Неточные совпадения
Что он
не ведает святыни,
Что он
не помнит благостыни,
Что он
не любит ничего,
Что кровь готов он лить, как воду,
Что презирает он
свободу,
Что нет отчизны для него.
— Вы
не только эгоист, но вы и деспот, брат: я лишь открыла рот, сказала, что
люблю — чтоб испытать вас, а вы — посмотрите, что с вами сделалось: грозно сдвинули брови и приступили к допросу. Вы, развитой ум, homme blase, grand coeur, [человек многоопытный, великодушный (фр.).] рыцарь
свободы — стыдитесь! Нет, я вижу, вы
не годитесь и в друзья! Ну, если я
люблю, — решительно прибавила она, понижая голос и закрывая окно, — тогда что?
— Вот опять понесло от вас бабушкой, городом и постным маслом! А я думал, что вы
любите поле и
свободу. Вы
не боитесь ли меня? Кто я такой, как вы думаете?
«Так вот что! — сказал Райский про себя, — гордый и независимый характер — рабов
любит! А все твердит о
свободе, о равенстве и моего поклонения
не удостоила принять. Погоди же ты!»
«Нет, это все надо переделать! — сказал он про себя… —
Не дают
свободы —
любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!»
Робеспьер был очень принципиальный доктринер и
любил отвлеченные декларации, но был ветхий,
не возрожденный человек, плоть от плоти и кровь от крови старого режима, насильник в деле
свободы.
Охота с ружьем и собакой прекрасна сама по себе, für sich, как говаривали в старину; но, положим, вы
не родились охотником: вы все-таки
любите природу и
свободу; вы, следовательно,
не можете
не завидовать нашему брату… Слушайте.
«Когда мужчина признает равноправность женщины с собою, он отказывается от взгляда на нее, как на свою принадлежность. Тогда она
любит его, как он
любит ее, только потому, что хочет
любить, если же она
не хочет, он
не имеет никаких прав над нею, как и она над ним. Поэтому во мне
свобода.
Дайте ей
свободу любить или
не любить, и она увидит, стоит ли этот человек ее любви.
Не любит романский мир
свободы, он
любит только домогаться ее; силы на освобождение он иногда находит, на
свободу — никогда.
Не печально ли видеть таких людей, как Огюст Конт, как Прудон, которые последним словом ставят: один — какую-то мандаринскую иерархию, другой — свою каторжную семью и апотеозу бесчеловечного pereat mundus — fiat justicia! [пусть погибнет мир, но да свершится правосудие! (лат.)]
Но иногда мне казалось, что я
любил не столько любовь, сколько
свободу.
Я воспеваю
свободу, когда моя эпоха ее ненавидит, я
не люблю государства и имею религиозно-анархическую тенденцию, когда эпоха обоготворяет государство, я крайний персоналист, когда эпоха коллективистична и отрицает достоинство и ценность личности, я
не люблю войны и военных, когда эпоха живет пафосом войны, я
люблю философскую мысль, когда эпоха к ней равнодушна, я ценю аристократическую культуру, когда эпоха ее низвергает, наконец, я исповедую эсхатологическое христианство, когда эпоха признает лишь христианство традиционно-бытовое.
Я очень рано понял, что революционная интеллигенция
не любит по-настоящему
свободы, что пафос ее в ином.
Возложив на людей бремя
свободы, «Ты поступил, как бы
не любя их вовсе».
Сейчас можно удивляться идеализации Московской России славянофилами, она ведь ни в чем
не походила на то, что
любили славянофилы, в ней
не было
свободы, любви, просвещенности.
Славянофилы были уверены, что русский народ
не любит власти и государствования и
не хочет этим заниматься, хочет остаться в
свободе духа.
Славянофилы, как и западники,
любили свободу и одинаково
не видели ее в окружающей действительности.
Поэтому Великий Инквизитор упрекает Христа в том, что Он поступал как бы
не любя человека, возложив на него бремя
свободы.
Именно замечательно, что она строго наблюдала, чтоб наши ласки
не переходили границ, хотя и
любила с нами побалагурить и пошалить, а про нас и говорить нечего: мы просто наслаждались непринужденностию и некоторою
свободою в обращении с милой девушкой.
Следственную часть вы знаете: в ней представляется столько искушений, если
не для кармана, то для сердца, что трудно овладеть собой надлежащим образом. И я вам откровенно сознаюсь, что эта часть
не по нутру мне; вообще, я
не люблю живого материяла,
не люблю этих вздохов, этих стонов: они стесняют у меня
свободу мысли. Расскажу вам два случая из моей полицейской деятельности, — два случая, которые вам дадут Понятие о том, с какими трудностями приходится иногда бороться неподкупному следователю.
