнет, ахнешь. До неба! Химия, понимать надо, взорвется. Вонища то какая. Чуешь? Думать надо. Как его того запалить?.. Проблема. Где бабе понять? Тут же головой думать надо. Тут одному без этого дела разве поймешь, — возразил Колька, — Работы одной сколько. Одному-то никак. Бригадира просить надо.

— Бригадира да… — почесал небритую щеку Василий, — Одних бревен куб надо, а то и два… И дрова… Эти-то того этого, куда ими топить… Еще потравитесь… Он тебе выпишет, да… жди…

— Где материал брать? Без бревен как? Старое, сам знаешь, — с видом знатока поддержал Колька, — Опять рухнуть же может. Старое гниль. Новые надо. Денег, сам знаешь. Опять же рубить. Трактор нужен. Тут без бригадира, — покачал удрученно головой, — Кто трактор даст?

— Дела… Он тебя еще за прошлое того этого, а тут эко… — Василию даже жаль стало соседа. Такое горе на того свалилось. Мало чуть бревном не зашибло, химией не отравило, так еще и к бригадиру на поклон идти. Это при всех его пришлых заслугах перед начальством. Кто не помнит, как Треха спалил скирду сена? Кто забыл, как он опрокинул в канаву трактор с прицепом? Кто простил, как он стадо коров в болото загнал? Лучшая телушка ногу сломала. И все по пьяни, все по дури. Ничего поручить нельзя. Ничего толком не сделает, все испортит. А теперь трактор ему дай, материал новый, работников. Где там. Сожрет его бригадир с потрохами. Хорошо, если отругает только, а то и поколотить может.

Боялись в деревне бригадира. Уважали. Нахрапистый мужик, резкий. С крутым норовом и большим гонором. Работу требовал и ругался крепко. Иной раз, поколотить мог, если оболтус какой под горячую руку подвернется. Ничего не боялся. Здоровый, мордатый, под два метра ростом. Не всякий с ним один на один совладать мог. Да и мало кто пытался. Водку пил редко, хозяйство вел жестко. Знал, что ему от жизни нужно. Хватал свое, не упускал, держал в руках цепко.

Переглянулись мужики, вздохнули тяжело и поняли, что на остаток дня занятие у них определилось само собой. Тут не до косьбы. Тут дело серьезное. Обмозговать надо и, можно сказать, отметить: с одной стороны счастливое спасение человека, с другой стороны, кто его знает…

— Есть у меня заначка, — глубоко вздохнул сосед, словно оторвал от себя последнее.

Хороший он мужик. Понимающий. Душевный.

Заглянул Треха домой, накинул на себя, что под руку подвернулось из того, что всегда в сенях кучей брошено за ненадобностью, но еще собаке не отдано, и двинули к Василию.

* * *

Пришли к дому соседа. Светлана, жена Василия, сразу поинтересовалась из кухни, чего, мол, так рано? По женской своей глупости она недолюбливала мужских дневных перекуров. Но мужик нашелся, как ответить. Молвил, водички попить заскочил на минутку, упарился. Она и успокоилась, продолжила свое бабское занятие. Тем временем Василий прошмыгнул в комнату, откопал со дна платяного шкафа бутылочку беленького и тихонько прокрался обратно на крылечко, где в нетерпении ожидал Колька. Присели на ступеньку, откупорили винтовую пробочку, налили в граненый стакашек. Решили по быстренькому управиться. Дабы не травмировать зря хозяйку.

Первому естественно принимать гостью. Он как-никак заново рожденный, счастливо избежавший ужасной участи. Святое дело такое отметить. Не каждый день тебе на бошку бревно сваливается. Треха, как подобает в таких знаменательных случаях, степенно угощение принял, неспешно втянул продукт в рот и обмер. На языке вместо водки оказалась вода. Колька брезгливо выплюнул ее на землю, поднес к носу горлышко бутылки, втянул в себя воздух и снова удивился: отчетливо пахло водкой. Снова приложился к стакану, и снова выплюнул — вода! Понюхал — водка. Попробовал — вода. На глазах изумленного хозяина все содержимое стакана на землю выкинул, налил добавки — понюхал — водка, глотнул — тьфу! Вода! Выплюнул. Хотел глотнуть прямо из горлышка, но хозяин не дал. Это уже слишком. Три раза чистый фабричный продукт на грязное крыльцо выплескивать, это, простите, не хорошо. Прямо скажем — нахально. Просто не уважительно. За это можно и в морду получить. Если бы не такое событие, так бы оно и вышло. Но сосед человеком оказался понимающим. Принял во внимание травмированность головы гостя. Просто бутылку забрал и стакан следом, чтобы тот больше не баловался.

Треха в сердцах стукнул кулаком по стене дома. Так что окно кухонное зазвенело.

— Кто там? — высунулась из него хозяйка. Увидала, чем мужики занимаются, всплеснула руками, мигом на крыльцо выскочила.

— Чего это вы, лешие? Чего это тут делаете? — возопила она, но Василий ее слегка осадил.

— Ты, Светка, того этого не гомони, — серьезно завил он, — Тут дело серьезное. Тут понять нужно. Тут с человеком беда.

— Я вижу, что у вас за беда. Эта беда уже тридцать лет тянется и никак скончаться не может, — решительно воткнула она руки в боки, — А ну, дай бутылку сюда, — выхватила из рук мужа вожделенное зелье, — Тоже надумал! День на дворе. Они уже водку жрать, шалопаи, уселись. Марш в поле!

— Дай сюда, — проявил независимость сосед, выхватывая бутылку обратно, — Тут, Светка, того этого дело такое. Тут его вот чуть не пришибло. Считай на моих глазах. Сарай хрясь, прямо на голову. Бревном тресь. Чуть на смерть не придавило. Его, можно сказать, того этого заново родило сегодня. С того свету человек того этого вернулся. Стресс у него. Лечить надо. Он смерть, как тебя того этого видел. Самолично. Скажи, видел?

— Видел, — мотнул головой Треха, — К самому носу подошла. В морду дохнула. Страшная… Зеленая… Липкая… По бабашке бревном — шандарах. Во, гляди, шишак на башке.

— Вот как, — поддержал собутыльник, — Слыхала. Еще чуть-чуть и того этого. Кранты. Не стало бы человека. А сарай! А дров сколько? Теперь к бригадиру того этого идти. Это ему то! Соображай.

— Чей сарай то? — деловито уточнила супруга.

— Его. Чей же, — пояснил Василий.

— Ну, тогда ничего, — облегченно вздохнула женщина, — Тогда выживет. Я думала, бригадира сарай порушил.

— Так все равно. Чинить надо. Материал, того этого трактор, дрова… — попытался уточнить глубокую мысль мужик.

— Бригадир ему дров даст. Догонит и еще даст. И трактор, и материал. Только подставляй карман шире. Отвесит большой ложкой, поспевай грузить, — улыбнулась Светлана в предвкушении нового события скучной деревенской жизни.

— Так я того этого говорю. В этом-то и дело, — обрадовался супруг и ткнул в голову притихшего Трехи пальцем, — Погляди, шишак у него какой. Стропилой звездануло. Едва выжил.

— Нашли чему радоваться, — Светлана снова выхватила бутылку из рук мужа, — Понимаю, пришибло. Не велика потеря. Нечего мне тут его шишкой тыкать. Эка невидаль. Нечего на крыльце сидеть. Чего расселись! Нашли повод бездельничать. Ступай косить. И этого забери. Привадится, не отвадишь. Нечего штаны просиживать. Нашел повод. Совсем ум потерял?

Сосед понял, что отметить событие по-человечески не получится. Не поняла баба. Свое гнет, упрямо.

— Не стыдно тебе, Светка. Как ты вот так того этого можешь? Это же сосед наш, — попытался вразумить он ее.

— Зараза! — остервенело лупанул кулаком по стене Треха.

— Ты это чего это разлупился! Это у тебя кто тут зараза! Себе по башке лупи. Иди и лупи по своему дому. Нечего тут лупить. Я тебе покажу заразу, — снова взвилась хозяйка, хватаясь за веник, — У меня стены не для того ставлены, чтобы по ним лупили!

— Ты это того этого, Треха, правда, не стучи шибко, — посоветовал Василий.

— Водка, водка в горло не лезет! — в сердцах воскликнул Колька.

— Как это? Как это тебе водка в горло не лезет. Сдурел, что ли? — изумилась женщина, опуская орудие праведного возмездия, — Тебе и не лезет! С чего это?

— Вода, — ткнул в бутылку пальцем Треха, — Вода тут. Лью — водка. Выпью — вода! Охренеть можно!

— Быть не может! — удивился сосед, — В фактории покупал. В нашей. С получки. Недели не прошло. Обманули что ли? Не может быть, чтобы того этого воду вместо водки подсунули! Дай сюда, — выхватил из рук жены драгоценный продукт, — Быть не может. Ну, если обманула… Ну, я ей того этого задам… Я думаю, чего это он того этого плюется, — нюхнул горлышко, уловил знакомый запах, обрадовался, — Не-е, водка, кажись, — глотнул, отлегло от сердца, — Не, водка. Слава Богу. Показалось тебе, Треха, — под шумок, пока суть да дело, глотнул больше, но в этот момент жена сориентировалась и вырвала бутылку обратно.

— С какой это такой получки ты покупал эту заразу? — поинтересовалась она подозрительно сощурив правый глаз и снова приподнимая веник, — С прошлой что ли? Сказал — недоплатили? Так тебе не доплатили? Так? Так! — лупанула мужа по широкой спине гибкими веточками.

— Ну, что ты, это того этого, что так разоралась. Подумаешь водки мужик купил, — смутился Василий, уворачиваясь от ударов, — Мали ли в доме случиться чего может. А водки нет. Что тогда делать? Вот видишь, она пригодилась. А не купи, чтобы мы того этого делали?

— Сено бы косили! — взревела Светлана, отбрасывая в сторону активное воспитание непутевого мужа, как явно бесполезное занятие, — Сено! В поле! Вот что бы вы делали! Пошли вон от сюда, христопродавцы!

Мужиков как ветром с крыльца сдуло. Только распахнутая калитка жалобно заплакала несмазанными петлями раскачиваясь из стороны в сторону.

* * *

Направились опечаленные мужики вдоль по улице. Злые собаки из-за заборов их облаивают. Бабы со дворов недобрым глазом провожают. Редкие прохожие в след оборачиваются, не решаются заговорить. Только издалека здороваются. Видят, не все у мужиков на душе ладно. Да и что толку с Трехой беседовать, только время терять зря. Каждому понятно, чего ему надо. Только вот куда это Василий вместе с ним направляется? Мужик то еще не совсем пропащий.

— Фиг знает что такое. Вижу — водка, хлебну — вода, — сокрушенно бубнил по дороге Треха, — Ни фига не понимаю.

— Должно быть, у тебя того этого вкус к жизни отшибло? — предполагал спутник.

— Дурак я, по-твоему? Воду от водки отличить не могу? — возмущенно возражал мужичек.

— Кто его теперь знает… — уклончиво отвечал сосед, — На вот, — протянул ему корочку хлебца, завалявшуюся в кармане, — Заешь.

Взял Колька утешительное угощенье, понюхал: хорошо хлебом пахло, можно сказать, божественно. Сунул в рот — наслаждение. Нет, не отбило вкуса. Тут что-то другое…

— Хороший хлеб, свежий, — произнес он.

— Ну, даешь, свежий. Недели три в кармане того этого болтается, — усмехнулся сосед, — Однако, значит вкус есть, — заключил он.

— Ага. А водка? — напомнил мужичек.

— Да… — глубокомысленно признал Василий, — Тут надо бы того этого провериться. Может, к фельдшеру завернем?

Мысль Трехе понравилась. Он согласно кивнул головой, благо до того недалеко топать. Второй дом от угла в конце улицы сразу за поворотом слева от колодца.

Пришли. Постучали. Филипыч оказался на месте. Посетителей принял сразу в предбаннике, где между делом чистил грибы.

Внимательно выслушав сбивчивое и хорошо сдобренное простонародными оборотами печальное повествование травмированного, с краткими пояснениями по отдельным моментам, исходящими от его спутника, фельдшер позволил себе поставить под сомнение общую концепцию происходящего, явно улавливая в ней некий подвох со стороны хитрого пациента. Однако общая постановка проблемы ему понравилась.

— Принесли сравнительный образец? — живо поинтересовался он, выкидывая в ведро очередной истерзанный ножом гриб.

— Какой такой образец? — не понял Треха.

— Ну, тот, что пили, — уточнил фельдшер.

— Так ее того этого, Светка забрала, — напомнил Василий.

— Как же мы тогда будем производить исследование? — скептически скривил губы специалист, — Как будем диагностировать?

Мужики недоуменно переглянулись.

— Так… мы думали того этого… медицина все же, — переминаясь с ноги на ногу, предположил сосед.

