Неточные совпадения
Я схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан
не раскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я велел закладывать. Штабс-капитан вошел в комнату в то время, когда я уже надевал шапку; он,
казалось,
не готовился к отъезду; у него был какой-то принужденный,
холодный вид.
То
не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но
холодный; взгляд его — непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы
казаться дерзким, если б
не был столь равнодушно спокоен.
Тентетникову
показалось, что с самого дня приезда их генерал стал к нему как-то
холоднее, почти
не замечал его и обращался как с лицом бессловесным или с чиновником, употребляемым для переписки, самым мелким.
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше,
кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была
не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче — Боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд
холодныйИ эту проповедь… Но вас
Я
не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной.
Я благодарна всей душой…
— Эй, барин, ходи веселей! — крикнули за его спиной.
Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде было очень шумно, однако
казалось, что железный шум торопится исчезнуть в
холодной, всепоглощающей тишине. В коридоре вагона стояли обер-кондуктор и жандарм, дверь в купе заткнул собою поручик Трифонов.
Когда он, один, пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые, в пыльниках; Варавка был похож на бочку, а Туробоев и в сером, широком мешке
не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он
показался Климу еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его
холодные глаза углубились в синеватые тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим в их неподвижном взгляде.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала,
не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и,
кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще
холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он
не ночевал дома.
Скрипнул ящик комода, щелкнули ножницы, разорвалась какая-то ткань, отскочил стул, и полилась вода из крана самовара. Клим стал крутить пуговицу тужурки, быстро оторвал ее и сунул в карман. Вынул платок, помахал им, как флагом, вытер лицо, в чем оно
не нуждалось. В комнате было темно, а за окном еще темнее, и
казалось, что та, внешняя, тьма может, выдавив стекла, хлынуть в комнату
холодным потоком.
— Ждешь? — быстрым шепотком спрашивала она. — Милый! Я так и думала: наверно — ждет! Скорей, — идем ко мне. Рядом с тобой поселился какой-то противненький и,
кажется, знакомый.
Не спит, сейчас высунулся в дверь, — шептала она, увлекая его за собою; он шел и чувствовал, что странная, горьковато
холодная радость растет в нем.
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская зима с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все свои
холодные красоты. Иней на деревьях сверкал розоватым хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки, оголенной ветром, на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую,
казалось, ничто и никогда
не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое, как бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано было нечто особенно значительное.
Самгину
казалось, что редактор говорит умно, но все-таки его словесность похожа на упрямый дождь осени и вызывает желание прикрыться зонтиком. Редактора слушали
не очень почтительно, и он находил только одного единомышленника — Томилина, который, с мужеством пожарного, заливал пламень споров струею
холодных слов.
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее
не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то
холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы
кажутся в сером цвете.
Женская фигура, с лицом Софьи, рисовалась ему белой,
холодной статуей, где-то в пустыне, под ясным, будто лунным небом, но без луны; в свете, но
не солнечном, среди сухих нагих скал, с мертвыми деревьями, с нетекущими водами, с странным молчанием. Она, обратив каменное лицо к небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста,
кажется, жаждала пробуждения.
Улыбка, дружеский тон, свободная поза — все исчезло в ней от этого вопроса. Перед ним
холодная, суровая, чужая женщина. Она была так близка к нему, а теперь
казалась где-то далеко, на высоте,
не родня и
не друг ему.
Мне
казалось, что любопытство у них
не рождается от досуга, как, например, у нас; оно
не есть тоже живая черта характера, как у французов,
не выражает жажды знания, а просто —
холодное сознание, что то или другое полезно, а потому и должно быть осмотрено.
От Иктенды двадцать восемь верст до Терпильской и столько же до Цепандинской станции, куда мы и прибыли часу в осьмом утра, проехав эти 56 верст в совершенной темноте и во сне. Погода все одна и та же,
холодная, мрачная. Цепандинская станция состоит из бедной юрты без окон. Здесь,
кажется, зимой
не бывает станции, и оттого плоха и юрта, а может быть, живут тунгусы.
— Алексей Федорович, — проговорил он с
холодною усмешкой, — я пророков и эпилептиков
не терплю; посланников Божиих особенно, вы это слишком знаете. С сей минуты я с вами разрываю и,
кажется, навсегда. Прошу сей же час, на этом же перекрестке, меня оставить. Да вам и в квартиру по этому проулку дорога. Особенно поберегитесь заходить ко мне сегодня! Слышите?
Скоро нам опять пришлось лезть в воду. Сегодня она
показалась мне особенно
холодной. Выйдя на противоположный берег, мы долго
не могли согреться. Но вот солнышко поднялось из-за гор и под его живительными лучами начал согреваться озябший воздух.