—
Не извольте серьезничать, — шепнула она с улыбкой. — Знаете что: на меня цепей наложить нельзя, но ведь и я
не накладываю цепей. Я
люблю свободу и
не признаю обязанностей —
не для себя одной. А теперь посторонитесь немножко и давайте послушаемте пьесу.
Чем существовали обитатели этой деревушки — трудно сказать, и единственным мотивом, могшим несколько оправдать их существование, служили разбросанные около Полдневской прииски, но дело в том, что полдневские
не любили работать, предпочитая всему на свете свою
свободу.
— Были леса по дороге, да, это — было! Встречались вепри, медведи, рыси и страшные быки, с головой, опущенной к земле, и дважды смотрели на меня барсы, глазами, как твои. Но ведь каждый зверь имеет сердце, я говорила с ними, как с тобой, они верили, что я — Мать, и уходили, вздыхая, — им было жалко меня! Разве ты
не знаешь, что звери тоже
любят детей и умеют бороться за жизнь и
свободу их
не хуже, чем люди?
Он кипел и вздрагивал от оскорбления, нанесенного ему этим молоденьким теленком, которого он во время разговора с ним презирал, а теперь сразу возненавидел за то, что у него такие чистые голубые глаза, здоровое загорелое лицо, короткие крепкие руки, за то, что он имеет где-то там деревню, дом в ней, за то, что его приглашает в зятья зажиточный мужик, — за всю его жизнь прошлую и будущую, а больше всего за то, что он, этот ребенок по сравнению с ним, Челкашом, смеет
любить свободу, которой
не знает цены и которая ему
не нужна.
Он видел, что его никто
не жалеет, никто
не любит, и сердце влекло его к этому полуребенку, долю которого он так жестоко разбил и исковеркал, посмеявшись над ее чувствами и ее
свободой.
Написать ей записку, в которой сказать ей, что он ее ревнует и просит ее, чтоб она откровенно призналась, если
любит этого француза, и в таком случае предложить ей,
не стесняя более ни себя, ни его, разъехаться, и что он, с своей стороны, предоставит ей полную
свободу и даже часть состояния.
Федя (горячась). Какие намерения? Никаких. Я предоставляю ей полную
свободу. Мало того, никогда
не нарушу ее спокойствия. Я знаю, что она
любит Виктóра Каренина. И пускай. Я считаю его очень скучным, но очень хорошим, честным человеком, и я думаю, что она будет с ним (как это говорится обыкновенно) счастлива. И que Le Bon Dieu les bénisse. [Пусть Господь Бог их благословит (франц.).] Вот и все.
— Какая вина? — продолжал я. — Что я сделал? Скажете, вы молоды, красивы, хотите жить, а я почти вдвое старше вас и ненавидим вами, но разве это вина? Я женился на вас
не насильно. Ну, что ж, если хотите жить на
свободе, идите, я дам вам волю. Идите, можете
любить, кого вам угодно… Я и развод дам.
— Этого мне
не надо, — сказала она. — Вы знаете, я вас
любила прежде и всегда считала себя старше вас. Пустяки все это… Вина ваша
не в том, что вы старше, а я моложе, или что на
свободе я могла бы полюбить другого, а в том, что вы тяжелый человек, эгоист, ненавистник.
Таким образом нашел он, что Иоанн III в некоторых отношениях выше Петра Великого; таким образом умел провести нить великих князей киевских, а потом владимирских, чрез весь удельный период; таким образом порядку государственному он противополагал
свободу народную;
не умевши понять, что они нераздельны и взаимно друг друга поддерживают, он говорил: народы дикие
любят свободу, народы просвещенные
любят порядок…
— Н-да, шумят, был я там вчера и третьего дни: кричат все, а что такое? И Вавило кричал —
свобода, дескать, надобна, и чтобы каждый сам за себя. Это — есть! Этого — сколько хочешь! Только мне никуда такая
свобода. Я драться
не хочу — за что мне драться? Мой интерес, чтобы тихо было, это я
люблю…
Ее сильно беспокоило, что она, хозяйка, оставила гостей; и вспоминала она, как за обедом ее муж Петр Дмитрич и ее дядя Николай Николаич спорили о суде присяжных, о печати и о женском образовании; муж по обыкновению спорил для того, чтобы щегольнуть перед гостями своим консерватизмом, а главное — чтобы
не соглашаться с дядей, которого он
не любил; дядя же противоречил ему и придирался к каждому его слову для того, чтобы показать обедающим, что он, дядя, несмотря на свои 59 лет, сохранил еще в себе юношескую свежесть духа и
свободу мысли.