— Я, конечно, понимаю, что у нас в стране медицина бесплатная. Но, простите, не до такой же степени, — заметил Филипыч, — И потом лекарство каждый пациент приобретает для себя сам. Мы лишь можем оказать вовремя необходимое профессиональное содействие в излечении недуга. Как говориться: помощь.

— И чего делать? — хлопнул помутневшими глазами травмированный.

Медик развел руки в стороны.

— Искать, — неопределенно заметил он.

— Эх, — рубанул кулаком воздух Василий, — Ждите. Я щас, — и решительно вышел на улицу.

Колька уныло прислонился к дверному косяку и едва не растекся по нему прокисшим тестом. Однако Филипыч не дал ему раствориться во внутренних переживаниях и вернул к действительности, обильно смазав зеленкой шишку на затылке. Процедура оказалась болезненно жгучей. Стало обидно. Не для того с утра натерпелся, чтобы получать дополнительные страдания.

— На фига козе баян? — возмущенно поинтересовался он.

— В гробу легче будет, — благоразумно пояснил фельдшер, возвращаясь к прерванному занятию.

— Гляди. Не сгори от усердия, — зло заметил неблагодарный пациент, — Хоронить нечего будет.

— Поговори мне тут еще, поговори. Я тебе еще и не то смажу. Первым на кладбище окажешься, — пообещал медицинский работник, нарезая в тазик крепкий боровичок.

— Ага. Поглядим. Сперва, дым из ушей заткни. Голова обуглится, — нагло заявил Треха.

Филипычу за многолетнюю практику доводилось выслушивать от некультурных больных много всяких колючих нелепостей, поэтому он на них не обижался.

— Вот как? Очень интересно. Однако с чего бы это ему от туда валить? — поинтересовался он.

— Валит и валит. Мне до него дела нет. Выпить мне надо. Сушняк душит. Понял? — признался Колька.

— Я так и знал! — обрадовался медицинский работник, — Я сразу так и понял. Так сразу бы так сказал. А то вкуса нет, вкус к жизни потерял, водку не чувствую.

— Так я ее и не чувствую, — угрюмо заметил Треха.

— Мне понравилась ваша история, — саркастично усмехнулся эскулап, — Люблю, когда люди с юмором к делу подходят. Иной завалится, дай спирту, дай спирту. Нахал. Бестолочь. Поленом ему по балде, а не спирту. У меня весь спирт на учете. У меня строго. Меня так просто не проведешь. Я на селе тридцать лет фельдшерю. Могу отличить ложь от выдумки. Сразу вижу, в чем правда матка зарыта. А правда в том, что ты перепил. Что? Словил птичью болезнь, да? Теперь танец народный исполняешь под названием колотун. Хорошо вчера было? Сам перепил, а денег нет. Вот и вся недолга. Пошутить решил? Так? Не вышло?

— Да пошел ты… — вяло отмахнулся от него мужичек.

— Что значит пошел? В каком таком смысле пошел!? Сам-то ты откуда пришел? — едва не обиделся медик, — Вот откуда пришел, туда и иди. Меня посылать нечего. Я на своем месте. Он меня еще посылать будет, как будто я его звал. Второго перепила притащил. На пару вчера чирикали?

— Рожа у тебя сейчас треснет, — заметил Треха, внимательно всматриваясь в черный дым окутавший лицо Филипыча.

— Что значит треснет?! — напрягся тот.

— Дым сильно из ушей валит. Видать, напряг пошел сильный, — пояснил мужичек.

— Это у меня напряг сильный? Это у тебя напряг сильный! Ты зачем ко мне завалился? Шутить? Оскорблять? Так я при исполнении, понял? — сердито сощурил глаз фельдшер.

— А ты меня на «понял» не бери, понял! — завелся вдруг Колька, — Дым туши, череп обуглятся. Понял?

Филипыч от такой наглости даже слегка опешил. Ладно за спиртом мужик заявился, байку веселую придумал про неведомую болезнь, провести его старого черта вздумал, так он еще и нахальничает, поносят его медицинского работника без всякого зазрения совести. Хотел фельдшер обидеться, но опыт не позволил. Ко всякому он привык за долгие годы служения народу. Другой бы на его месте на дыбы встал по молодости лет, самолюбие свое защищать кинулся, орать, ногами топать, авторитет свой поддерживать. Только это все зря, без толку. Мужики все равно бы не поняли, другими бы не стали, а злобу затаили. Кто знает где, когда и на чем выместят. Ни к чему это на деревне. Да и обижаться на больного грешно. Всякому известно не от себя он вещает, от болезни своей. Поэтому Филипыч лишь усмехнулся кривовато и молвил:

— Вполне понятные симптомы. Ничего нового. Полагаю с первым же стаканом водки, все встанет на свое место. И дым пропадет, и вкус вернется.

Тут как раз Василий вернулся с остатками початой бутылки.

— На силу отбил того этого, — гордо заявил он, переводя дух, — Вцепилась: не дам, не дам. А я ей: фельдшеру того этого надо, фельдшер велел. Не поверила. Так что ты, Филипыч, того этого если что, не подведи. Она у меня баба такая. Она того этого проверять пойдет.

— Пускай идет. У меня всегда все по совести, — успокоил его медик, — Ну, мужики, пошли в смотровую.

Из предбанника они вышли во двор, оттуда через кухню в кабинет, прихватив с собой по дороге три железные кружки и краюху хлеба, так, на всякий случай, не акцентируя особо на том внимания. Облачившись в застиранный белый халат с желтыми пятнами вокруг карманов, Филипыч поставил кружки на стол и велел пациентам присаживаться рядом на деревянные табуреты.

— Так, что там у вас? — задал он дежурный вопрос, пристреливаясь к бутылке зажатой в широкой ладони Василия.

— Вот, он, говорит, водки не чует. Стропилой по башке треснуло, — снова пояснил сердобольный сосед.

— Да. Шишку на голове я уже видел. Зеленкой смазал. Большая шишка. А на счет вкуса сейчас посмотрим. Наливай, — распорядился фельдшер.

Василий, не долго думая, наполнил каждую емкость наполовину.

— Так, — глубокомысленно произнес Филипыч, взял кружку, медленно выкушал, манерно поставил на стол и удовлетворено выдохнул, — Вполне приятная водка. Если не ошибаюсь «Ладога».

— Точно, — кивнул сосед, демонстрируя этикетку.

Острые черты лица медика заметно разгладились и порозовели.

— Ну-с, теперь ты, голубчик, — махнул он тонким пальчиком, и придвинул вторую горемычному пациенту, — Вот он момент истины, — патетически заявил, — Пей, Треха. Ты этого жаждал. Ищущий да обрящет, жаждущий да напьется. Лекарство само в руки идет. Возликуй душа, грешная.

— Все одно облом, — обреченно заметил мужичек, принимая подношение.

— Вот это мы сейчас и проверим, — произнес Филипыч игривым и вполне жизнерадостным тоном.

Происходящее начинало ему нравиться.

Колька отпил.

— Вода. Фиг знает что такое, — грохнул кружкой о стол.

Фельдшер скептически усмехнулся и покачал головой. Даже пальцем крючковатым пригрозил. Меня, мол, не проведешь. Не шути, я то, мол, знаю…

— Вот, я же говорил. Утратил он того этого вкус жизни, — Василий взял Колькину порцию и со снисходительным видом попробовал.

— Ну что? — поинтересовался Филипыч.

— Водка, — лаконично пояснил сосед, вытирая губы.

— А! Что я говорил! — обрадовался фельдшер, — Водка! Никаких превращений, сплошные извращения. Ну, тогда я знаю, как его лечить надо. Наливай полную.

Василий послушно исполнил.

— Пей, Треха. Пей до дна. Даже если вода покажется тебе невкусной, — прописал медик лекарство и сунул пациенту под нос.

Колька, не спеша, выпил.

— Ну, что? — поинтересовался Филипыч.

— Ничего. Вода, — ответил больной.

— Наливай еще, — указал доктор.

— А много того этого не будет, — смерил остатки хозяйским оком Василий.

— Лей, — приказал фельдшер, — Не тряси. Больше расплескаешь. Лечение требует жертв.

После второй выпитой порции лекарства симптоматика ни чуть не изменилась. Зато водка кончилась. Треха по-прежнему сидел напротив Филипыча на табурете со страдальческим выражением лица. Ни в его поведении, ни в настроении, ни в мироощущении никаких видимых перемен не наблюдалось. Даже странно как-то после двух кружек не самой плохой водки…

Фельдшер задумался.

— И что? Ничего не чувствуешь? — более сочувственно поинтересовался он, — Сушняк прошел?

— Ни фига не прошло, — зло процедил сквозь зубы мужичек, — Воду пить больше не хочу.

— Да… — глубокомысленно протянул медик, — Придется усилить эксперимент. Вася, тащи-ка сюда вот тот пузырь, — указал на пузатый флакон в стеклянном медицинском шкафу, — Ну, Треха, если ты у меня шутишь, отведаешь поленом… Я тебе второй шишак гарантированно обеспечу. Полную симметрию на башке. С рогами ходить будешь. Как черт. Сейчас проверим. Наливай, Вася, полную. Это микстура верная. Слона свалит. Пей, Треха. Посмотрим, какая на вкус будет вот эта водичка, — и злорадно усмехнулся, обнажив редкие гнилые зубы.

Колька, не долго думая, спокойно выпил предложенное снадобье, не дрогнув ни единым мускулом лица.

— Достало мне пить вашу воду. Спирта бы налил, что ли. Душа горит, — произнес он, ставя пустую кружку на стол, — Муторно.

— Это и был чистейший медицинский спирт, — дрогнувшим голосом признался фельдшер. Взял из рук Василия бутыль, нюхнул, вздрогнул и самолично налил новую полную порцию, — Не верю, — решительно заявил он, — Пей. Это и есть спирт.

Сосед даже рот открыл от изумления, глядя, как Треха спокойно выпивает дополнительные двести грамм чистого спирта с полным равнодушием и, можно даже сказать, отвращением, какое до того испытывал только к одному пойлу, к воде.

— Больше не выпью. Все. Край, — заявил он, — Опух от воды. Сейчас лопну.

Филипыч смотрел на Кольку в упор, словно на чудо, не в силах сформулировать концептуально мысль.

— И что?.. И ничего?.. — наконец поинтересовался он.

— А чего от воды будет? — угрюмо ответил пациент.

— Вот это шандарахнуло, — потрясенно молвил Василий, — Это же надо того этого… По самому дорогому…

Филипыч повертел в руках практически пустой бутылек и горестно облокотился на стол.

— И что мне теперь с тобой делать? И каков будет диагноз? — задал он себе риторический вопрос.

— Вот, вот, — подтвердил Василий, — Что делать то?

Фельдшер недоуменно пожал плечами.

— Может это не спирт? Может в аптеке напутали?.. Никогда не путали, а тут… — поскреб щетинистую впалую щеку и заключил, — Идите, мужики, с миром. Спирта у меня больше нет. А может, его и не было. А может, это иммунитет у него выработался. В общем, дело тут темное. Тут медицина бессильна.

— И что, вот так и пошли? — не понял озадаченный сосед.

— Вот так и пошли, — подтвердил мысль Филипыч, — А что я еще могу? — отломил корку хлеба и заел горькую мысль о собственном недоумении, — Попробуйте у Степаныча. Может он вам поможет.

Мужики встали, переглянулись: действительно, что он еще может, если спирта у него больше не осталось? Махнули рукой и пошли по дороге дальше.

* * *

Двинулись к Степанычу на другой край деревни. Потому как только тот издавна промышлял самогоном, и только у него случалось иногда отовариться хмельным зельем в рассрочку.

По дороге случился с Трехой припадок. Никогда раньше за ним не замечалось ничего подобного. Хоть он мужичек задиристый и шебутной, но раньше ни с того ни с сего не налетал на людей с кулаками. Сторонился беспричинной драки. Соблюдал приличия.

Встретили по дороге агронома Кирилыча. Едва успели с ним поздороваться, как Колька завопил на всю улицу дурным голосом: «Ах, ты, мразь, перекошенная», налетел на него, сбил с ног и стал катать в грязи и валтузить, словно ненормальный. Василий насилу оттащил дурака в сторону. Освободил уважаемого специалиста, поднял с земли, отряхнул, как мог, извинился. Пришлось даже два раза товарищу по роже кулаком съездить, чтобы тот успокоился и немного, в себя пришел. Агроном еще долго возмущался и кричал вслед разные обидные слова, сдирая со светлого пиджака навозные лепешки, а Треха весь трясся, не в силах вразумительно пояснить причину столь странного поведения. Брызгал тягучей слюной, как придурошный и все твердил свое: «Мразь, мразь перекошенная».

«Про кого это он так, — подумал сосед, — Неужели про агронома?»

