Неточные совпадения
Стародум. Так. Только, пожалуй,
не имей ты к мужу своему
любви, которая на дружбу походила б. Имей к нему дружбу, которая на
любовь бы походила. Это будет гораздо прочнее. Тогда после двадцати лет женитьбы
найдете в сердцах ваших прежнюю друг к другу привязанность. Муж благоразумный! Жена добродетельная! Что почтеннее быть может! Надобно, мой друг, чтоб муж твой повиновался рассудку, а ты мужу, и будете оба совершенно благополучны.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы
не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я
нахожу, что она сделала прекрасно. Я
не могу простить Вронскому, что он
не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою
любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
— Вы
найдете опору, ищите ее
не во мне, хотя я прошу вас верить в мою дружбу, — сказала она со вздохом. — Опора наша есть
любовь, та
любовь, которую Он завещал нам. Бремя Его легко, — сказала она с тем восторженным взглядом, который так знал Алексей Александрович. — Он поддержит вас и поможет вам.
Кроме того, он был уверен, что Яшвин уже наверное
не находит удовольствия в сплетне и скандале, а понимает это чувство как должно, то есть знает и верит, что
любовь эта —
не шутка,
не забава, а что-то серьезнее и важнее.
— Но, друг мой,
не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться того, что есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить меня вы
не можете. Надо благодарить Его и просить Его о помощи. В Нем одном мы
найдем спокойствие, утешение, спасение и
любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу, начала молиться, как понял Алексей Александрович по ее молчанию.
Но ничуть
не бывало! Следовательно, это
не та беспокойная потребность
любви, которая нас мучит в первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы
найдем такую, которая нас терпеть
не может: тут начинается наше постоянство — истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности — только в невозможности достигнуть цели, то есть конца.
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я
нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была
не новость
Смиренной девочки
любовь?
И нынче — Боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь… Но вас
Я
не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной.
Я благодарна всей душой…
Тут непременно вы
найдетеДва сердца, факел и цветки;
Тут, верно, клятвы вы прочтете
В
любви до гробовой доски;
Какой-нибудь пиит армейский
Тут подмахнул стишок злодейский.
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я,
Уверен будучи душою,
Что всякий мой усердный вздор
Заслужит благосклонный взор
И что потом с улыбкой злою
Не станут важно разбирать,
Остро иль нет я мог соврать.
О великий христианин Гриша! Твоя вера была так сильна, что ты чувствовал близость бога, твоя
любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих — ты их
не поверял рассудком… И какую высокую хвалу ты принес его величию, когда,
не находя слов, в слезах повалился на землю!..
Мне грустно вспомнить об этом свежем, прекрасном чувстве бескорыстной и беспредельной
любви, которое так и умерло,
не излившись и
не найдя сочувствия.
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все, в твоем письме я
нашел бы, кроме
любви и чека, — улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм»
не прибыл с грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок.
Я показал письмо Марье Ивановне, которая
нашла его столь убедительным и трогательным, что
не сомневалась в успехе его и предалась чувствам нежного своего сердца со всею доверчивостию молодости и
любви.
А у меня к тебе влеченье, род недуга,
Любовь какая-то и страсть,
Готов я душу прозакласть,
Что в мире
не найдешь себе такого друга,
Такого верного, ей-ей...
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но
не решался на это, боясь, что Лида рассердится.
Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас
Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я —
не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она
не оценила моей
любви. Она
нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей
не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
— Разве ты со зла советовал мне читать «Гигиену брака»? Но я
не читала эту книгу, в ней ведь, наверное,
не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей
любви? Это — глупый вопрос? У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка и
не гожусь для здорового, уравновешенного человека. Мне казалось, что я
найду в тебе человека, который поможет… впрочем, я
не знаю, чего ждала от тебя.
Его волновал вопрос: почему он
не может испытать ощущений Варвары? Почему
не может перенести в себя радость женщины, — радость, которой он же насытил ее? Гордясь тем, что вызвал такую
любовь, Самгин
находил, что ночами он получает за это меньше, чем заслужил. Однажды он сказал Варваре...
Она бы потосковала еще о своей неудавшейся
любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом… потом, может быть,
нашла бы «приличную партию», каких много, и была бы хорошей, умной, заботливой женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и
не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!
«Да
не это ли — тайная цель всякого и всякой:
найти в своем друге неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это норма
любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается — мы страдаем: стало быть, мой идеал — общий идеал? — думал он. —
Не есть ли это венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?»
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей
любовью к нему, если от этой
любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее
не все
находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир
любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.
На другой день Райский чувствовал себя веселым и свободным от всякой злобы, от всяких претензий на взаимность Веры, даже
не нашел в себе никаких следов зародыша
любви.
