Неточные совпадения
Тот же
час,
отнесши в комнату фрак и панталоны, Петрушка сошел вниз, и оба пошли вместе,
не говоря друг другу ничего о цели путешествия и балагуря дорогою совершенно о постороннем.
Встает он в семь
часов, читает,
носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата
не видать на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами.
«Однако ж
час, — сказал барон, — пора домой; мне завтракать (он жил в отели), вам обедать». Мы пошли
не прежней дорогой, а по каналу и повернули в первую длинную и довольно узкую улицу, которая вела прямо к трактиру. На ней тоже купеческие домы, с высокими заборами и садиками, тоже бежали вприпрыжку носильщики с
ношами. Мы пришли еще рано; наши
не все собрались: кто пошел по делам службы, кто фланировать, другие хотели пробраться в китайский лагерь.
Но знайте, что пока я
носил, я в то же время каждый день и каждый
час мой говорил себе: «Нет, Дмитрий Федорович, ты, может быть, еще и
не вор».
К десяти
часам утра я был уже под сретенской каланчой, в кабинете пристава Ларепланда. Я с ним был хорошо знаком и
не раз получал от него сведения для газет. У него была одна слабость. Бывший кантонист, десятки лет прослужил в московской полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя
носил погоны гражданского ведомства.
Зато он никогда
не унижался до дешевой помады и томпаковых цепочек, которые другие «чиновники»
носили на виду без всякой надобности, так как
часов по большей части в карманах
не было.
Вот — о Дне Единогласия, об этом великом дне. Я всегда любил его — с детских лет. Мне кажется, для нас — это нечто вроде того, что для древних была их «Пасха». Помню, накануне, бывало, составишь себе такой часовой календарик — с торжеством вычеркиваешь по одному
часу: одним
часом ближе, на один
час меньше ждать… Будь я уверен, что никто
не увидит, — честное слово, я бы и нынче всюду
носил с собой такой календарик и следил по нему, сколько еще осталось до завтра, когда я увижу — хоть издали…
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! — сказал он сам себе. — В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев больше
не смотритель, тогда как по точному счету он
носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать?
Не переменит ли образа своей жизни и где будет каждое утро сидеть с восьми
часов до двух вместо своей смотрительской каморы?»
— Трудно? Тебе? Врёшь ты! — вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. — Мне — трудно, да! Ты — что? Отец состарится — хозяин будешь… А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки…
часы и всё такое… Мне таких брюк
не носить… таких
часов не иметь, — понял? А мне — хочется… Я хочу, чтобы меня уважали… Чем я хуже других? Я — лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры… Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу…
— Вррешь. На прицелку на два
часа!
Не носит имя, а имя
носят… Ворронов, что есть солдат?
Я снова вступил во владение
часами, но удовольствия оно мне
не доставило никакого.
Носить я их
не решался: нужно было пуще всего скрыть от Давыда то, что я сделал. Что бы он подумал обо мне, о моей бесхарактерности? Даже запереть в ящик эти злополучные
часы я
не мог: у нас все ящики были общие. Приходилось прятать их то наверху шкапа, то под матрацем, то за печкой… И все-таки мне
не удалось обмануть Давыда!
К счастью, Транквиллитатин на ту пору отлучился куда-то из города; он
не мог прийти к нам раньше завтрашнего дня; нужно было воспользоваться ночью! Тетка
не запиралась у себя в комнате, да и у нас в целом доме ключи
не действовали в замках; но куда она положит
часы, где спрячет? До вечера она их
носила в кармане и даже
не раз вынимала и рассматривала их; но ночью — где они ночью будут? Ну, уж это мое дело отыскать, думал я, потрясая кулаками.
А я вот что предлагаю: с согласия почтенного Настасея Настасеича и по причине такой большой неблагодарности вашего сынка — я
часы эти возьму к себе; а так как он поступком своим доказал, что недостоин
носить их и даже цены им
не понимает, то я их от вашего имени подарю одному человеку, который очень будет чувствовать вашу ласку.
Всем было известно, что царица Савская никому
не показывала своих ног и потому
носила длинное, до земли, платье. Даже в
часы любовных ласк держала она ноги плотно закрытыми одеждой. Много странных и смешных легенд сложилось по этому поводу.
