Неточные совпадения
Не поминая даже о том, чему он верил полчаса назад, как будто совестно и вспоминать об этом, он потребовал, чтоб ему дали иоду для вдыхания в стклянке, покрытой бумажкой с проткнутыми дырочками. Левин подал ему банку, и тот же взгляд страстной надежды, с которою он соборовался, устремился теперь на брата, требуя от него подтверждения
слов доктора о том, что вдыхания иода производят чудеса.
— Ах перестань! Христос никогда бы
не сказал этих
слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и
помнят эти
слова. Впрочем, я говорю
не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно,
не изучал пауков и
не знаешь их нравов: так и я.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я
помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому
слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение
не души его…
— Вы счастливы, — сказал я Грушницкому, — вам стрелять первому! Но
помните, что если вы меня
не убьете, то я
не промахнусь — даю вам честное
слово.
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он
не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо знаю это, — она
не может быть с ним счастлива; и
помяните мое
слово, если он
не…
— А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных
слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч,
помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное
слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и
не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
2-й. Уж ты
помяни мое
слово, что эта гроза даром
не пройдет. Верно тебе говорю: потому знаю. Либо уж убьет кого-нибудь, либо дом сгорит; вот увидишь: потому, смотри! какой цвет необнакновенный!
— Кто старое
помянет, тому глаз вон, — сказала она, — тем более что, говоря по совести, и я согрешила тогда если
не кокетством, так чем-то другим. Одно
слово: будемте приятелями по-прежнему. То был сон,
не правда ли? А кто же сны
помнит?
Кроме этих
слов, он ничего
не помнил, но зато эти
слова помнил слишком хорошо и, тыкая красным кулаком в сторону дирижера, как бы желая ударить его по животу, свирепея все более, наливаясь кровью, выкатывая глаза, орал на разные голоса...
— Я — читала, —
не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные
слова не доходят до моей души.
Помните у Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое
слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
— Да. В таких серьезных случаях нужно особенно твердо
помнить, что
слова имеют коварное свойство искажать мысль.
Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно, заметил, что последнее время весьма много говорят и пишут о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще
слово завоевало так много места, что филология уже как будто
не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
Клим
не спрашивал, зачем он делает это, он вообще предпочитал наблюдать, а
не выспрашивать,
помня неудачные попытки Дронова и меткие
слова Варавки...
— Читал Кропоткина, Штирнера и других отцов этой церкви, — тихо и как бы нехотя ответил Иноков. — Но я —
не теоретик, у меня нет доверия к
словам.
Помните — Томилин учил нас: познание — третий инстинкт? Это, пожалуй, верно в отношении к некоторым, вроде меня, кто воспринимает жизнь эмоционально.
Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то ушла, в комнатах было напряженно тихо, а в голове гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить
слова своей речи, но память
не подсказывала их. Однако он
помнил, что кричал
не своим голосом и
не свои
слова.
Бальзаминова. Что это ты, Миша, право! Обрадуешься, так уж себя
не помнишь! Говоришь такие
слова, что ни на что
не похоже.
Появление Обломова в доме
не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где
не только
не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым,
помнить, о чем говоришь, —
словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
—
Помни же, — заключила она, садясь на свое место, — что ты отступишься только тогда, когда «откроется бездна или встанет стена между ним и тобой». Я
не забуду этих
слов.
— Нет,
не оставлю! Ты меня
не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по миру,
помяни мое
слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак, еще и скот вдобавок, неблагодарный!
— Да… да… — говорил Обломов, беспокойно следя за каждым
словом Штольца, —
помню, что я, точно… кажется… Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, — ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан. С ума чуть
не сошли! Сколько глупостей!..
—
Не бойся, тебе говорят. Вот
помяни мое
слово.