Вера (быстро, требовательно). Вы — героический характер, вы должны! Я уже составила план… Вы меня спрячете где-нибудь, потом придёте сюда и скажете им горячую речь… скажете, что они
не имеют права распоряжаться судьбою девушки и что вы
не позволите насиловать её сердца. Вы
не любите меня, но готовы отдать жизнь за мою
свободу. Вы скажите им всё, что нужно, уж там догадаетесь — что! Они тогда заплачут, а вы будете моим другом на всю жизнь, поняли?
Никого в мире
не любил я, кроме себя, а в себе я
любил не это гнусное тело, которое
любят и пошляки, — я
любил свою человеческую мысль, свою
свободу.
Очень буду
любить и
не буду давать никакой
свободы.
Но если Иоанн говорит истину, если в самом деле гнусное корыстолюбие овладело душами новогородцев, если мы
любим сокровища и негу более добродетели и славы, то скоро ударит последний час нашей вольности, и вечевой колокол, древний глас ее, падет с башни Ярославовой и навсегда умолкнет!.. Тогда, тогда мы позавидуем счастию народов, которые никогда
не знали
свободы. Ее грозная тень будет являться нам, подобно мертвецу бледному, и терзать сердце наше бесполезным раскаянием!
Ты для друзей и слеп, и нем,
А помнится глаза-то были зорки…
Бывало тотчас различат
Хоть за версту пятерку от шестерки,
Подобный глаз для мужа клад!
Вот я так ничего
не вижу и
не знаю,
Жене
свободу полную даю,
Мечтаю, что
любим, о верности мечтаю
Лишь потому, что верен и
люблю.
Который даровал
свободуВ чужие области скакать,
Позволил своему народу
Сребра и золота искать;
Который воду разрешает,
И лес рубить
не запрещает;
Велит и ткать, и прясть, и шить;
Развязывая ум и руки,
Велит
любить торги, науки
И счастье дома находить...
Она
не знала южной природы, но тоже
любила воздух и
свободу.
— То, что я видел сейчас, хуже всякой простуды… Глаза эти, бледность… а! К неудавшейся любви, к неудавшейся попытке насолить вам прибавилось еще неудавшееся самоубийство… Большее несчастье и вообразить себе трудно!.. Дорогой мой, если у вас есть хотя капля сострадания, если… если бы вы ее увидели… ну, отчего бы вам
не прийти к ней? Вы
любили ее! Если уже
не любите, то отчего бы и
не пожертвовать ей своей
свободой? Жизнь человеческая дорога, и за нее можно отдать… всё! Спасите жизнь!
Входная дверь в храм истины и блага низкая. Войдут в храм только те, которые пригнутся. И хорошо тем, кто пройдет в дверь. В храме же великий простор и
свобода, и люди там все
любят друг друга, помогают друг другу и
не знают горя.
Вера станет очевидностью, подобной необходимости природной, на долю
свободы останется лишь хотеть Бога или
не хотеть,
любить Его или враждовать к Нему.
— Ты можешь догадаться… Я нахожу нужным, обязательным объявить ему о нашей связи и оставить его, зажить на
свободе. То и другое нужно сделать по возможности скорей… Например, хоть сегодня вечером ты… объяснишься с ним… Пора покончить… Разве тебе
не надоело воровски
любить?
Он
не любил меня, он уступал меня
свободе, и я потеряла любовь к нему за это оскорбление!
Елизавета
не отличалась ни блестящими свойствами ума, ни политическими способностями; она
любила удовольствия,
любила роскошь, мир, тишину, была беспечна, ленива и, как известно,
не искала престола, желая лишь одного: полной
свободы действий в частной жизни.
Человек ищет
свободы, в нем есть огромный порыв к
свободе, и он
не только легко попадает в рабство, но он и
любит рабство.
Он
любил свободу, какою все пользуются на парижских бульварах, но оставался джентльменом, никогда
не позволял себе никакой резкой выходки: это лежало в его натуре.
Он
не любил «дальнего», человечества, гуманность, прогресс,
свободу, равенство и пр.
Он
не любил и обличал революционную интеллигенцию прежде всего потому, что предвидел отрицание
свободы духа как предельный результат идейной диалектики революции, основанной на безбожии.
— Что так пугает тебя в этой мысли? Ведь ты только пойдешь за матерью, которая безгранично тебя
любит и с той минуты будет жить исключительно тобой. Ты часто жаловался мне, что ненавидишь военную службу, к которой тебя принуждают, что с ума сходишь от тоски по
свободе; если ты вернешься к отцу, выбора уже
не будет: отец неумолимо будет держать тебя в оковах; он
не освободил бы тебя, даже если бы знал, что ты умрешь от горя.