Ястреб сначала будет вытягивать шею то на одну, то па другую сторону и наклоняться, чтоб достать корм, но, видя, что это
не возможно, решится перелететь или хотя перескочить с своего места на манящее его вабило в руке охотника; этот маневр надобно повторить до трех раз, и всякий раз вабить дальше, так, чтобы в третий — ястреб перелетел на сажень; тут надо покормить его побольше, потом посадить
часа на два в уединенное место и вообще накормленного ястреба
носить очень бережно, наблюдая, чтобы он, слетев с руки,
не ударился о что-нибудь и
не помял зоба.
Его учитель чистый был француз,
Marquis de Tess. Педант полузабавный,
Имел он длинный нос и тонкий вкус
И потому брал деньги преисправно.
Покорный раб губернских дам и муз,
Он сочинял сонеты, хоть порою
По
часу бился с рифмою одною;
Но каламбуров полный лексикон,
Как талисман,
носил в карманах он,
И, быв уверен в дамской благодати,
Не размышлял, чтó кстати, чтó
не кстати.
На следующий день, в два
часа пополудни, Невский проспект представлял очень оживленное зрелище. Это было
не то обычное оживление, каким он кипит ежедневно между
часом и четырьмя. Такое оживление было на нем, конечно, как всегда, и в этот день, но оно
носило на себе совершенно особый отпечаток благодаря вчерашнему решению сходки.
— Мурка… Хвостик… в саду…
Носили кушать ежедневно… Живут в огромном ящике… Мы придвинули к забору, чтобы
не ушли… В ящике отверстие есть, чтоб
не задохлись… Огромадный он, тот ящик… Им
не скучно… Мы на два
часа их выпускаем… гулять… Хочешь, покажем? Оставайся до вечера!
На галерее я ни разу
не сидел, а попадал прямо в залу, где, как известно, депутаты сидят на скамейках без пюпитров или врассыпную, где придется. Мне могут, пожалуй, и
не поверить, если я скажу, что раз в один из самых интересных вечеров и уже в очень поздний
час я сидел в двух шагах от тогдашнего первого министра Дизраэли, который тогда еще
не носил титула лорда Биконсфильда. Против скамейки министров сидел лидер оппозиции Гладстон, тогда еще свежий старик, неизменно серьезный и внушительный.
Но в тесной заброшенной комнатке, где коптит керосиновая лампочка, идет работа с раннего утра,
часу до первого ночи. Восьмидесятилетняя старуха легла отдохнуть; вечером она
не может уже вязать. Руки еще
не трясутся, но слеза мочит глаз и мешает видеть. Ее сожительница видит хорошо и очков никогда
не носила. Она просидит так еще четыре
часа. Чай они только что отпили. Ужинать
не будут. Та, что работает, постелет себе на сундуке.
«Она только обмерла с перепугу, касаточка!
Не ожидала, что готовит ей любимица, цыганское отродье проклятое!
Не подслушай Маша, дай ей Бог здоровья, быть бы ей, голубке чистой, в когтях у коршуна! — проносилось в его голове. — Но как же теперь ее в дом незаметно доставить? — возникал в его уме вопрос. — Надо прежде в чувство привести, да
не здесь; на ветру и так с
час места пролежала, еще совсем ознобится. Отнесу-ка я ее в сад, в беседку, авось очнется, родная».
— На какие-нибудь полтора
часа. Я
не мог отказать ему в этом прощальном свидании. И чего ты боишься? Уж
не насилия ли с ее стороны? Осип
не ребенок, которого можно
отнести на руках в экипаж и увезти, несмотря на его сопротивление.
Дубянская порой переживала мучительные
часы сомнения. Имеет ли она право жить в доме,
нося в уме своем чудовищное подозрение, относительно дочери сердечно относящихся к ней родителей,
не имея возможности подтвердить это подозрение фактами, а следовательно, и высказать его прямо и открыто.
— Какая уродилась, такой и бери… Так ты спрячь кольцо-то, сам
не носи,
не ровен
час, приметят, что твое кольцо. Может, и приметили… Ишь, вырядился, — насмешливо сказала Домаша.
Еще каких-нибудь два-три
часа — и она увидит на вокзале Сережу. Он уже большой мальчик,
носит треугольную шляпу. Лили
не пустят… У них теперь поветрие"свинки" — неизбежная институтская болезнь. Она недавно только оправилась.
Путь долог. Расстояния между селениями попадаются на сто верст. Мешки с провизией за спинами рабочих истощаются,
ноша становится легче, но и желудки под
час пустуют, а это облегчение далеко
не из приятных. Наконец показалось и селение.