Конечно, желчный и завистливый Кирилыч. Мало кто в деревне водил с приятельские отношения. Но все же видный специалист. Без него никуда. Как можно без всякого повода такого интеллигента в грязи валять? Видимо, совсем допекло человека. Навалилось на него разом: и стропила, и неприятности с организмом, и неведомая болезнь, лишившая последней радости в жизни. Не выдержал разум давления, сошел с фазы, заклинился.

— Ты, Треха, того, совсем дурной стал, — заметил по дороге Василий, — За что это ты на Кирилыча набросился? Что тебе Кирилыч то сделал?

— Кирилыч? Какой Кирилыч? Не трогал я никакого Кирилыча, — неожиданно ответил мужичек и как-то весь съежился не то от страха, не то от холода.

— Конечно не трогал, — хмыкнул сосед, — Разве так трогают. Так, только того этого помял маленько, чуток в грязи повалял. Так это не в счет.

— Я чего?.. Я ничего… Не трогал я никого… Так это чего, Кирилыч был? — вдруг словно осенило его.

— А то нет! Зачем ты это того этого, поколотил?

— Не хотел я Кирилыча колотить. Не он это был, — упавшим голосом произнес Треха, — Сам он свалился.

— Конечно сам. Кому надо его сваливать? Шел себе, шел, спотыкнулся и прямо в коровье добро мордой сам того этого въехал. Все видели. А ты так, грязь с него того этого отряхнул малость, — иронично заметил спутник.

— Да, отряхнул. Это ты правильно, Вася, сказал. Так дело и было, — Колька насупился, вперился исподлобья в своего соседа и только желваки заходили на широких скулах небритого лица.

— Конечно, так оно того этого и было, — поспешил согласиться собеседник и в первый раз пожалел о том, что вообще связался с таким придурком. Теперь агроном к бригадиру побежит жаловаться, тот учинит разборку, придется оправдываться, за что человека среди бела дня изваляли… И вообще, что в это время на другом краю деревни делали… Как объяснить? Не любил мужик засвечиваться. Сторонился начальства и вообще всякого к себе общественного внимания. Старался избегать в меру сил скандальных историй. А тут впутался по самые немогушки в такое неприятное дело. Да еще с Трехой. Прямо скажем, поганая получилась прогулка. «Вот уж правы люди, не путевый он, — подумал мужик, — Все у него наперекосяк».

— Ты это дымить кончай. Достал ты меня своим дымом, — сухо заметил Колька.

Василий тут же бросил на землю нервно раскуренную папиросу и придавил носком кирзового сапога.

— Я говорю: не дыми, — назидательно приподнял скрюченный палец Треха, — Башка обуглится.

«Точно, крыша поехала, — догадался сосед и стал думать о том, как бы ему улизнуть по-тихому в сторону, — Ну, его к лешему, дурака этого. Совсем сбрендил. Теперь уже и покурить нельзя. Отшибло ему башню начисто, как есть отшибло. Того и гляди кинется, как на агронома».

Тем временем подошли к дому Степаныча.

— Ты это того этого иди к нему, а я того этого… мне до дому надо, — сообразил вдруг Василий, — Сам понимаешь… — неопределенно развел он руками, — Косу на лугу оставил, — повернулся и пошел быстрым шагом обратно, пока Треха не успел ничего в ответ выкинуть.

* * *

Степаныч копошился возле луковой грядки, сооружая из пластиковой бутылки трещотку на палке для отпугивания надоедливых кротов, когда калитка тихонько скрипнула и во двор заглянула лохматая голова Трехи.

— Тебе чаво? — поинтересовался старик.

— Мне бы… — неопределенно промычал Колька.

— Чего бы? — уточнил хозяин.

–…Побазарить бы… — нашелся незванный гость.

— Коли побазарить захоть. А большего у меня ничегось нету. Вчерась еще было, а по утру — кончилось. Новое не ставил, — пригласил хозяин, указывая рукой на аккуратную лавочку возле стены дома.

Треха вошел весь. Степаныч унял мохнатую собаку на длинной цепи и они сели рядышком на солнышке.

— Сарай у меня рухнул, — печально поведал Колька.

— Да ну? — удивился старик, — Весь? Это какой?

— С дровами.

— Это не тот, что еще батька твой Петро сразу опосля войны ставил?

— Он.

— Добрый сарай. Петро ставить умел…

— Прямо на меня. Гляди шишак какой, — подставил мужик под нос деду затылок измазанный зеленкой, — Стропилой садануло.

— Эка…

— Едва жив.

— Добрый шишак. У меня у самого такой был, когда с моста саданулся об надолбу. Зеленкой баба мазала али фельдшер?

— Химия на меня вытекла, — уточнил собеседник.

— Химия? Это какая? — поинтересовался Степан.

— Зеленая. Из пластмассовой бочки.

— Из какой такой бочки?

— Из синей.

— Это которые по сто литров в совхоз завозили в восьмидесятом?

— Она.

— Эка…

— Еле отмыл, — тяжело вздохнул Колька.

— Добрая химия. Всех жуков потравила. Их потом, почитай, лет десять ни одного не было.

— Васька, сосед, водки налил, а она не идет, — продолжил разговор Треха.

— Да ну? Водка? Не идет? — удивился самогонщик.

— Пошли к фельдшеру. Тот спирта налил. Две кружки выпил и ничего, — печально уточнил Колька.

— Да ну? И ничего? — в тоне собеседника послышалось недоверие.

— Васька видел. Соврать не даст, — твердо заявил гость.

— Васька? Васька не даст. Где ж ему дать то? С яво, чтобы взять, сперва найти надо. Опосля спрашивать. Да где ж его ноне найтить, когда он еще на подходе стрекоча дал? — снова сочувственно покачал головой хозяин, — Беда…

— С глазами сделалось что-то, — печально продолжал Колька, — Вижу хреново. Вернее хрень всякую. Ее вроде как нет, а я ее вижу. У Васьки с Филипычем дым из ушей прет. Я его вижу, они — нет. Кирилыч рожи страшные корчит. А у тебя на плече черт сидит. Как теперь жить?

— Да ну? Черт?

— Может и не черт. Дым у тебя фигуристый. Точно черт, — уточнил Треха.

— Эка…

— Думал, выпью пройдет. А не выпить. Не берет спирт. Не забирает. Пью, будто воду. Что водка, что спирт, все одно. Ничего не помогает. Одно сплошное страдание. И за что мне так? — закончил Колька и уставился тупо в землю промеж своих башмаков.

— Погоди-ка. Посиди тут, — Степаныч поднялся и зашаркал своими стоптанными сандалиями на босу ногу по деревянным ступенькам высокого крыльца дома. Едва скрылся за входной дверью, как тут же вернулся с литровой бутылью мутной жидкости в руках. Неторопливо вытащил пробку, извлек из кармана пузыристых штанов граненый стакан, наполнил на две трети и протянул Трехе, — На-ка, выпей моего. Мое-то не фабричное. Мое приличное. Мое возьмет. Полегчает.

Колька с обреченным видом принял подношение, глотнул и выплюнул на землю.

— Издеваешься, дед? — сердито стрельнул глазами.

— Чаво? Не то? Крепко? — хихикнул самогонщик, — Это первач. Это сила.

— Какой первач! Чего ты мне воду суешь? Издеваешься? Все вы надо мной издеваетесь? Я уже за день ее вот так нахлебался, — черканул мужик себе по горлу большим пальцем правой руки.

— Вода? Какая вода? Чо ты брешешь? — изумился старик, нюхнул горлышко и расплылся в широкой улыбке, — Первач, — отхлебнул для большей убедительности прямо из горла, гаркнул, — Настоящий. Ядреный. На-ка, попробуй, — плеснул добавки в стакан.

Треха понюхал мутную жидкость — самогон, поднес к губам — вода. Поставил стакан на лавочку и чуть не заплакал.

— Эка… — в очередной раз удивился Степан взял стакан, поднес к носу, понюхал, попробовал — самогон.

— У тебя это того, вкус отшибло, — заключил он и опустился на лавочку рядом с Колькой, — Чистейший продукт отвергаешь. Даже обидно. Когда это было, чтобы мой самогон в горло не шел? На, попробуй, говорю, как следовает, — снова протянул стакан.

Колька второй раз принял стакан, понюхал — самогон, поднес к губам, а в рот потекла обыкновенная вода. Плюнул на землю и отвернулся к стене дома.

— Ты продуктом моим не плюй, — строго пригрозил старик, — Это тебе тут не плевательница. Взялся пить, пей, как у людей положено. Не пьешь, так катись отседова, туда, откуда пришел. И больше по моему двору не шастай.

Пришлось Трехе, скрипя сердцем, выпить предложенный стакан воды. Выпил, поставил на лавочку, посмотрел в глаза Степанычу, развел руками и вздохнул тяжко.

— Что? Не пробрало? — удивился самогонщик, — Со стакана и не пробрало? Эка…

Налил второй. Колька выпил. За вторым третий. После того, как четвертый оказался пуст, а вместе с ним и литровая бутыль Степаныч охнул.

— Ты… ты… Это того… Что же ты мой продукт жрешь как воду?! — хлопнул он белесоватыми глазами, — Это же тебе не то что… Эка…

— Я чего? Я ничего? Это фиг знает чего! — только и ответил Треха.

Помолчали мужики, подумали каждый о своем. Не знают, что делать. У одного голова болит, весь мир на части разламывается, другому задача задалась, прямо скажем, архинаисложнейшая. Никогда такого не встречал в жизни, чтобы мужик чистейший самогон как воду лупил, когда доподлинно известно, что это не вода.

— Верно, сглазили тебя, — предположил Степаныч, — Порчу на тебя навели.

— Чего там? — обреченно махнул Колька рукой, — Все одно. Это не жизнь.

Вышла из дома баба Дуня, жена Степаныча.

— Чаво это вы тут сидите? — набычилась, увидев нежеланного гостя.

— А вон, глянь, что твориться, — ответил старик.

— А то я не вижу!

— Нет, ты, поди, глянь, говорю.

— Опять самогон пьете, сволочи, — резко заключила она.

— Вот, дура, баба, — возмутился хозяин.

— Да не дурней вас, разгильдяев.

— Нет, ты погляди, чо тут такое. Чаво в мире делается.

— Да вижу — ничаво новава. Все самогон, окаянные, жрете. Шли бы работали. Бригадир с утра по деревне ходит. Всех мужиков на сенокос сгоняет.

— Самогон, говоришь? Это, что мы пьяные, по-твоему, сидим, чо ли?

— А то я не вижу?

— А ты видишь! Видишь бутыль пустая. Чаво тут пить?

— Так сожрали уже. Дело дурное не хитрое.

— А то мы сидим пьяные?! Ты бы лучше посмотрела, чаво делается. Это же не поймешь, чаво делается. Это же черт знает чаво такое. Стой тут, я щас, — распорядился хозяин и быстро вбежал в дом, откуда через мгновение вернулся со второй бутылью самогона, — Гляди, чаво делается, — кинул по дороге своей бабе, налил полный стакан и протянул Трехе, — На. Пей.

— Не хочу, — отвел рукой гость подношение.

— Во как напился. Уже и не хочет, — выдала баба Дуня

— Пей, говорю, — приказал хозяин.

— Не могу. Не могу больше пить. Не лезет, — взмолился Колька.

— Представляешь, один всю литровую бутыль выпил, и ни в одном глазу, — пояснил Степаныч, — Не берет. Даю — не хочет. Что с мужиком стало?

Видит Дуня, мужики настроены серьезно. Не шутят. Где это видано, чтобы заядлый алкаш среди бела дня не казался пьяным? Сидит, насупившись, словно мышь, злыми глазами стреляет и от выпивки наотрез отказывается.

— Видала? — снова поинтересовался Степан.

— Чаво это? — пожала она плечами.

— А я об чем? — воскликнул самогонщик, — Видала? Видала, чаво с человеком делается?

— Видала, что он тут бездельничает.

— Вот, дура, баба.

— Гнал бы вон его на работу. Заместо таво, чтобы тут дурью с ним маяться.

— Ничаво не понимает. — развел руками старик, — Тут можно сказать на ее глазах чудо свершилось, а она не видит.

— Брось, дед, пойду я, — тяжело поднялся с лавочки Треха.

— Нет, ты погоди. Я ей объяснить хочу, что б она не думала, будто мы тут сидим как какие-нибудь. Пусть ка она узнает, чаво в мире делается. Это можно сказать вопрос глубокомысленный. Жизни и смерти можно определить.

— Во, напился, дурак! — махнула рукой Дуня.

— Я напился? Ты видела? Нет, ты слыхал? А ну, Треха, покажи ей, — раззадорился хозяин.

— Пойду я, — поднялся с лавочки гость.

— Стой! — Степан снова сунул ему под нос полный стакан, — Пей, говорю.

— Отстань от него, — заступилась женщина, — Не видишь не в себе он.

— Пей, говорю, — настаивал Степаныч, — От того и не в себе, чаво ты не понимаешь.

— Господи, черт тебя побери, — встряхнула руками баба Дуня, — Вот пристал, паразит к человеку.