Он припомнил, как в последнем свидании «честно» предупредил ее. Смысл его
слов был тот: «
Помни, я все сказал тебе вперед, и если ты, после сказанного, протянешь руку ко мне — ты моя: но ты и будешь виновата, а
не я…»
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом
не виноват…
Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни
слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно
не тайна, что он любит Веру; он
не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
—
Не говорите, ах,
не говорите мне страшных
слов… — почти простонала она. — Вам ли стыдить меня? Я постыдилась бы другого… А вы!
Помните!.. Мне страшно, больно, я захвораю, умру… Мне тошно жить, здесь такая скука…
— Тише, молчите,
помните ваше
слово! — сильным шепотом сказала она. — Прощайте теперь! Завтра пойдем с вами гулять, потом в город, за покупками, потом туда, на Волгу… всюду! Я жить без вас
не могу!.. — прибавила она почти грубо и сильно сжав ему плечо пальцами.
Фактами, фактами!.. Но понимает ли что-нибудь читатель?
Помню, как меня самого давили тогда эти же самые факты и
не давали мне ничего осмыслить, так что под конец того дня у меня совсем голова сбилась с толку. А потому двумя-тремя
словами забегу вперед!
— Чрезвычайно жаль, что я наверно
не помню; но мне ужасно кажется, что это — мои, — проговорил я с дрожащими от негодования губами.
Слова эти тотчас же вызвали ропот.
— А вот вчера, когда мы утром кричали с ним в кабинете перед приездом Нащокина. Он в первый раз и совершенно уже ясно осмелился заговорить со мной об Анне Андреевне. Я поднял руку, чтоб ударить его, но он вдруг встал и объявил мне, что я с ним солидарен и чтоб я
помнил, что я — его участник и такой же мошенник, как он, — одним
словом, хоть
не эти
слова, но эта мысль.
Одним
словом, я
не помню выражений письма, но она доверилась… так сказать, для последнего разу… и, так сказать, отвечая самыми геройскими чувствами.
— Что? Как! — вскричал я, и вдруг мои ноги ослабели, и я бессильно опустился на диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнел буквально как платок. Ум замешался во мне.
Помню, мы все смотрели молча друг другу в лицо. Как будто испуг прошел по его лицу; он вдруг наклонился, схватил меня за плечи и стал меня поддерживать. Я слишком
помню его неподвижную улыбку; в ней были недоверчивость и удивление. Да, он никак
не ожидал такого эффекта своих
слов, потому что был убежден в моей виновности.
Что говорил я тогда, я совсем
не помню, и вряд ли складно хоть сколько-нибудь, вряд ли даже
слова выговаривал ясно; но он очень слушал.
Все равно: я хочу только сказать вам несколько
слов о Гонконге, и то единственно по обещанию говорить о каждом месте, в котором побываем, а собственно о Гонконге сказать нечего, или если уже говорить как следует, то надо написать целый торговый или политический трактат, а это
не мое дело:
помните уговор — что писать!
Я хотел заговорить с ним по-русски, но он
не помнит ни
слова.
И несмотря на то, что между ними
не было сказано ни одного
слова, во взгляде, которым они обменялись, было признание того, что они
помнят и важны друг для друга.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали
слово вести себя прилично,
помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я
не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
«Мама, говорит, я
помню эту сосну, как со сна», — то есть «сосну, как со сна» — это как-то она иначе выразилась, потому что тут путаница, «сосна»
слово глупое, но только она мне наговорила по этому поводу что-то такое оригинальное, что я решительно
не возьмусь передать.
— Алешечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему, чтобы
не поминал меня, злодейку свою, лихом. Да передай ему тоже моими
словами: «Подлецу досталась Грушенька, а
не тебе, благородному!» Да прибавь ему тоже, что любила его Грушенька один часок времени, только один часок всего и любила — так чтоб он этот часок всю жизнь свою отселева
помнил, так, дескать, Грушенька на всю жизнь тебе заказала!..
Но в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я произнес мое первое
слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому
не дам защищать подсудимого, я
не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то, обратно,
не мог же ведь такой человек и
не помнить, все эти двадцать три года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
Увы, Мите и в голову
не пришло рассказать, хотя он и
помнил это, что соскочил он из жалости и, став над убитым, произнес даже несколько жалких
слов: «Попался старик, нечего делать, ну и лежи».
