Неточные совпадения
Я, по совести,
не могу себя признать человеком ортодоксального типа, но православие мне
было ближе католичества и протестантизма, и я
не терял связи с
Православной церковью, хотя конфессиональное самоутверждение и исключительность мне всегда
были чужды и противны.
— Вы спрашиваете? Вы забыли? А между тем это одно из самых точнейших указаний на одну из главнейших особенностей русского духа, вами угаданную.
Не могли вы этого забыть? Я напомню вам больше, — вы сказали тогда же: «
Не православный не может быть русским».
Плакала, слушая эту проповедь, почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча также текли слезы; оросили они и глаза Сверстова, который нет-нет да и закидывал свою курчавую голову назад; кого же больше всех произнесенное отцом Василием слово вышибло, так сказать, из седла, так это gnadige Frau, которая перед тем очень редко видала отца Василия, потому что в
православную церковь она
не ходила, а когда он приходил в дом, то почти
не обращала на него никакого внимания; но тут, увидав отца Василия в золотой ризе, с расчесанными седыми волосами, и услыхав, как он красноречиво и правильно рассуждает о столь возвышенных предметах, gnadige Frau пришла в несказанное удивление, ибо никак
не ожидала, чтобы между русскими попами
могли быть такие светлые личности.
Человек, наученный церковью тому кощунственному учению о том, что человек
не может спастись своими силами, а что
есть другое средство, неизбежно
будет прибегать к этому средству, а
не к своим силам, на которые, его уверяют, грех надеяться. Учение церковное — всякое, с своим искуплением и таинствами, исключает Христово учение, тем более учение
православное с своим идолопоклонством.
В так называемом
православном катехизисе сказано: Под единой церковью Христовой разумеется только
православная, которая остается вполне согласною с церковью вселенской. Что же касается римской церкви и других исповеданий (лютеран и других
не называют даже церковью), то они
не могут быть относимы к единой истинной церкви, так как сами отделились от нее.
— Супруг Анастасии. Ты обещался
быть иноком, но обряд пострижения
не был совершен над тобою, и, простой белец, ты
можешь,
не оскорбляя церкви, возвратиться снова в мир. Ты
не свободен более располагать собою; вся жизнь твоя принадлежит Анастасии, этой несчастной сироте, соединенной с тобою неразрывными узами, освященными одним из великих таинств нашей
православной церкви.
Если без Анастасии он
не мог быть совершенно счастливым, то спокойная совесть, чистая, святая любовь к отечеству, уверенность, что он исполнил долг
православного,
не посрамил имени отца своего, — все
могло служить ему утешением и утверждало в намерении расстаться навсегда с любимой его мечтою.
— Я повторяю еще, — сказал Юрий,
не обращая никакого внимания на слова земского, — что вся Москва присягнула королевичу; он один
может прекратить бедствие злосчастной нашей родины, и если сдержит свое обещание, то я первый готов положить за него мою голову. Но тот, — прибавил он, взглянув с презрением на земского, — тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны
были избрать себе царя среди иноплеменных, тот
не русский,
не православный и даже — хуже некрещеного татарина!
— Юрий Дмитрич, ты,
может быть,
не знаешь, что святейший Гермоген разрешил всех
православных от сей богопротивной присяги?
Ну-с, расхаживал я, расхаживал мимо всех этих машин и орудий и статуй великих людей; и подумал я в те поры: если бы такой вышел приказ, что вместе с исчезновением какого-либо народа с лица земли немедленно должно
было бы исчезнуть из Хрустального дворца все то, что тот народ выдумал, — наша матушка, Русь
православная, провалиться бы
могла в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки
не потревожила бы, родная: все бы преспокойно осталось на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут — эти наши знаменитые продукты —
не нами выдуманы.
— Одну только вашу капризную волю и желание, потому что предмета этого вы
не изучали,
не знаете хорошо; тогда как родители, действующие по здравому смыслу, очень твердо и положительно
могут объяснить своим детям: «Милые мои, мы вас окрестили
православными, потому что вы русские, а в России всего удобнее
быть православным!»
Сверх того, он условился платить своему официальному адвокату по десяти тысяч рублей за каждую поездку (он совершенно свободно
мог ограничить этот размер тысячью рублями) и должен
был смотреть сквозь пальцы, как"
православный жид",
не довольствуясь присвоенным ему содержанием, совершенно открыто запускал руку в его, Прокопа, шкатулку.
Так, например, в сновидении я совсем
не встречался с личностью официального Прокопова адвоката (Прокоп имел двоих адвокатов: одного секретного,"
православного жида", который, олицетворяя собой всегда омерзительный порок, должен
был вносить смуту в сердца свидетелей и присяжных заседателей, и другого — открытого, который, олицетворяя собою добродетель, должен
был убедить, что последняя даже в том случае привлекательна, когда устраняет капиталы из первоначального их помещения) теперь же эта личность представилась мне с такою ясностью, что я даже изумился, как
мог до сих пор просмотреть ее.
—
Православный… От дубинщины бежал из-под самого монастыря, да в лапы к Гарусову и попал. Все одно помирать: в медной горе али здесь на цепи… Живым и ты
не уйдешь. В горе-то к тачке на цепь прикуют…
Может, ты счастливее меня
будешь… вырвешься как ни на
есть отседова… так в Черном Яру повидай мою-то женишку… скажи ей поклончик… а ребятенки… ну, на миру сиротами вырастут: сирота растет — миру работник.