— Пей! — рыкнул хозяин.

Выпил Треха пятый стакан. До самого дна. Даже живот вспучился.

— Ну, чо? — указал на него Степаныч, — Видала?

— Еще день во дворе они уже самогонку жрут, паразиты, — с досадой в голосе заметила женщина.

— А… — только махнул рукой Колька.

— Самогонка, говоришь? И чо, он пьяный с нее, али нет? Пройдись-ка. Покажи себя, — гость вяло отмахнулся рукой и медленно побрел через двор в сторону калитки. Даже собака на него больше не лаяла, — Чаво, пьяный по-твоему? Да?

— Вроде нет… — прищуриваясь присмотрелась к нему хозяйка, — Чаво это?

— А то я не знаю, — пояснил старик, — Раньше с чекушки пьянел, а теперь и двух литров ему мало. Пьет, гад, самогон, как воду. Ан не берет он его. Вот чаво. Видала, что происходит?

— Господи…

— Я ему самогонку наливаю, а он хлебает ее, как воду. Во как! Чаво с человеком сталось? Вчерась еще все было нормально.

— Так чаво же это ты, Ирод, на него продукт переводишь?! Воды тебе мало! Вон целый колодец стоит, пои — не хочу! — всплеснула женщина руками.

— А я об чем? — подтвердил старик.

— Вот Ирод-то, вот Ирод. Это ж сколько денег то все это стоит, чаво ты, Ирод, в него, в черта ненасытного, закачал? Нечто ты сразу не узрел, что он, черт паршивый, ее жрет, как воду? — возмутилась баба Дуня.

— Видала, чаво с человеком стало. Ему поправиться, а он не может.

— Вот Ирод-то… — разволновалась хозяйка, — Не пускай его сюда больше. Пусть платит, портом пьет.

— Ты, Дуня, не кипятись. Самогонки, конечно, жалко. Только, чаво с человеком делать? — поставил вопрос ребром Степаныч.

— Пошли оба с глаз моих, — заключила она.

— Сглазили его, я думаю, — предположил хозяин.

— Сглазили? — притормозила женщина.

— Порчу навели. Последнюю радость в жизни отняли, — заключил самогонщик.

— Ах, ты, господи! — хозяйка так и села на ступеньку крыльца.

— Вот и получается, проблема, — определил старик.

— Знаю. Знаю, кто это сделал, — включилась баба Дуня, — Это Мироновна. Это она, стерва.

— Мироновна? — удивился Степаныч.

— А кому еще? Кто бабе Клаве телку испортил? Кто? — вскочила она на ноги, готовая немедленно бежать на разборки.

— Кто? — не понял хозяин.

— Мироновна, — ткнула в него пальцем баба.

— Это почему?

— Потому, как первостатейная стерва.

— Это все ваши бабские пересуды, — отмахнулся старик.

— А я говорю, она. Если не она, так кому еще? Глаз у нее дурной, зависливый. Своего мужика нет, вот она чужих и портит, — заключила баба Дуня.

— Это еще не факт, — возразил самогонщик.

— А я говорю она. Кто вчера траву на поле собирал? Зачем спрашивается? — решительно воткнула она руки в боки.

— Так ты сама собирала, — парировал Степаныч.

— То я. А то Мироновна. Ты меня с Мироновной не путай, — замахала она у него перед носом узловатым пальцем.

— Э-э… дура баба, надо к Мишке сходить, — предположил старик, — Слышь, Треха, Постой! Айда к попу зайдем. Он тут рядом живет. Сосед мой.

— Ну и дураки, — заключила баба Дуня и осталась тем вполне довольна собой.

* * *

Отец Михаил тридцати лет отроду, пока еще не женатый недавний выпускник семинарии, направленный сюда вести небольшой приход с миссией возрождения веры, проводил день в огороде под палящими лучами солнца, смиренно дергая сорняки из грядки с морковкой. Относясь к любому делу с толком и пониманием, он сосредоточенно выщипывал всякие травинки, оставляя в земле только тощие зеленые хвостики.

— Миш а, Миш, — позвал Степаныч, из-за забора, — Слышь, Миш, поди сюда. Дело есть.

— Дело у всех есть, — глубокомысленно изрек батюшка, продолжая свою работу.

— Дело, говорю. Поди сюда.

Приходской священник поднял голову и с некоторым укором посмотрел на прихожан.

— Трехе плохо, — ткнул самогонщик пальцем в торчащую рядом лохматую голову с огромным зеленым пятном на волосах.

— Молись, Николай. Господь поможет, — молвил священнослужитель и продолжил прерванное занятие.

— Вот человек… Тебе говорят, поди сюда. Дело у нас, — гаркнул Степаныч.

Отец Михаил тяжко вздохнул, встал, стряхнул землю с колен и направил свои стопы к тому месту забора, где возле калитки над ровными рядами окрашенного штакетника высились всклокоченные головы мужиков.

— Ты пустил бы во двор, а? — предложил старик.

— Входите, — пригласил он, отпирая калитку.

— Тут значит такое дело, — начал самогонщик, вваливаясь внутрь, — У тебя водка есть?

— Сам не принимаю, и вам не советую. Плохое это дело. Вредное. Для здоровья и для души. Да и Вам то зачем при Вашем промысле? — ответил духовный наставник.

Обоих сельчан отец Михаил недолюбливал. К малому числу прихожан они не относились. К Господу Богу за помощью не обращались. Вели, самую что ни на есть, беспутную жизнь. Совместных интересов с ними никогда не образовывалось, а если и сталкивались на перекрестках житейских дорог, то большей части возле фактории, где один постоянно болтался пьяный, а другой активно предлагал свой ходовой товар слабовольным и доверчивым односельчанам.

— Нет. Это не мне. Это Треха, понимаешь, никак не принимает. Не может, — уточнил мысль старик.

— Нет у меня водки, — решительно отрезал служитель культа.

— Слушай, Миша, тут дело такое, шибко не простое. Это дело сперва обмозговать нужно, как следовает, — покачал седой головой дед. — Я вот тоже сперва, как ты, сразу не разобрался, а потом понял.

— Простите, но мне сейчас некогда. Занят я очень. Приходите вечером, после службы. А лучше в церковь. Там и поговорим, — попытался завершить встречу священник.

— Вот, человек. Тебе же говорят: дело тут не простое. Тут с пониманием говорить надо. У человека беда. Жизни, можно сказать, лишился. Вопрос жизни и смерти. О, как, — поднял вверх указательный палец Степаныч.

— Нет у меня водки. Рассол есть. Вчера банку с огурцами открыл. Рассолу могу налить. Рассол хороший, черносмородиновый, — предложил батюшка.

— Вот… непонимающий человек. Тебе же говорят. Водка нужна. Какой тут к черту рассол. Как я тебе без водки могу это дело показать? Это же черт знает, чаво такое, — начал сердиться самогонщик.

— Не поминай нечистого, — сердито одернул его посвященный в таинства мироздания.

— Ты, Миха, только погляди на него. Видишь? Нет, ты видишь? — Степаныч выдвинул перед собой безмолвно стоящего потерянного Треху.

— И что? — недоуменно оглядел мужичка отец Михаил.

— Беда. Видишь, беда у него какая? — уточнил непутевый односельчанин.

— Обрати свои мысли к Богу, и Он вам поможет, — брякнул приходской священник кованым крючком на калитке.

— Обрати, обрати, чо ты за человек такой! — досада стала дергать старика за сердце, — У него беда, тебе говорят. Он пить больше не может. Хочет и не может. А ты обрати. Чаво обратить то, кады обращать нечаво?

— Как это не может? — заинтересовался, наконец, служитель культа.

— Вообще не может. Сглазили его, вот чаво. Порчу навели. Он теперь водку не пьет, а только всю, как ни есть, портит. Чистейший самогон лупит, как воду, — выпалил подпольный производитель зеленого змея.

— Как это? — не вразумился священнослужитель.

— А так. Я же тебе об этом и говорю. Как это все без водки показать можно? Водка нужна, чтобы понятно стало. Не может и все. Черт знает, что такое с человеком сделалось, — пояснил Степан.

— Не поминай нечистого. Говори толково, — снова наставительно указал церковник.

— Ты, Миша, не кипятись. Ты меня слушай. Вот я ему самогона налил. Он его вылупил. И ни в одном глазу. Это Треха то? Вчерась ему стопушки на пол дня хватало, а теперь и литра его не берет. Понял? — объяснил кратко старик.

— Нет, — мотнул головой батюшка.

— Экий, ты, непонятливый. Я говорю, чистейшего самогона ему только что три литры споил, а ему хоть бы хрен. Посмотри на его. Ты видишь, чтобы он литру самогона выжрал? Нет? Я и ентова не вижу. А он выжрал. Всю литру. За это можешь не волноваться. Это у меня, как в аптеке. Самогон хлещет, как воду, — раздражительно повторил старик.

— А что наливал то? — уточнил отец Михаил.

— Самогон конечно. Самогон наливал. Чистейший. Свежайший. Такой самогон, что целая гулянка могла бы гулять и человека три успокоиться до поросячьего визгу. А он один все выдул и глянь на него. Пьян? Нет, ты глянь. Он пьян? Скажи, пьян или нет?

— Вроде нет, — принюхался служитель культа к односельчанину.

— То-то, и оно и что нет. Не берет его самогон вовсе. Теперь понял? — почти выкрикнул самогонщик.

— Не шути, — отмахнулся приходской священник.

— Какие тут шутки! Цельную литру, говорю в одно горло выжрал и ничаво. Как с гуся вода. Глянь. Он пьян? — снова вытолкнул вперед Треху Степаныч.

— Да, нет вроде, — критично осмотрел мужика батюшка, — Перепутал, может?

— Кто ж такое перепутает? Вот и получается, что дело-то не простое. Как такое за один день сделаться может? Нечистым пахнет, — почти шепотом завершил старик.

— Ладно, — вздохнул тяжко отец Михаил, — Сейчас посмотрим. Постойте тут.

Он вошел в дом, достал из шкафчика початую бутылочку беленького, налил стопочку, грамулек так сто пятьдесят, снова тяжело вздохнул, перекрестился и вынес мужикам.

— Вот продукт настоящий. Но больше у меня нет, — категорично заявил приходской священник.

Треха, зажмурив глаза, принял из рук посвященного дар Божий, осторожно понюхал. Запах ему понравился. Запрокинул стопарик, вода — водой. Что ты будешь делать!

— Ну, чаво? — поинтересовался старик, — Прошло?

— Вода, — горестно ответил Колька.

— Вот видишь, даже вкуса продукта не чует, — заметил самогонщик, — А я о чем говорил?

— Солгал, плут, — пригрозил Кольке пухлым пальцем служитель культа.

— А ты бы, братец, бутылочку бы всю вынес. Тогда бы виднее стало, — посоветовал Степаныч.

— Сказано, нет больше. На стопку, может, наберу и все, — ответил церковник.

— Стопки мало, — парировал сердобольный ходатай, — Тут непременно стакан нужон. Чтоб до краев и чтоб он его сразу всего выпил. Тогда увидишь. Как иначе проверять будем?

Отец Михаил задумался на мгновение и молвил:

— А сам-то чего не принес? У тебя есть.

— Я бы принес. Только он у меня он литру в одно жало уже выжрал, — ответил старик, — Целый бутылек коту под хвост запустил. Чаво ж я один убытки на себе терпеть должен, всю тяготу на себя принимать за все общество, когда дело такое, чаво не про меня писано? Фельдшер, говорят, и тот не разобрался. Пузырь спирта просадил. Пол-литра чистейшего. А я чаво? С меня и спрос невелик.

— Спирта говоришь пол-литра? — прикинул в уме священник, — Много…

— А я чаво, — поддержал самогонщик.

— Ладно, наберу стакан, — нехотя согласился отец Михаил, словно у него дома корова водкой плохо доилась.

— Вот жмот, — кинул в спину Степаныч, когда широкая спина батюшки скрылась за входной дверью.

— Не могу я смотреть на вас, мужики, — тихо произнес Треха, — Куда морды все ваши делись? Одни пятна черные, как дым.

— Чаво это? — не понял старик.

— Шары черные вместо морды, говорю. Чего у тебя, чего у Васьки. Плохо мне чего-то. Ничего не понимаю, — уточнил Колька, — Или я дурной, или вы все плохие.

— Это в тебе стропилой все чувства в башке отшибло. Это бывает. Вкус и зрение к жизни возвращаются одновременно. Вот как следовает выпьешь, так сразу и полегчает. Все и пройдет, как с белых яблонь дым. Это известно. Народными средствами лечится, — успокоил самогонщик.

Тем временем местный церковник вынес стакан водки и дрожащей рукой протянул Трехе.

— Выпей, шалопутный, и больше не шути, — снова пригрозил пальцем.

— Надо бы благословить стакашек, — присоветовал Степаныч.

— Дурака из меня строишь? Шутки надо мной шутишь? — начал рассердиться отец Михаил.