Он сравнивал ее с другими, особенно «новыми» женщинами, из которых многие так любострастно поддавались жизни по новому учению, как Марина своим
любвям, — и
находил, что это — жалкие, пошлые и более падшие создания, нежели все другие падшие женщины, уступавшие воображению, темпераменту, и даже золоту, а те будто бы принципу, которого часто
не понимали, в котором
не убедились, поверив на слово, следовательно, уступали чему-нибудь другому, чему простодушно уступала, например, жена Козлова, только лицемерно или тупо прикрывали это принципом!
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что любите, — вон изменились, похудели!..
Не все ли вам равно, с вашими понятиями о
любви,
найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
Я вижу, где обман, знаю, что все — иллюзия, и
не могу ни к чему привязаться,
не нахожу ни в чем примирения: бабушка
не подозревает обмана ни в чем и ни в ком, кроме купцов, и
любовь ее, снисхождение, доброта покоятся на теплом доверии к добру и людям, а если я… бываю снисходителен, так это из холодного сознания принципа, у бабушки принцип весь в чувстве, в симпатии, в ее натуре!
…Сбитый с толку, предчувствуя несчастия, недовольный собою, я жил в каком-то тревожном состоянии; снова кутил, искал рассеяния в шуме, досадовал за то, что
находил его, досадовал за то, что
не находил, и ждал, как чистую струю воздуха середь пыльного жара, несколько строк из Москвы от Natalie. Надо всем этим брожением страстей всходил светлее и светлее кроткий образ ребенка-женщины. Порыв
любви к Р. уяснил мне мое собственное сердце, раскрыл его тайну.
С месяц продолжался этот запой
любви; потом будто сердце устало, истощилось — на меня стали
находить минуты тоски; я их тщательно скрывал, старался им
не верить, удивлялся тому, что происходило во мне, — а
любовь стыла себе да стыла.
«В 1842 я желала, чтоб все страницы твоего дневника были светлы и безмятежны; прошло три года с тех пор, и, оглянувшись назад, я
не жалею, что желание мое
не исполнилось, — и наслаждение, и страдание необходимо для полной жизни, а успокоение ты
найдешь в моей
любви к тебе, — в
любви, которой исполнено все существо мое, вся жизнь моя.
Знакомые поглощали у него много времени, он страдал от этого иногда, но дверей своих
не запирал, а встречал каждого кроткой улыбкой. Многие
находили в этом большую слабость; да, время уходило, терялось, но приобреталась
любовь не только близких людей, но посторонних, слабых; ведь и это стоит чтения и других занятий!
Стабровский очень был обрадован, когда «слявяночка» явилась обратно, счастливая своим молодым самопожертвованием. Даже Дидя, и та была рада, что Устенька опять будет с ней. Одним словом, все устроилось как нельзя лучше, и «славяночка» еще никогда
не чувствовала себя такою счастливой. Да, она уже была нужна, и эта мысль приводила ее в восторг. Затем она так любила всю семью Стабровских, мисс Дудль, всех. В этом именно доме она
нашла то, чего ей
не могла дать даже отцовская
любовь.
Теперь мальчик
не искал уже полного уединения; он
нашел то общение, которого
не могла ему дать
любовь взрослых, и в минуту чуткого душевного затишья ему приятна была ее близость.
Сердце у ней доброе, в характере много доверчивости, как у всех несчастных и угнетенных,
не успевших еще ожесточиться; потребность
любви пробуждена; но она
не находит для себя ни простора, ни разумной опоры, ни достойного предмета.
— Мне кажется, вы ко мне несправедливы, — сказал он, — ведь я ничего
не нахожу дурного в том, что он так думал, потому что все склонны так думать; к тому же, может быть, он и
не думал совсем, а только этого хотел… ему хотелось в последний раз с людьми встретиться, их уважение и
любовь заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только как-то всё тут
не так вышло; тут болезнь и еще что-то! Притом же у одних всё всегда хорошо выходит, а у других ни на что
не похоже…
Это новое чувство, граничившее с физической брезгливостью, иногда просто пугало Феню, а
любви Карачунского она
не верила, потому что в своей душе
не находила ей настоящего ответа.
Сегодня получена посылка, добрый друг мой Матрена Петровна! Всенашел, все в моих руках. Спешу тебе [Первое обращение Пущина к Н. Д. Фонвизиной на «ты» — в неизданном письме от 23 декабря 1855 г. Здесь сообщается, что все спрашивают Пущина о Наталье Дмитриевне.] это сказать, чтоб тебя успокоить. Qui cherche, trouve. [Кто ищет —
находит (франц.).] Ничего еще
не читал… Скоро откликнусь — и откликнусь с чувством признательной затаенной
любви… Прочел стих...
В своеобразной нашей тюрьме я следил с
любовью за постепенным литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являющимися в свет, получая почти все повременные журналы. В письмах родных и Энгельгардта, умевшего
найти меня и за Байкалом, я
не раз имел о нем некоторые сведения. Бывший наш директор прислал мне его стихи «19 октября 1827 года...
К шесчастью, около него в то время
не было ни одной из теперешних прогрессивных и ученых дам, которые, отвернув шею классическому аисту и вырвав с корнем капусту, под которой
находят детей, рекомендуют в лекциях, в сравнениях и уподоблениях беспощадно и даже чуть ли
не графическим порядком объяснять детям великую тайну
любви и зарождения.