Чуть брезжилось; звезды погасли одна за другой; побледневший месяц медленно двигался навстречу легким воздушным облачкам. На другой стороне неба занималась заря. Утро было
холодное. В термометре ртуть опустилась до — 39°С. Кругом царила торжественная тишина; ни единая былинка
не шевелилась. Темный лес стоял стеной и,
казалось, прислушивался, как трещат от мороза деревья. Словно щелканье бича, звуки эти звонко разносились в застывшем утреннем воздухе.
Или мы привыкли к воде, или солнце пригрело нас, а может быть, то и другое вместе, только броды стали
казаться не такими уж страшными и вода
не такой
холодной.
Взяли с собою четыре больших самовара, целые груды всяких булочных изделий, громадные запасы
холодной телятины и тому подобного: народ молодой, движенья будет много, да еще на воздухе, — на аппетит можно рассчитывать; было и с полдюжины бутылок вина: на 50 человек, в том числе более 10 молодых людей,
кажется,
не много.
Такие экзальтированности
не могли
казаться правдоподобны человеку, привыкшему вести исключительно практическую жизнь, смотреть на все с
холодным благоразумием.
Да будет ваш союз благословен
Обилием и счастием! В богатстве
И радости живите до последних
Годов своих в семье детей и внуков!
Печально я гляжу на торжество
Народное: разгневанный Ярило
Не кажется, и лысая вершина
Горы его покрыта облаками.
Не доброе сулит Ярилин гнев:
Холодные утра и суховеи,
Медвяных рос убыточные порчи,
Неполные наливы хлебных зерен,
Ненастную уборку — недород,
И ранние осенние морозы,
Тяжелый год и житниц оскуденье.
Меня стало теснить присутствие старика, мне было с ним неловко, противно.
Не то чтоб я чувствовал себя неправым перед граждански-церковным собственником женщины, которая его
не могла любить и которую он любить был
не в силах, но моя двойная роль
казалась мне унизительной: лицемерие и двоедушие — два преступления, наиболее чуждые мне. Пока распахнувшаяся страсть брала верх, я
не думал ни о чем; но когда она стала несколько
холоднее, явилось раздумье.
Имя сестры начинало теснить меня, теперь мне недостаточно было дружбы, это тихое чувство
казалось холодным. Любовь ее видна из каждой строки ее писем, но мне уж и этого мало, мне нужно
не только любовь, но и самое слово, и вот я пишу: «Я сделаю тебе странный вопрос: веришь ли ты, что чувство, которое ты имеешь ко мне, — одна дружба? Веришь ли ты, что чувство, которое я имею к тебе, — одна дружба?Я
не верю».
Я ехал на другой день в Париж; день был
холодный, снежный, два-три полена, нехотя, дымясь и треща, горели в камине, все были заняты укладкой, я сидел один-одинехонек: женевская жизнь носилась перед глазами, впереди все
казалось темно, я чего-то боялся, и мне было так невыносимо, что, если б я мог, я бросился бы на колени и плакал бы, и молился бы, но я
не мог и, вместо молитвы, написал проклятие — мой «Эпилог к 1849».
Мы долго провожали взглядами уезжавшую карету, пока она
не мелькнула последний раз на гребне шоссе. Ехавшие в карете нарядные дети
казались мне какими-то неприятными и
холодными, а за незнакомым казачком, с которым мы только и успели обменяться ругательствами, неслось в неведомую даль ощущение жгучего сочувствия и близости.
В таком настроении одной ночью или, вернее, перед утром, мне приснилось, будто я очутился в узком пустом переулке. Домов
не было, а были только высокие заборы. Над ними висели мутные облака, а внизу лежал белый снег, пушистый и
холодный. На снегу виднелась фигурка девочки в шубке, крытой серым сукном и с белым кроличьим воротником. И
казалось — плакала.
Наступила уже вторая половина апреля, а реки все еще
не прошли. Наступавшая ростепель была задержана
холодным северным ветром. Галактиону
казалось, что лед никогда
не пройдет, и он с немым отчаянием глядел в окно на скованную реку.
В довершение всего Дидя, умненькая, рассудительная и
холодная, как маленькая змейка, ничего этого
не видела и,
кажется, была счастлива, что связала свою жизнь с этим вырождающимся ничтожеством.
Как только наступит
холодное и ненастное время, у ней начнут
показываться белые перья, а серо-пестрые, летние, начнут вылезать, так что в начале ранней зимы или в конце поздней осени она имеет
не скажу красивый, но очень странный вид: по белому полю кое-где рассыпаны букеты или пятна красно-желтых пестрых перьев.
— Почему уже давно мне
кажется, что ты смотришь на меня враждебно, с
холодной насмешкой, а
не как отец на сына?