— Какие шутки. Дело то нечистое, — напомнил старик.

Пришлось священнику скрипя сердцем произвести над водкой краткую молитву и перекрестить, прежде чем снова протянуть стакан пьянице. Зажмурившись и весь сжавшись словно от ужаса, приложился Колька к подношению, но результат оказался прежним, как с гуся вода. Протекла жидкость внутрь, а душу не согрела. Тяжко и муторно во всем организме сделалось. На мир глядеть больно стало. И черные тучи заволокли сознание.

Плюнул Колька с досады:

— Да, чего же это такое твориться! — воскликнул он горестно и грохнул стакан о землю. Налетела стекляшка на камушек, разлетелась вдребезги.

— Ты что, бес, творишь? Ты чего мусоришь? Выпил, и хулиганить взялся! Мало водку сожрал, так и посуду бьешь! Вон нечестивец! Вон со двора! — вскипел отец Михаил.

— А все одно подыхать! — горестно заломил руки Треха.

— Не серчай, Миш, не нарочно он. Не в себе. Не видишь? — вступился Степаныч, но приходского священника заело, понесло, сорвало, не совладал с захлестнувшей эмоцией.

— Вон, чертово семя! Вон отсюда, пока во искушение не ввели. Начешу загривки поленом! Господи, прости меня, грешного! — закричал он и вытолкал нахальных посетителей со двора, — У бесы, — пригрозил волосатым кулаком из-за забора и запер за ними калитку, — Еще придете, палкой прогоню.

* * *

Замутило Треху в конец. Выплеснул он переполнявшую его тяжелую воду на поповский забор и побрел, словно во сне по неровной дороге, куда глаза глядят. Отстал от него Степаныч или еще куда делся он не осознавал. Может быть, махнув рукой, направился к своему дому, или у Миши остался судачить. Оставил в покое и, Слава Богу. Надоели все, заели, затюкали. Помощи от них никакой, одни только неприятности. Словно граблями по нервам елозят. Всяк норовят щипнуть побольнее. По измученному организму, как по бревну топором чешет. Упасть бы куда и сдохнуть. Такая тоска и муть в душе поднялась, что света белого стало не видно.

— Треха, а ну, стой! — раздался сзади зычный голос бригадира, — Ты почему не на покосе?

Колька вздрогнул всем телом, обернулся на зов и обмер. Из окружающего его фиолетового марева вынырнуло нечто несуразно мохнатое, черное и злое, с круглыми как шары налитыми кровью глазами.

— Ой, мама, — схватился он за горло и сел на землю.

— Опять шлангуешь! Дурика из себя строишь? Я тебе покажу, как больным прикидываться, — зарычало чудовище, схватило мужичка за шиворот, подняло, встряхнуло словно мешок с тряпьем, и поставило на ноги, — Марш в поле. Сено горит. Бегом, твою мать… Чтобы через пять минут на скирде сидел. Приду, проверю. Не найду — получишь разом за все. Ясно? Вечером о других подвигах потолкуем. Пошел. Бегом. Марш!

Дикий ужас охватил Треху. Дунул он со всех ног неведомо в какую сторону, и если бы не стог сена по пути, то верно зашибся бы насмерть о столб или встречное дерево.

Когда он очухался, то никакого чудовища рядом не оказалось. Все окутывал чарующий аромат прелой травы и мягкое лучистое солнца.

— Ё-моё, — встряхнул мужик дурной башкой, — Привидится же такое.

— Офигеть просто, — шепнуло совсем рядом нечто летучее.

— Кто это тут? — удивился Треха, оглядываясь по сторонам.

— Скрум-м, — муркнуло в ухо некое существо и вынырнуло прямо из под сена возле левого глаза.

На вид оно показалось не больше крупной раскормленной кошки. Такое же пушистое и круглое, но воздушное, словно сотканное из невесомых паутинок сероватого цвета. Довольно симпатичное. Во всяком случае, не страшное, как то, что набросилось на дороге и погнало скирдовать в поле.

— Какой, такой хрум? — недоуменно вылупился Треха на неведомое создание, заскользившее по нему, словно большой, серый солнечный зайчик шаровидной формы, — Не знаю ни каких хрумов.

— Скрум-м… — снова пропело невесомое явление, исчезая в сухой траве возле правой коленки.

— Таких не бывает. Нет тебя. Чудится мне, — решительно отмахнулся мужик, но видение снова выпрыгнуло прямо перед его носом и начало кружиться вокруг головы, всем своим видом опровергая только что высказанное категорическое суждение.

— Офигенное ощущение, — воскликнуло оно, — Оказывается летать это так просто.

— Вот это глюк, — вырвалось из Кольки.

— Скрумы обычно не летают, — продолжало летучее существо, — Но летать это так здорово. Почему раньше скрумы не летали? Надо научить скрумов летать. Давай научим скрумов летать. Сделаем так, чтобы все скрумы летали. Чего для этого сделать надо? Как это у нас вдруг получилось? — заморгало оно круглыми глазками.

— Жрать хочется, — недовольно пробормотал мужик, — С утра не жравший. У тебя есть чего пожрать? Эй, ты, как там тебя?

— Скрум-м… — повторило пушистое существо.

— Хрум, так хрум. Пожрать есть чего, Хрум? — уставился на него Треха.

— Мы, скрумы, не кушаем. Мы скрумы только воспринимаем. Мы, скрумы, другие, — пропело неведомое существо.

— Ну, и фиг с тобой, Хрум. Отвали, если жрать нечего. Где это я? — оглядел Треха окружающее пространство.

Поле оказалось небольшим, окруженным со всех сторон лесом. На нем имелось пять стогов. На одном крайнем сидел он. Остальные разбросаны в шахматном порядке. Людей поблизости не наблюдалось. Но Колька знал, что за лесополосой следует другой такой же лужок, за ним третий и таких полянок вокруг деревни организовано много. На каком из них народ сейчас скирдовал неизвестно. Во всяком случае здесь, он уже работу свою закончил.

— Народа, кажись, не видно. Интересно, чего это за урод на меня наехал? Страшный такой. Не знаешь? Эй ты там, как там тебя… Хрум? — почесывая лохматую голову, поинтересовался мужик.

— Грум-м, — пошептало воздушное создание.

— Кто? Кто?

— Грум-м, — повторило странное существо.

— Какой такой грум? Этого урода, чо ли, так звать?

— Грум — это Грум. Грум — это страшная сила. Все скрумы бояться Грумов, — пояснило неведомое явление, зависнув прямо перед глазами, так что заслонилась линия леса, и деревья сквозь него стали казаться ожившими деревяхами.

— Офигеть можно. То хрум, то грум. То глюки, то стуки. Откуда вы нафиг все на меня свалились? Чего я вам сделал? Чего вам всем от меня надо? В гробу я вас всех видел. Идите вы все нафиг. Отстаньте от меня. Оставьте меня в покое. Без вас, сволочей, тошно, — начал сердиться Колька.

Он распаляться все сильнее и сильнее. Давно в мужике зрело. И без того муторно и гадко, а тут еще уроды какие-то полезли. Хочется водки напиться, а вместо нее вода в живот льется. Все пузо от нее расперло. Мочи нет.

Ударила моча ему в голову. Выпалил Треха пулеметной очередью в назойливую липучку витиеватым оборотом, желая прогнать ее от себя навсегда, растереть в порошок, развеять как дым. Но с удивлением увидел, как вместе с каждым матерным словом начал выбрасывать из себя некие темные брызги. Словно под напором нахлынувшей злости лопнула сердечная жила, прорвала в середине груди тонкую телесную оболочку, и из того места, где находится солнечное сплетение, пульсирующей струей забился странный черный фонтан. Неведомое создание вытянуло ротик овальной вороночкой и тут же припало к нему как пиявка, повиснув на груди темным мешком. Как не старался Колька отцепить от себя эту присосавшуюся тварь, как не махал сильно руками и не скреб сеном рубаху — ничего не помогало. Все пролетало сквозь плотно прилипшее воздушное тельце, зацепить его чем-либо оказалось совершенно невозможно. Изматерившись вчистую, он рухнул обессиленный на живот, закрыл руками лицо и забылся.

* * *

Спустя некоторое время, мужик открыл глаза, сел и обозрел мир.

Солнышко ласково гладило землю. Пушистые облачка скользили по синему небосклону. Пели птички, пахло сеном. На душе образовалось светлое пятно и на сердце как будто стало немного чище. Организм притих, неприятные процессы внутри притупились. Даже голова слегка могла соображать. Первые мысли оказались приятными.

Никого не обнаружив ни на себе, ни рядом, он облегченно вздохнул и подумал:

«Должно быть померещилось. Привидится же такое…»

— Скрум-м, — пробурчал живот.

— Чего? Здесь? Опять? — пробежало серое облачко по челу.

Пушистое существо выбралось прямо из под рубахи, будто там ночевало, или только что исторгнулось наружу методом почкования прямиком из заголенного брюха, смахнуло воздушной лапкой частичку негодования, скатившуюся со лба и плюхнулось рядом на сено.

Оно сидело с видом кота настолько обожравшегося сметаной, что последняя порция явно встала поперек горла и грозила вот-вот вывалиться наружу.

— Значит, ты все-таки есть, — заключил мужик, — Фиг знает, чего творится.

— Мы, скрумы, всегда рядом, — произнесло странное явление.

— Значит это ты все соки из меня высосал, гаденыш, — заскрипел зубами Треха.

— Скрумы никого не высасывают, — с полным безразличием ответило воздушное создание.

— Врешь. Я все видел, — хрустнул мужик костяшками пальцев.

— Вот, — разжало существо воздушный кулачок, — Видишь?

На ладошке лежало маленькое черное существо с вертлявым хвостиком, очень похожее на головастика. Оно отчаянно крутило круглой головкой, жадно хватало большим зубастым ротиком пленяющие его прозрачные ворсинки пушистой лапки и злобно сверкало крохотными красными глазками.

— Чего это? — удивился Треха.

— Друм, — кратко пояснил Скрум.

— Чего это еще за друм?

— Друм, он и есть друм. Не видишь, что ли? Простой сгусток обычной злости. Через него Грумы силу имеют. Он вот тут оказался, — указало неведомое явление на Колькин лоб, — Как он туда проник? Давно там сидел. Дня два. Большой вырос. Гляди, какой, злющий. Но мы, скрумы, всегда рядом. Мы их отлавливаем и распускаем. Вот так, — растерло оно ладошки и противный змееныш превратился в сухую, мелкую пыль, — Больше его нет. Не бойся. Больше не укусит.

— Ни фига себе! Откуда он у меня там взялся?

— Пролез как-то, — виновато пожало плечиками воздушное создание, — Когда их появляется много, трудно всех ухватить сразу. Главное потом вовремя заметить. Пока он большим не вырос. Знаешь, сколько он силы высасывает? Вот из таких Грумы и получаются.

— Ты сам ко мне присосался. Я видел. Прилип, как пиявка, — прищурил недоверчивый глаз Колька.

— Ничего не присасывался. Просто дыру закрывал. Как же еще можно было всех друмов выловить? Ручками их хватать? Они целым потоком лезут. Пришлось их всех проглотить. А что было делать? Думаешь приятно? — укоризненно посмотрело пушистое существо на мужика, — Откуда они там только берутся в таком количестве? — театрально задумалось, подперев лапками круглую головку, — Наверное, от черных мыслей. Иначе откуда? — выдало странное объяснение.

— Да, ну, от мыслей, — усмехнулся Треха.

— Черные мысли порождают друмов, — со знающим видом заявило неведомое явление, — Друмы расползаются и начинают грызть радужную оболочку. Знаешь, какие они прожорливые? Прогрызают огромные дыры. Жрут, растут и набирают силу. Дыры вызывают новые черные мысли. Появляются новые друмы. Их становится больше. Они все сжирают, растут, слипаются и превращаются в Грума. У Грума другая сила. Он начинает изводить скрумов. Если бы нас, скрумов, не было, то все друмы стали Грумами, и нас скрумов больше бы не осталось. Кто бы тогда ловил друмов? Не надо больше держать в голове черные мысли. Черные мысли становятся друмами. От друмов такая дыра может образоваться, что не сразу ее залатаешь. Знаешь, сколько нам, скрумам, сил нужно, чтобы такие дыры замазывать? А где нам их взять? Особенно после того, как наглотаешься друмов. От них делаешься тяжелым и неповоротливым. Тяжелому летать трудно. Почти невозможно. Видишь, каким можно стать тяжелым и некрасивым?

— Бред какой-то. Во я шандарахнулся, — пробормотал Колька.

— Это не бред. Это жизнь, — глубокомысленно заметило пушистое существо, — Думай лучше о чем-нибудь светлом. От светлых мыслей появляются улы. Они светятся и переливаются всеми цветами радуги. Они очень красивые. От них радостно и легко. Когда их становится много, то приходят Эолы и дарят воздушное покрывало. После этого никакой Грум больше не страшен. Грумы странно не любят Эолов. Они их боятся. Потому, что Эол может рассыпать слипшихся друмов.