— Нет, — отвечал зять, нахмурясь. — Я человек старого покроя, нынче служба наша
не нужна, хоть,
может быть,
православный русской дворянин стоит нынешних новичков, блинников да басурманов, — но эта статья особая.
— О-о, батюшка мой, — воскликнул, весь оживившись, наш старец: — поверьте мне, что это самые худшие люди на свете. Вы о них только слыхали, но по чужим словам, как по лестнице, можно черт знает куда залезть, а я все сам на себе испытал и, как
православный христианин, свидетельствую, что хотя они и одной с нами
православной веры, так что,
может быть, нам за них когда-нибудь еще и воевать придется, но это такие подлецы, каких других еще и свет
не видал.
— Ваше благородие… хрестьяне
православные, — заговорил он умоляющим тоном, —
не делал я этого. Верьте совести —
не делал!.. Со страху нешто,
не помню… Да нет,
не может этого
быть…
— Затеяно это всем во вред,
православные! Вот я, скажем, имею земли до двадцати десятин и
могу купить ещё, ничего —
могу! Однако —
не куплю, потому — опасно! Первое — никому
не известно, что
будет, значит, как народ решит, второе — купи-ка я теперь, так вы меня со свету сживёте…
Что уж тут говорить: сам Иван Фаддеич, разбойник бы, кажись, так и тот, перед кобылой стоявши, говорил: «
Православные, говорит, христиане,
может быть, мне живому из-под кнута
не встать, в семидесяти душах человеческих убитых я покаянье сделал, а что, говорит, у генеральши в Богородском
не бывал и барина Федора Гаврилыча
не знаю».
Но эта немецкая выдумка
не могла быть приведена в исполнение: уставы
православной церкви
не дозволяют брака в столь близкой степени родства.
Она
была очень религиозна. Девушкою собиралась даже уйти в монастырь. В церкви мы с приглядывающимся изумлением смотрели на нее: ее глаза сняли особенным светом, она медленно крестилась, крепко вжимая пальцы в лоб, грудь и плечи, и казалось, что в это время она душою
не тут. Веровала она строго по-православному и веровала, что только в православии
может быть истинное спасение.
— Ну, вот представь себе: у тебя, скажем, дома одна корова; и вдруг свои же,
православные, возьмут ее и сведут! Разве бы
не обидно
было тебе? То же вот и здесь:
может быть, последнюю корову свели у мужика, он теперь убивается с горя, плачет.
— Но ведь собранные деньги
не могли попасть в наши руки, они должны
были идти на пользу
православных церквей, — вставил Станислав Владиславович.
Под № 30.436 в опубликованном Полном Собрании Законов Российской империи напечатано: «Как ничто
не может иметь большого влияния над простым народом, как презрение или посмеяние над заблуждениями, в кои совращать его ищут, и что именно средство сие употребляют как раскольники разных сект, так и субботники в отношении
православной веры, то именовать субботников жидами и оглашать, что они подлинно
суть жиды, ибо настоящее их наименование субботников, или придерживающихся Моисееву закону,
не дает народу точного о секте сей понятия и
не производит в нем того к ней отвращения, какое
может производимо
быть убеждением, что обращать стараются их в жидовство».
Разумеется, теперь, стоя на полтора века позднее того, когда совершалось это «бесстрашие» отца Ковтуновского — трудно все это судить, но как и тогда в обычаях
православного народа
были те же хождения по приходу перед праздником с молитвою «разговеиною», и потом на праздниках «с крестом», то ясно, что и тогда, как и ныне, это
не могло не утомлять настоятеля прихода, тем более, что условная вежливость требует, чтобы он оказал честь угощениям, предлагаемым в каждом благочестивом доме.
Может быть, небольшое по этому случаю раздумье заставит их даже преклониться пред неисповедимыми путями Провидения, так как, конечно,
не без его воли недоброжелательный к
православной церкви раскол сам сослужил церкви наиполезнейшую службу, избавив
православных архиереев от досадительных, малополезных, а притом и несколько скандальных хлопот «о сиску бродяг духовного чина».
Что касается князя Иллариона Илларионовича, то его религиозные убеждения мне, конечно, близко неизвестны, но я думаю, что он
был православен
не меньше, чем всякий
православный русский сановник, — а
может быть, даже немножко и больше некоторых.
Старый пан Опанас
был уж такой человек, что если он что-нибудь делал, то всегда делал на славу; а как он
был огромный и верный борец за «
православную веру», то и терпеть
не мог никаких «недоверков» — и добыл в Перегуды такого отца, который
не потерпел бы ни люторей, ни жидов, ни — боже спаси — поляков.
Какие же меры в этом положении
могут казаться самыми надежными и действительными? Их, кажется, две: 1) лучшее обеспечение
православного духовенства, при котором оно
не было бы вынуждено прибегать к унизительным поборам, роняющим его во мнении прихожан, и 2) более совершенный суд, при коем правый человек
мог бы бестрепетно доказывать свою правоту, а виновный — принять наказание, сообразное действительной мере его вины, как следует по закону, а
не по произволу.