Он обедает, однако, регулярно дома и после обеда по-прежнему усаживается в диванной и о чем-то вечно таинственно беседует с Катенькой; но сколько я могу слышать — как
не принимающий участия в их разговорах, — они толкуют только о героях и героинях прочитанных романов, о ревности, о
любви; и я никак
не могу понять, что они могут
находить занимательного в таких разговорах и почему они так тонко улыбаются и горячо спорят.
— Я вам это докажу. Отчего мы самих себя любим больше других?.. Оттого, что мы считаем себя лучше других, более достойными
любви. Ежели бы мы
находили других лучше себя, то мы бы и любили их больше себя, а этого никогда
не бывает. Ежели и бывает, то все-таки я прав, — прибавил я с невольной улыбкой самодовольствия.
Она и
не ждала, что сыщет когда-нибудь таких людей, что
найдет столько
любви к себе, и я с радостию видел, что озлобленное сердце размягчилось и душа отворилась для нас всех.
Она поняла, что он
нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною
любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и
не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую
не хотел видеть и проклинал перед всеми.
— Бесхарактерный он, бесхарактерный мальчишка, бесхарактерный и жестокосердый, я всегда это говорила, — начала опять Анна Андреевна. — И воспитывать его
не умели, так, ветрогон какой-то вышел; бросает ее за такую
любовь, господи боже мой! Что с ней будет, с бедняжкой! И что он в новой-то
нашел, удивляюсь!
Из обращения Тейтча к германскому парламенту мы узнали, во-первых, что человек этот имеет общее a tous les coeurs bien nes [всем благородным сердцам (франц.)] свойство любить свое отечество, которым он почитает
не Германию и даже
не отторгнутые ею, вследствие последней войны, провинции, а Францию; во-вторых, что, сильный этою
любовью, он сомневается в правильности присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германии, потому что с разумными существами (каковыми признаются эльзас-лотарингцы) нельзя обращаться как с неразумными, бессловесными вещами, или, говоря другими словами, потому что нельзя разумного человека заставить переменить отечество так же легко, как он меняет белье; а в-третьих, что, по всем этим соображениям, он
находит справедливым, чтобы совершившийся факт присоединения был подтвержден спросом населения присоединенных стран, действительно ли этот факт соответствует его желаниям.
— Теперь он говорит — товарищи! И надо слышать, как он это говорит. С какой-то смущенной, мягкой
любовью, — этого
не передашь словами! Стал удивительно прост и искренен, и весь переполнен желанием работы. Он
нашел себя, видит свою силу, знает, чего у него нет; главное, в нем родилось истинно товарищеское чувство…
Он все более убеждался, что я — дурной, испорченный мальчишка, с черствым, эгоистическим сердцем, и сознание, что он должен, но
не может заняться мною, должен любить меня, но
не находит для этой
любви угла в своем сердце, еще увеличивало его нерасположение.
— Что талант?.. В вашей семье, — продолжал Калинович, — я
нашел и родственный прием, и
любовь, и, наконец, покровительство в самом важном для меня предприятии. Мне долго
не расплатиться с вами!
Под ее влиянием я покинул тебя, мое единственное сокровище, хоть, видит бог, что сотни людей, из которых ты могла бы
найти доброго и нежного мужа, — сотни их
не в состоянии тебя любить так, как я люблю; но, обрекая себя на этот подвиг, я
не вынес его: разбитый теперь в Петербурге во всех моих надеждах, полуумирающий от болезни, в нравственном состоянии, близком к отчаянию, и, наконец, без денег, я пишу к тебе эти строчки, чтоб ты подарила и возвратила мне снова
любовь твою.
«
Не знать предела чувству, посвятить себя одному существу, — продолжал Александр читать, — и жить, мыслить только для его счастия,
находить величие в унижении, наслаждение в грусти и грусть в наслаждении, предаваться всевозможным противоположностям, кроме
любви и ненависти. Любить — значит жить в идеальном мире…»
Лизавета Александровна слушала снисходительно его иеремиады и утешала, как могла. Ей это было вовсе
не противно, может быть, и потому, что в племяннике она все-таки
находила сочувствие собственному сердцу, слышала в его жалобах на
любовь голос
не чуждых и ей страданий.
И, правда, подумай, Коля, разве он виноват в
любви и разве можно управлять таким чувством, как
любовь, — чувством, которое до сих пор еще
не нашло себе истолкователя.
Христианство признает
любовь и к себе, и к семье, и к народу, и к человечеству,
не только к человечеству, но ко всему живому, ко всему существующему, признает необходимость бесконечного расширения области
любви; но предмет этой
любви оно
находит не вне себя,
не в совокупности личностей: в семье, роде, государстве, человечестве, во всем внешнем мире, но в себе же, в своей личности, но личности божеской, сущность которой есть та самая
любовь, к потребности расширения которой приведена была личность животная, спасаясь от сознания своей погибельности.