— Ангел что ли? — уточнил Колька.

— Кто?

— Ну, этот, который может рассыпать?

— Нет, Эол. Ангелы — это другие. Ангелы живут, там, высоко. На Небе. Ангелы сами по себе. А Эолы являются из сиятельной многоцветности улов.

— Чушь, какая-то, — недоверчиво ухмыльнулся мужик.

— Чего чушь? Ничего не чушь. Сам все увидишь, — надул Скрум пухлые губки, — Если скрума сумел увидеть, то и все остальное увидишь.

Он попытался подпрыгнуть и взлететь, но это плохо у него получилось. Словно наполненный водой воздушный шарик он плюхнулся обратно на сено и стал раскачиваться на тугом брюхе как потревоженное пресс-папье.

— Вместе, говоришь, летать будем? — криво усмехнулся Треха.

— Конечно. Мы всегда вместе.

— Как глисты?

— Как тень, — уточнило серое существо и мячиком закатилось ему куда-то под левую коленку.

— Эй, ты, чудик, ты куда это зашхерился? — окликнул его Колька более благодушным тоном, вздергивая вверх ногу, — В задницу мне пролез, чо ли? А ну, вылазь живо от туда.

«Скрум-м», — громко булькнуло в животе.

— Не булькай, тебе говорят. Вылазь, — резко натужился мужик, — Нашел куда спрятаться. Вылазь, говорю живо.

«Вот прицепилась пакость. Откуда он вообще на фиг взялся?» — пронеслась в голове возмущенная мысль.

«Ни откуда. Скрумы всегда рядом. Только раньше никто нас не замечал», — отчетливо прозвучал в голове чей-то голос.

«Ух ты! Мысли мои читаешь? — подскочил на месте Треха, — Вот новость! В башку, гад, пролез!»

«Это не сложно. Мы же всегда вместе», — пропело непонятное явление и в это момент напряжение живота произвело на свет бурный поток сжатого, дурного воздуха.

Вместе с громким, затяжным выхлопом наружу вылетело пушистое существо и невесомым серым облачком весело закувыркалось в воздухе. Оно скользило в нем легко и плавно, вытягивалось огурцом, скатывалось в круглый комочек, игриво переворачивалось, улыбаясь мужику губастым ротиком. Его округлая мордочка чем-то даже напоминала человеческое лицо. Колька пригляделся к ней и уловил знакомые очертания. Тот же уточкой носик, то же узенький лобик, подбородок остренький, глазки серенькими бусинками. Он ему даже стал нравиться.

«На меня, шельмец, похож вроде, — заметил он, — И кто ты такой, нафиг?..»

«Скрум-м, — снова промурлыкало неведомое создание, — Снова легко. Снова офигительно. Снова можно летать».

«Какой, нафиг, скрум? — отмахнулся Колька, — Быть этого не может. Это у меня в башке жилка лопнула, когда стропилой ёкнуло. Сейчас репой потрясу, и пройдет. Должно пройти. Всегда проходило. Не может того быть, чтобы не прошло. Никогда такого не было, чтобы не проходило», — нервно затараторил он, судорожно потряс лохматой головой, стукнул по ней три раза кулаком для большего эффекта и открыл глаза.

Скрум висел прямо перед его носом и дружелюбно улыбался.

«И как мне тебя звать?» — обалдело хлопнул мужик глазами.

«Скрум, — ласково ответило воздушное существо, — Скрум, и все. Мы скрумы никак больше не зовемся. Нам это ни к чему. Нам незачем звать друг друга. Мы сами по себе».

— Ё-моё… — почесал затылок Треха, — Во чебурахнулся. Во чудо вылезло в перьях! И чего с тобой делать? Чего тебе от меня нужно? Чего ты ко мне прицепился? Других, чо ли, нет? Шел бы ты от меня куда подальше, а? Не к чему мне такие фиговины. Может быть, свалишь?

— Не могу. Мы всегда были вместе.

— Значит не свалишь… Значит останешься… И надолго?

— Мы всегда будем вместе.

— Значит не глюк. Значит надолго. Во влип… — огорчился Колька, — Чего я об это мужикам скажу? Они же меня сразу в дурку уложат. Белочка, скажут, пробежала. А то и того хуже, в Крематорий. Надо куда-то прятаться, пока это все не прошло. Как я теперь с этим на людях покажусь? Еще скажи, что все, что ты тут мне наплел, правда.

— Мы, скрумы, не врем. Мы, скрумы, всегда говорим правду, — весело кружилось вокруг досадное недоразумение.

— Нафига ты мне сдался? — едва окончательно не расстроился мужик, но тут вспомнил, как эта тварь присосалась к груди, высасывая каких-то там черных червяков, когда он ругался.

«Так вот ты зачем. Вот что тебе надо, — наконец, догадался он, — Злостью питаешься!»

«Скрумы не едят. Скрумы воспринимают, — напомнило воздушное создание, — Скруму не нужно ничего кушать. Скрум только оберегает. Неужели друмов пожалел?»

Действительно, жалко что ли, если эта мохнатая летучесть подберет что-то, что и так даром сыпется, как искры со сварочного электрода, во время злости? Вылетело, упало и пропало. Растаяло, как дым. Стоит ли сожалеть? Пусть хоть эта култышка подкормиться. Может и она сгодиться на что, раз все равно крутиться под ногами. Собака и та пользу приносит, хотя жрет в три горла, и ни фига не делает. Досадно, конечно, что из тела вылетает нечто темное, свое все-таки, родное, выстраданное, можно сказать. Раз оно там находилось, значит не просто так. Обидно терять это за здорово живешь. С другой стороны, никакой раны не остается, боли не чувствуется. Противно только, смотреть, как кто-то присасывается. Страшновато, даже немного. Другое дело, когда этого не видишь. Прилепилось себе и ладно. Как комар ночью. Но когда вот так нагло, прямо на глазах, это, прямо скажем, не очень приятно. Пусть бы как-нибудь втихаря делало.

— Ладно, — благодушно махнул рукой Колька, — Оставайся. Соси, если надо. Только соси как-нибудь, незаметно. Сможешь?

— Скрумы не сосут. Скрумы дыру закрывают, — снова повторило пушистое существо, — Не делай в голове черные мысли. Не выпускай друмов. Они такие противные. Они такие тяжелые. После них летать плохо. Летать — это так здорово.

* * *

Забавное существо начинало нравиться Кольке все больше и больше. Он вообще весьма доброжелательно относился ко всякой живой твари. Даже на охоту с мужиками редко ходил. Не только потому, что ружья своего отродясь не имел, душевное состояние не позволяло точно прицелиться в беззащитную зверюшку. Жалко их убивать без особой надобности, разве что подкормиться в особо голодную пору. Но такое в ближайшие десять лет случилось всего один раз, в самый разгар Перестройки. В ту тяжелую годину решили с друганом Витькой мяса раздобыть на халяву. Одолжили у совхозного сторожа бердану с десятком патронов и пошли в лес. Весь день проплутали, только измаялись. Вернулись ни с чем, уставшие, голодные, злые. Напились с горя самогона на последние деньги и все патроны по дровам пересадили. Всю деревню пальбой взбудоражили. Потом, спустя год, провалился друган в болото. Простыл и помер. Два раза его хоронили. Один раз случайно. Второй — окончательно, после того, как он политурой отравился, отмечая свои первые неудачные похороны. С тех пор одиноко жилось Кольке. Ни кого рядом не осталось. Даже собаки. Дворовый пес, подобранный невесть когда, всегда жил своей жизнью: сидел на цепи, жрать просил, да обильно гадил посреди двора. Кошки непонятно откуда появлялись и исчезали; обходили хозяина стороной. За другой домашней животиной жена ходила. Не имелось у человека никакой душевной привязанности. А вдруг эдакое. Да еще свое, постоянно при нем, ему полностью принадлежащее, можно сказать любящее, о нем заботящиеся, свое, родное, смешное и пушистое. Чем Скрум не товарищ? Чем не приятель? Тем более что от него все равно не избавишься, как от жены. Зато поговорить можно.

Они угнездились на сене и общались. Скрум оказался приятным собеседником. Многое помнил из жизни Трехи. Вспоминал разные забавные случаи, когда ему приходилось, засучив рукава, отлавливать разбежавшиеся по всему телу толпы черных червяков. Мужик и думать забыл обо всех этих скандальных историях. Чего только не случалось с человеком по пьяни. О многом вообще слышал как будто впервые, удивляясь, что это происходило именно с ним, и он сумел сотворить такое.

— Надо же, — покачивал он головой, — Неужели это был я?

— Вот так мы и живем, — делился воспоминаниями новый приятель.

— Да-а… — почесывал лохматый затылок Колька, — Меня достают часто. Кругом одни сволочи.

Они сидели на самой макушке стога и наблюдали как солнце медленно опускается за горизонт. Настроение у Кольки понемногу нормализовалось. Недавняя душевная муторность отодвинулась в сторону. Отвалилась съедающая душу хмарь. Организм больше не трясло в сжигающей лихорадке, жажда перестала сушить горло, и мир снова стал казаться приятным. Даже расширились некие границы мироощущения. Словно вместе с чудным приятелем вошла в его жизнь новая способность восприятия каждой вещи. Будто открылся некий второй план, увеличилась глубина проникновения. Он стал улавливать небывалые ранее звуки и запахи. Скошенный луг расцветился новыми насыщенными красками. Небо стало казаться глубже и ярче. Облака рельефнее и четче. Словно кто-то подкрутил в голове фокус, увеличил настройку, расширил диапазон.

— Красота-то какая… — невольно зажмурился Колька.

Из перелеска на лужок с длинными деревянными граблями на плече вышла баба Зоя, незлобивая, тихая, одинокая старушка. Никого у нее не осталось. Доживала себе на скудную пенсию. Корову держала, с нее и кормилась. Для нее и сено, видимо, вышла заготавливать.

Вечерело. Работа закончилась. Домой спешила.

— Чего это она с мужиками скирдовала, чо ли? — удивился Колька, — Надеется, ей сена дадут.

— Вроде как всех звали, — заметил Скрум, — Почему не дадут, если работала?

— Много хочет, мало получит.

— Это почему?

— Вредная она, вот почему. Кому она нафиг нужна тут? Чо она может? Кто за нее вступиться? Она же сама в жизнь никому не нальет. Даже если у нее будет. За чо ей давать? Сена ей захотелось. Ха-ха. Вот дура. Вкалывала больше всех, получит во, — скроил мужик пальцами фигу, — Когда такое было, чтобы больше давали тому, кто больше работает? Давай ее пуганем? Во повеселимся, — предложил он.

— А если она испугается? — засомневался новый приятель.

— Вот и пускай испугается. Веселее будет, — загорелся Треха, скатился со стога на землю, натянул на голову потрепанный, затертый пиджачишко и быстро зарылся сено, — Знаешь какая она сердобольная. Сейчас мы ее подловим, — захихикал в предвкушении веселой шутки, — Мяу, — позвал жалостно, — Мяу, мяу.

— А если она сильно испугается? — заволновалось воздушное создание, — Если помрет от страха?

— Не помрет. А помрет, так не жалко, — отмахнулся озорник, — Подумаешь, делоф-то. Одной жадиной меньше станет. Мяу, мяу.

Баба Зоя переходила луг, когда услышала за соседним стогом жалобное мяуканье заблудившейся кошки.

«Потерялась верно. На помощь завет, — забеспокоилась женщина, — Или, может, поранилась?»

Она свернула с тропы в сторону, направилась на кошачий зов, завернула за стог, и в этот момент из глубины сена с диким рычанием на нее выпрыгнул черный зверь с растопыренными грозно лапами.

— А-ар-р-р!

— А-ай! — завопила старушка, в ужасе отлетая в сторону, и шлепнулась задом на землю.

— Здрасте, баба Зоя, — возник перед ней Треха, еле сдерживая распирающий его хохот.

— Здравствуй, Коленька, — пролепетала она, — Никак медведь на меня напал?

— Ага, — согласно кивнул мужик головой, проказливо улыбаясь, — Во, в лес убежал. Тебя испугался. Скирдовали?

— Работала, — утерла она платочком пот с лица, — Ой, батюшки, — перекрестилась, поднялась с земли, снова перекрестилась, — И как тебе только не совестно? Кондратий меня чуть не хватил. Прости, Господи. Так ведь не хорошо, Коленька. Все работают, — покачала она седенькой головкой, — Работать, Коленька, надо. Прости, Господи, его душу. Совсем дитя неразумное, — отряхнула пыль с платья, подобрала оброненные грабли и посеменила к деревне от греха подальше, прихрамывая.