Чем более мы углублялись в горы, тем порожистее становилась река. Тропа стала часто переходить с одного берега на другой. Деревья, упавшие на землю, служили природными мостами. Это доказывало, что тропа была пешеходная.
Помня слова таза, что надо придерживаться конной тропы, я удвоил внимание к югу.
Не было сомнения, что мы ошиблись и пошли
не по той дороге. Наша тропа, вероятно, свернула в сторону, а эта, более торная, несомненно, вела к истокам Улахе.
Тут я нашел одну старуху, которая еще
помнила свой родной язык. Я уговорил ее поделиться со мной своими знаниями. С трудом она могла вспомнить только 11
слов. Я записал их, они оказались принадлежащими удэгейцам. 50 лет тому назад старуха (ей тогда было 20 лет) ни одного
слова не знала по-китайски, а теперь она совершенно утратила все национальное, самобытное, даже язык.
К чему
слова! Для сердца нет указки.
Немало клятв безумных приберешь
В пылу любви, немало обещаний;
Да разве их запомнишь после? Клятвы
Цепями ты считаешь, я —
словами,
Не помню их, и сердца
не вяжу,
Вольно ему любить и разлюбить;
Любил тебя, теперь люблю другую,
Снегурочку.
Она была вдова, и я еще
помню ее мужа; он был небольшого роста, седенький старичок, пивший тайком от княгини настойки и наливки, ничем
не занимавшийся путным в доме и привыкнувший к безусловной покорности жене, против которой иногда возмущался на
словах, особенно после наливок, но никогда на деле.
Помню я, что еще во времена студентские мы раз сидели с Вадимом за рейнвейном, он становился мрачнее и мрачнее и вдруг, со слезами на глазах, повторил
слова Дон Карлоса, повторившего, в свою очередь,
слова Юлия Цезаря: «Двадцать три года, и ничего
не сделано для бессмертия!» Его это так огорчило, что он изо всей силы ударил ладонью по зеленой рюмке и глубоко разрезал себе руку.
«Я
не помню, — пишет она в 1837, — когда бы я свободно и от души произнесла
слово „маменька“, к кому бы, беспечно забывая все, склонилась на грудь. С восьми лет чужая всем, я люблю мою мать… но мы
не знаем друг друга».
На другой день я получил от нее записку, несколько испуганную, старавшуюся бросить какую-то дымку на вчерашнее; она писала о страшном нервном состоянии, в котором она была, когда я взошел, о том, что она едва
помнит, что было, извинялась — но легкий вуаль этих
слов не мог уж скрыть страсть, ярко просвечивавшуюся между строк.
На дворе была оттепель, рыхлый снег местами чернел, бесконечная белая поляна лежала с обеих сторон, деревеньки мелькали с своим дымом, потом взошел месяц и иначе осветил все; я был один с ямщиком и все смотрел и все был там с нею, и дорога, и месяц, и поляны как-то смешивались с княгининой гостиной. И странно, я
помнил каждое
слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил с нею, что она мне говорила,
не помнил!
Я, впрочем,
не помню, чтобы встречались хорошие голоса, но хуже всего было то, что и певцы и певицы пели до крайности вычурно; глотали и коверкали
слова, картавили, закатывали глаза и вообще старались дать понять, что, в случае чего, недостатка по части страстности опасаться нет основания.
Это говорил Алемпиев собеседник. При этих
словах во мне совершилось нечто постыдное. Я мгновенно забыл о девочке и с поднятыми кулаками, с
словами: «Молчать, подлый холуй!» — бросился к старику. Я
не помню, чтобы со мной случался когда-либо такой припадок гнева и чтобы он выражался в таких формах, но очевидно, что крепостная практика уже свила во мне прочное гнездо и ожидала только случая, чтобы всплыть наружу.
На всякий случай, чтобы
не помянули меня недобрым
словом, выписываю сюда, по азбучному порядку, те
слова, которые в книжке этой
не всякому понятны.