Над самой ее головой закружились, запереливались в лучах заходящего солнца на темном фоне затихающего леса яркими огоньками некие прозрачные шарики. Словно маленькие веселые искорки, вспыхивая разными цветами радуги, они заструились лучезарной цепочкой, выстроились в ровный круг и растворились в сгущающихся сумерках.

Неожиданно она пошла по тропе ровно, словно ничего не случилась.

Трехе почему-то сразу же стало стыдно.

«Зачем старушку обидел? — подумал он, — Чего она мне сделала?»

Ночным холодком из леса повеяло. Темнеть стало. Домой идти совсем не хотелось. Хотя в животе давно гимн Советского Союза сыграли. Но голод не самое страшное в жизни. Бригадир поди по всей деревне уже рыщет. Сцапает, на разборки потянет.

Закопался Треха в сено поглубже, свернулся калачиком, запахнулся в замызганный пиджачок. Если бы не Скрум, совсем одиноко бы стало.

* * *

Тем временем стараниями бабы Дуни свежие новости разнеслась по деревне. К вечеру в курсе событий оказались все односельчане, включая бригадира. Даже состоялся небольшой сход в поле возле последней скирды наиболее сочувственно настроенных мужиков, где постановили произвести народную экспертизу, засвидетельствовать, так сказать, выпьет Треха литр чистого самогона или нет. Сомневающиеся согласились в складчину оплатить возможные расходы и даже покрыть Степанычу былые убытки, а тот в свою очередь взялся выкатить первосортный продукт, и в случае неудачного завершения эксперимента напоить за свой счет все общество — сколько в кого влезет.

Местом вечернего сбора обозначили крыльцо возле фактории. Там и скамейки длинные, и бабы не помешают, и крыша над головой имеется. Особо активные прихватили нехитрую закусь, на всякий случай.

Треху нашли не сразу. Сначала искали по всей деревне. Тремя группами. Но после короткого разговора бабы Зои со Степанычем, встретившимся ей по дороге домой, довольно быстро обнаружили его в стогу по ботинку, торчащему из сена.

Два черных бугая выдернули Кольку из мутной дремы. Один горбатый, перекошенный, вислоухий. Второй носатый с выпученными водянистыми глазами. Сгробастали грубо и поволокли в темень.

Щербатая луна над лугом повисла. Кузнечики оглушительно стрекочут. Звездное небо раскинулось во всю ширь. Черная стена лесополосы разинула голодную пасть готовая проглотить мужика в бездну.

Страха немеряно. Сжались у Трехи все внутренности в плотный комок, не продохнуть. Ледяной ужас сковал каждую мышцу, ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Повис он меж двух уродов, как куль с картошкой. Те тащат, только пыхтят, бормоча что-то дикое, нечленораздельное.

«Вот они последние минутки, — промелькнула в голове колкая мысль, — Сейчас кончать будут».

— Не бойся, — раздался знакомый шепоток в самое ухо, — Это Степаныч с Васькой. Не узнал их, что ли?

Пригляделся к страшилам Колька, а те и правда похожи на своих мужиков: слева вроде как старик-самогонщик кряхтит и сутулится, пришаркивет стоптанной сандалией, справа Васька пузатый под руку тянет, потом обливается, стучит по земле как лось своими кирзовыми ботинками. Держат с обеих сторон и к деревне волокут.

«Чего это рожи у них такие жуткие?» — сменился страх удивлением.

— Только вида не показывай, что их видишь, — повис Скрум прямо перед глазами, — А то беда будет.

«Какая еще беда?»

— Большая беда. Непоправимая беда. Страшная беда.

«Нечего меня пугать, и без тебя страшно».

— Это еще не страшно. Страшно будет, если откроешься. Сразу пропадешь.

«Это почему?»

— Потому. Как это им объяснишь? Как им скажешь, что с ними такое? Это же невозможно. Они же не поверят. Они же этого не видят. И увидеть никогда не смогут. Сразу же сумасшедшим станешь. А знаешь, что с сумасшедшими делают? Их в дурку кладут, — жутко прошипело воздушное создание овальным ротиком и перелетело на затылок.

У Кольки даже мурашки по телу пробежали.

«Как же мне их не видеть? Погляди, какие они страшные. Чего это они уродами такими заделались? Чего это с ними такое стало? — воскликнул он, — Нормальные же мужики всегда были».

— Видимость это такая, — свесился над правым глазом новый приятель, — Посмотри, не такие они и страшные. Обыкновенные. Как всегда. Просто темно вокруг. Тени большие. Луна тусклая. Они всегда были такими. Просто раньше это не так сильно было заметно.

«Всегда были? — поразился мужик, — Ну, ни фига себе… Чего же это такое? Чего же это я теперь всегда буду их такими видеть?»

— Не знаю. Что тут такого? Скрумы как скрумы. Не хуже других. Не такие уж особенно и страшные, — промурлыкало пушистое существо, вновь повиснув возле самого носа, — Не нужно так сильно пугаться. Скрумы страшными не бывают.

«Так это чего, я скрумов их вижу, чо ли?»

— Конечно. Это их скрумы. Вот один, вон второй. Ничего в них особенного. Не волнуйся. Привыкнешь. Главное вида не показывай, что их видишь, — заметило странное явление и перебралось куда-то на голову, — Помни про дурку. Попадешь, пропадешь, — провыло откуда-то сверху, — В дурку захотел, что ли? — неожиданно вынырнуло из-за пазухи.

Мужик даже вздрогнул.

«Чего это ты так выпрыгиваешь?»

— Не выпрыгиваю, а вылетаю, — уточнило воздушное создание, — Знаешь, как это здорово. Как это приятно. Летать. Оказывается, не все скрумы летать могут. Они вот не могут. Они только ползают. А летать, это так необыкновенно, — и оно унеслось куда-то в темноту.

«Однако куда они меня тащат?» — снова промелькнула в голове мысль, на что новый приятель тут ответил, привычным вторым внутренним голосом:

«Испытание какое-то приготовили».

«Какое еще испытание?»

«Наверняка водкой поить будут. Проверять станут, будешь ли пьяным. Вот и все испытание. Чего они еще могут придумать? Смешно, правда?»

«Откуда ты знаешь?»

«Так ведь это же ясно. Мы, скрумы, хоть друг с другом и не общаемся, но живем дружно. У всех одно дело. Главное помни: вида не подавай, что кого-нибудь видишь. Помни про дурку. Если вида не покажешь, то ничего они и не сделают? Из деревни не выпрут. Стрелять не станут. Штаны не снимут. Дом не отнимут. А вот в дурку запихать могут. Поэтому не показывай, что нас видишь, чтобы дальше не происходило. Помни, иначе беда будет. Знаешь, что в дурке с такими делают? С начала пилюлями кормят, а потом мозги вырезают. Ножиками», — и повторил таинственным шепотком в самое ухо:

— Чтобы не случилось, ничего не бойся. Запомни: ничего этого нет, и никогда не было. Ты никого не видишь и никого не слышишь. Запомнил?

«Да понял, понял», — отмахнулся Колька, дернулся в цепких руках черных бугаев, свалился мешком на землю и гаркнул:

— Куда, мужики, тянем?

— Очухался? — сердито поинтересовался Степаныч и нечто темное, кривое и вислоухое, как обезьяна переместилось ему на левое плечо, — Общество тебя приглашает. Угощать будем.

— Ну, ты того этого и наделал шороху, — перевел дух Василий и обтер широким рукавом плотной рубахи со лба крупные капли пота, согнав с лица пучеглазое и длинноносое существо себе на затылок, — Сам то пойдешь? Тащить устали. Маленький, а тяжелый.

— Пойду, пойду, — встал на ноги Колька, — Коли тащить не будете.

— Чего тащить, коли сам пойдешь, — панибратски хлопнул по спине дед.

— Пошли, что ли. А то все того этого заждались там, — вежливо попросил сосед.

— Ну, вы и красавцы… — не выдержал Треха, обозревая невиданных ранее существ, заслонивших лица односельчан.

«Разве так можно? Молчи!» — испуганно прошипел в голове Скрум.

«Ой, сорвалось», — замялся мужик и громко поправился:

— Пили сегодня, чо ли?

— Не. Только собираемся, — перемялся с ноги на ногу Василий.

— Тебя только и ждем, — лукаво улыбнулся Степаныч.

— Чего ждем? На фига я вам сдался? — поинтересовался Колька, — Без меня бы и пили.

— Как же? Сказанул. Не чужой. Как без тебя можно. Такое дело. Лечить будем. Бесплатно, — многозначительно подмигнул глазом старик.

— Это с каких фигов? — поинтересовался Колька.

— Общество так постановило. Общество уважать надо. Прониклось, так сказать, твоими делами. Он оно как, — пояснил старик.

— Ага. Оно того этого все как один. Мужики. За тебя беспокоятся, — поддержал сосед.

— Тогда пошли, чо ли, — пригласил Колька.

* * *

В ожидании виновника сходки односельчане разместились на длинной скамейке возле фактории и покуривали, мирно беседуя матом.

После знойного трудового дня и долгой череды ничем непримечательных будней, наконец-то, наметилось какое-то событие способное придать серой их жизни некий новый интригующий оттенок. Необычность происшествия и одиозность связанной с ним личности окутывали предстоящее мероприятие ореолом непредсказуемости, что только подогревало общий интерес к происходящему и без того пронизанный предвкушением даровой выпивки. Ни позднее время, ни долгие поиски недотепы, ни запланированные домашние хлопоты не смогли никого согнать с насиженного места. И когда запропастившейся гвоздь программы, наконец, вошел в желтый круг фонаря в сопровождении отряженной поисковой партии, то все моментально оживились и на него со всех сторон посыпались незатейливые подначки с подколками.

Несмотря на то, что Треха по дороге чувствовал себя вполне не плохо и внешне держался бодрячком, едва он обозрел присутствующих, особенно то, что до этого скрывалось сумраком сознания, душа его решительно рухнула в пятку. Представшее перед ним зрелище явно не приветствовало слабонервного зрителя, и если он сразу же не драпанул, то только потому, что мышцы свело судорогой. Лицо моментально залила мертвенная бледность. Зубы слегка застучали. Колени дрогнули. Однако, громко своего страха он не высказал. Не смог. Горло застопорил комок кактуса. Поэтому он только весь сжался, напружинился, и встал как вкопанный перед собранием, неестественно поблескивая выпученными глазами, что некоторыми скептично настроенными недоброжелателями тут же вполне обоснованно воспринялось как явное проявление вины. Но это обстоятельство Кольку совершено не трогало. Все его внимание поглотило созерцание жуткого явления встречи односельчан.

Раньше он и мысли не мог допустить, что такая незатейливая форма шутейного разговора может выглядеть настолько удручающе гадкой. Бывали, конечно, случаи, когда кто-нибудь, особенно раздухорясь, вдруг начинал брызгать слюной в собеседника, что само по себе не сильно приятно, или как-то пренебрежительно похлопывать рукой по плечу. Но кто этому придавал особое значение? Никто в общении не соблюдал куртуазности и политесов. На то он и народ, чтобы разговаривать по-простому, вот так запросто, обиходными выражениями, передающими в краткой форме самую суть необозримой глубины текущего ощущения. Иногда, правда, в них чувствовалась какая-то скрытая неприятность. Можно сказать, ощущалась излишняя тяжеловесность, некоторая грубость, больно бьющая по воспаленному нерву. Но никогда до этого еще не приходилось видеть, как это происходит воочию, на ином плане, скрытом от обыденного восприятия.

Странные существа величиной с собаку темными паучками деловито сновали по односельчанам, словно опутывая их невидимыми нитями. Они ползали по ним, то вверх, то вниз, одно безобразнее другого и выдергивали из тел черные кусочки, отчего мужики сдержанно покашливали и как-то нервно почесывались. В призрачном свете тусклой лампочки они казалось чертями, пробующими свои жертвы, перед тем как утащить в преисподнюю. Но никто не замечал их присутствия. Словно ничего особенного не происходило. Даже когда они наползали прямо на лицо, превращая его в отвратительную, достойную кирпича харю. Невесомые, призрачные, уродливые они заполнили собой все обозримое пространство, и стало жутко смотреть, как знакомые с детства люди продолжают спокойно покуривать, совершено не ведая, что твориться вокруг них.

Едва Треха вошел в поле зрения скучающих мужиков, как все туже оживились, загомонили, повскакивали со своих мест и стали тут же обхаркивать его черными сгустками какой-то гадкой и липкой слизи. Она выстреливалась мокротой из разинутых глоток и летела в него со всех сторон, словно он самый презренный очутился в центре раздосадованной до края толпы. Настигнув Кольку, плевки сворачивалась в каких-то червячков отвратительного вида с зубастыми ротиками и бусинками злющих глазок. Они тут же впивались в тело и начинали лупить тонкими хвостиками, вколачивая себя внутрь.

Треха яростно замахал руками, пытаясь сорвать их с себя, скинуть, очиститься, увернуться, но только вызвал этим целую бурю непристойного смеха и новый густой поток ринувшейся в него грязи.

— Стой! Не крутись! Стой! — отчаянно закричал в ухо Скрум, — Не бойся. Ничего не бойся. Стой! Все будет в порядке. Стой!

Но Колька его не слышал. Он прыгал, хлопал себя ладонями по телу, отряхивался и кричал:

— А-а-а, уйдите от меня нафиг!

— Комары парня заели, — заметил кто-то.

— Блохи.

— Вши.

— Дурь матушка.

«Вот теперь точно в дурку поедешь», — прошипел внутренний голос.

— Нафиг! Нафиг! Нафиг! — вопил Треха, что сразу вызвало определенное недоумение со стороны собравшихся односельчан.

Одни предположили, что ему холодно, другие предложили испить холодной водички, третьи настойчиво потребовали успокоиться, ничего, мол, страшного пока не происходит, четвертые вообще выразили сомнение по поводу целесообразности дальнейшего проведения намеченного мероприятия. Когда же из глубины темной улицы на свет одинокого фонаря выдвинулся громадный гориллоподобный монстр с когтистыми лапами и кроваво-красными, свирепыми глазами, и стал надвигаться с перекошенной от злости мордой, Треха просто рухнул на землю, закрыв руками лицо. Он сразу узнал того самого, что днем налетел на дороге и послал скирдовать в поле. Только тогда подумалось, что померещилось сдуру. Теперь убедился в реальности происходящего.

Однако мужики не дали пропасть товарищу. Дружно подхватили, поставили на ноги, прямо перед страшной гориллой. Нехорошо, мол, так начальства пугаться. Знает кошка, чьё мясо съела. На воре и шапка горит, — ударили в спину доброжелатели.

Треха стоял как деревянный, не смея продохнуть, и наблюдал вытаращенными глазами как сквозь темную, звериную внешность кровавоглазого чудовища стали медленно проступать грубые черты лица бригадира Тукина.

Тем временем тот вплотную придвинулся к мужику и грозным голосом, упрекнув в проявленном малодушии, начал задавать дурацкие вопросы относительно случившегося утром. Пока, мол, на ногах держится должен отвечать. Попутно обвинил в разгильдяйстве, тунеядстве и в беспробудном пьянстве. От того, мол, и нервы шалят, сформировал общий для народа вывод.

Колька ничего ему не ответил, но нашел в себе силы выстоять. Постарался не упасть в обморок. Не возражал и не спорил. На резкие выпады выдавал однословное, да, мол, виноват, случилось, исправляюсь. Он уже привык к подобным нападкам на свою беспутную жизнь и с годами выработал оптимальную линию поведения при разговорах подобного толка, действующую автоматически.

Он смирно стоял перед злобным оком деревенского начальства увешанный вертлявыми хвостиками, и проворный Скрум трудолюбиво выдергивал пушистыми лапками из его тела отвратительных червяков, как сорняки из грядки, выбрасывая их прямо на дорогу. Они падали на нее и черной извивающейся массой расползались в разные стороны, пропадая в темном мареве прогретой солнцем земли.

Наконец, бригадиру прискучило тиранить слабую, податливую жертву и он выдернул из толпы Ваську. Тот нехотя вышел, подчиняясь приказу, и стал, переминаясь с ноги на ногу, кратко пояснять остальным присутствующим чему нынче утром явился свидетелем. Пока он кряхтел и мямлил, темное, носатое, пучеглазое существо величиной со среднюю собаку вторично за этот вечер заслонило собой лицо мужика, отчего тот стал выглядеть нелепо и комично.

— Почему сразу ко мне не привел? — грозно вопросил Тукин, — Почему возле дома ошивался, когда тебе положено с утра находиться на пилораме?

Сосед как-то занервничал, промычал что-то насчет какой-то аварии, куска железа, застрявшего в бревне и сломавшейся дорогой фрезы. Из его груди брызнуло жидкое негодование, однако, вовремя накрытое ленивым носатым уродцем.

«Успел. Поймал», — пронеслось в голове Кольки. Он захотел поздравить с этим Ваську, но тут же услышал в своем левом ухе строгое:

— Молчи.

На место соседа вылез владелец страшилы, перекрученного как осиновое полено и с перекошенной козлиной мордой. Он стал монотонно трендеть о потерянном литре казенного спирта, о жульничестве и наглом попрошайничестве. Едва Треха перевел взгляд от скрума на лицо хозяина, так сразу узнал скучную физиономию Филипыча.

«У козела и скрум козел, — тут же отметил про себя Колька, — Надо же, как оба друг на друга похожи».

Взгляд невольно зацепился на знакомом уроде, лупастом, как придавленная сапогом жаба.

«Эту морду я сегодня уже лупил, кажется», — пронеслось в голове. Без особого труда тут же определился и владелец — агроном Макарыч. Тот как раз начал квакать что-то насчет уличного хулиганства и недопустимого поведения отдельных граждан в уважающем себя сельском сообществе.

«Всегда считали его жабой, — заметил Треха, — Правду сказал Скрум: они всегда были такими. И как я его сразу сегодня не признал?»

Несмотря на всю пугающую фантасмогоричность происходящего, общее действие понемногу начало мужика забавлять. Он с детства отличался подвижным и озорным характером. Долго оставаться в одном состоянии не мог. К переменам привыкал быстро. В незнакомой обстановке осваивался сразу. Довольно скоро преодолев волну первого страха, он вышел из шока, и теперь ему стало даже интересно угадывать по уродливой внешности странных созданий личности их владельцев. Он так этим увлекся, что Скрум вынуждено его одернул.

— Нас могут услышать, — прошептал он, — Быть осторожнее. Грум близко.

— Грум? Какой такой грум? Кто это тут грум? — заинтересовался Колька.

— Вот Грум, — Скрум указал воздушной лапкой в сторону бригадира.

«Всегда считал его обезьяной, — подумал мужик, — Обезьяна и есть. Сказать кому — не поверят. А кому сказать то? Другие не чище».

Когда желающие выступить с обличительными речами по злободневному вопросу дня отговорили, Тукин велел перейти ко второй части собрания, опытно-познавательной. Для чистоты эксперимента Степаныч выкатил три пол литровые бутылки самогона. Экспертная комиссия в составе бригадира, агронома и самого производителя сняла пробу зелья и засвидетельствовала отменную чистоту продукта. Затем поочередно доверху наполнили три граненых стакана и выставили на бордюрчик перед испытуемым.

— Покажи им, как ты это того этого можешь, — толкнул в бок сосед, — Они все не верят. Я за тебя болею. Давай их, соседушка, сделаем.

— Чего не верят? — поинтересовался мужик.

— Ну, что ты того этого… Ну, как днем. Не опьянеешь, — уточнил Васька, кивнув на полные стаканы.

— А если я не хочу, — неожиданно заявил Колька.

— Вот. Что я вам говорил! Он жулик, — тут же воскликнул фельдшер.

Вперед выдвинулся бригадир. Сверкнул кровавыми глазами и тихо молвил:

— Не станешь пить, вкатим насильно. Никому не позволю заливать баки в моей деревне. Каждый плут получит свой кнут.

Представив себе всю неприятность обещанной процедуры, Колька благоразумно решил принять на грудь добровольно. Почему-то не хотелось связываться с этими уродами.

«Это и есть, чо ли, испытание?» — мысленно обратился он к своему новому приятелю.

«Ага, — живо откликнулось удивительное явление, — Оно самое. Ничего не бойся. Ничего у них не получился».

«А кто боится? Эх, выпить охота, да воду жрать надоело, — взял он в руки стакан, — Чего за нафиг такой творится? Эй, где ты там, Хрум?»

«Не хочу больше быть замороженным. Хочу летать. Летать, это так здорово. И знаешь, я теперь могу друмов на лету схватывать. Даже если они еще напасть не успели. Смотри, как высоко можно летать, если не быть замороженным», — пропело воздушное создание и выпорхнуло из-за пазухи прямо к желтому свету фонаря.

Народ в ожидании замер.

Пока Скрум кружился словно орел вокруг электрической лампочки, Колька запрокинул первую пробу. В стакане, как и предполагалось, оказалась вода. Даже обидно стало такую мерзость в таком количестве потреблять на голодный желудок. Но перед лицом строгих товарищей пришлось вытерпеть муку.

— Вода. Дрянь, — сунул он пустую посуду в руку стоящему рядом самогонщику.

— Врет. Врет. Ох, итить твою, врет, — возмутился Степаныч, — Чистейший самогон. Как слеза! Сам пил.

Лицо его помрачнело и обрело жуткий темный оттенок, как у перезревшего прыща. Из грудины выскочил черный пучок гноя и потек прямо по пузу, медленно сворачиваясь в двух червяков. Извиваясь, они сползли с живота на ноги и стали вгрызаться в колени. Но его отчего-то слегка прибалдевший скрум почему-то совершенно не обратил на это внимание. Подобно обезьяне он повис на левом плече с окаменевшим выражением вислоухой морды.

Народ заволновался. Но бригадир всех осадил, удостоверив, правоту сказанного.

— Пей дальше, — указал он.

Трехе пришлось взять второй стакан. Но и в нем не оказалось удачи. Все так же бесцветно протекла жидкость в пустой желудок и без того тщательно за день прополосканный. Что за напасть?

Удивление прокатилось промеж собравшихся.

Когда же третий стакан оказался пуст, а Треха совершенно трезв, как стеклышко, мужики зачесали затылки.

Налили четвертый стакан. Для шибко непонятливых.

С большим усилием Колька впихнул его следом. Состояние не изменилось. Налили пятый. Для окончательно тупых.

Испытуемый вынужденно отошел в сторонку и слил явные излишки жидкости из организма. Вернулся. Выпил. Когда каждый убедился в том, что он остался совершенно трезвым, собрание просто ахнуло. Свершилось чудо. Последний в деревне пропойный алкаш, падавший с ног от одного запаха водочной пробки, остался стоять на ногах после целого литра крепкого самогона, при этом утверждая, что у него ни в одном глазу.

Фельдшер вертелся, как уж на сковородке, и все время повторял:

— Иммунитет. Определенно иммунитет. Неизвестной этимологии иммунитет. Возможно, результат химического воздействия на организм.

Наконец, сдались и самые пессимистично настроенные. Ваське тут же выдали пятьсот рублей заклада. Степанычу — триста в оплату потребленного продукта. После чего постановили: Трехе больше не наливать.

Тукин предложил собранию аккуратно собрать зеленую слизь из обрушенного сарая обратно в синюю бочку и образцы направить на экспертизу в Москву. Поручили произвести это действие Филипычу, как самому заинтересованному, и Ваське, как знающему, где это все находится, для чего выдать утром каждому по новому респиратору.

В завершение ночной посиделки сообщество допило остатки экспериментальной жидкости. Правда ее едва хватило каждому на один зубок и потому по настоятельному требованию взбудораженной общественности и в честь столь знаменательного события Степаныча сообща раскрутили на дополнительные издержки. В результате чего участники мероприятия отоварились по целому стакану и, находясь в приподнятом расположении духа, все вместе сопроводили Треху до дома, неустанно выражая в его адрес недоумение, переходящее в восхищение, и нескрываемый восторг по поводу вообще подобной возможности.

Однако, их захмелевшие рожи оказались ничуть не симпатичнее трезвых. Даже наоборот. Щедро оплевывая друг друга, мужики брели по деревне увешенные вертлявыми хвостиками, и их окривевшие от самогона скрумы безобразными масками повисли на перекошенных лицах, лишенные сил ползать. Казалось, что это какой-то маскарад вышел на улицу. Хоровод уродов. Американский «хеллоуин». Комната страха. Только его пушистый приятель по-прежнему трудолюбиво отбивался от черных плевков, оберегая его, Кольку, от непонятной напасти, скрывающейся за противными червяками.

«И это люди, с которыми я прожил всю жизнь? — думал по дороге Треха, — Вот эти уроды считают себя нормальными людьми? Они еще учат меня жить? Да кто они такие? Чего они стоят? Чего они могут? Плевать грязью друг в друга? Этих придурков я считал за нормальных людей? Чего я среди них делаю? Где я? Чего вокруг происходит? Кому нафиг я тут нужен? Кто меня тут уважает? Кто меня любит? Кто мне здесь друг? Все только плюют в меня. Один только… как его там… Хрум… чего-то там для меня делает. А эти? Сволочи. Все сволочи. Никакие они не люди. Они просто сволочи. Уроды и гады. Только и могут, что плевать червяками. Нет тут людей. Кончились. Все кончились. Никому я здесь больше не нужен. И как теперь жить?»

— Господи, счастье то какое, — всплеснула руками жена, когда Кольку привели ночью домой и она сумела разобраться в происходящем.

На что мужик тут же назвал ее «толстомордой синухой» и «сволочью», за что получил по случаю своей неожиданной трезвости звонкую оплеуху, несмотря на присутствие в доме посторонних.

После чего все разошлись по своим домам и легли спать.

На этом беспокойный денек закончился.