Поэтому, когда им случалось вдвоем обедать, то у Марьи Петровны всегда до того раскипалось сердце, что она, как ужаленная, выскакивала из-за стола и,
не говоря ни слова, выбегала из комнаты, а Сенечка следом за ней приставал:"
Кажется, я, добрый друг маменька, ничем вас
не огорчил?"Наконец, когда Марья Петровна утром просыпалась, то, сплеснув себе наскоро лицо и руки
холодною водой и накинув старенькую ситцевую блузу, тотчас же отправлялась по хозяйству и уж затем целое утро переходила от погреба к конюшне, от конюшни в контору, а там в оранжерею, а там на скотный двор.
В двенадцатом часу ночи подали ужин, состоявший из куска старого, сухого сыру и каких-то
холодных пирожков с рубленой ветчиной, которые мне
показались вкуснее всяких паштетов; вина была всего одна бутылка, и та какая-то странная: темная, с раздутым горлышком, и вино в ней отдавало розовой краской: впрочем, его никто
не пил.
На лице ее появилась
холодная неподвижность и важность — и я
не узнавал ее,
не узнавал ее взглядов, ее улыбки, хотя и в этом новом виде она мне
казалась прекрасной.
Медленно прошел день, бессонная ночь и еще более медленно другой день. Она ждала кого-то, но никто
не являлся. Наступил вечер. И — ночь. Вздыхал и шаркал по стене
холодный дождь, в трубе гудело, под полом возилось что-то. С крыши капала вода, и унылый звук ее падения странно сливался со стуком часов.
Казалось, весь дом тихо качается, и все вокруг было ненужным, омертвело в тоске…
Мать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначала
казалось ей лишним и нудным предисловием к чему-то страшному, что появится и сразу раздавит всех
холодным ужасом. Но спокойные слова Павла и Андрея прозвучали так безбоязненно и твердо, точно они были сказаны в маленьком домике слободки, а
не перед лицом суда. Горячая выходка Феди оживила ее. Что-то смелое росло в зале, и мать, по движению людей сзади себя, догадывалась, что
не она одна чувствует это.
Ромашов, который теперь уже
не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу,
казалось, бегали чьи-то
холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам
не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Во-первых, я постоянно страшусь, что вот-вот кому-нибудь недостанет
холодного и что даже самые взоры и распорядительность хозяйки
не помогут этому горю, потому что одною распорядительностью никого накормить нельзя; во-вторых, я вижу очень ясно, что Марья Ивановна (так называется хозяйка дома) каждый мой лишний глоток считает личным для себя оскорблением; в-третьих, мне
кажется, что, в благодарность за вышеозначенный лишний глоток, Марья Ивановна чего-то ждет от меня, хоть бы, например, того, что я, преисполнившись яств, вдруг сделаю предложение ее Sevigne, которая безобразием превосходит всякое описание, а потому менее всех подает надежду когда-нибудь достигнуть тех счастливых островов, где царствует Гименей.
Это нужды нет, что край там
холодный, что в нем больше тундра да мокрое место: лето прежаркое, и такие места боровые случаются, что,
кажется, и
не расстался бы с ними.
—
Не сердитесь… Я вас,
кажется, буду очень любить! — подхватила Полина и протянула ему руку, до которой он еще в первый раз дотронулся без перчатки; она была потная и
холодная. Нервный трепет пробежал по телу Калиновича, а тут еще, как нарочно, Полина наклонилась к нему, и он почувствовал, что даже дыхание ее было дыханием болезненной женщины. Приезд баронессы, наконец, прекратил эту пытку. Как радужная бабочка, в цветном платье, впорхнула она, сопровождаемая князем, и проговорила...
Холодный пот выступил на лбу Калиновича. «Нет, это
не так легко кончается, как мне
казалось сначала!» — подумал он.
Пришел И.А. Вашков в самом жалком виде, без калош, в плохих сапогах и в одном
холодном пальто, под которым даже сюртука,
кажется,
не было.
Поздно ночью, тайно, являлся к ним пьяный В.Н. Бестужев, посылал за водкой, хлебом и огурцами, бил их смертным боем — и газета выходила. Подшибалы чувствовали себя как дома в
холодной, нетопленой типографии, и так как все были разуты и раздеты — босые и голые, то в осенние дожди уже
не показывались на улицу.
Он парится до беспамятства, но,
кажется, никакой жар
не может насытить его; за копейку он нанимает парильщика, но тот, наконец,
не выдерживает, бросает веник и бежит отливаться
холодной водой.
Жизнь упрямо и грубо стирала с души моей свои же лучшие письмена, ехидно заменяя их какой-то ненужной дрянью, — я сердито и настойчиво противился ее насилию, я плыл по той же реке, как и все, но для меня вода была
холоднее, и она
не так легко держала меня, как других, — порою мне
казалось, что я погружаюсь в некую глубину.
Кожемякину
казалось, что в груди у него пусто, как внутри колокола, сердце висит там, тяжёлое,
холодное, и ничего
не хочет.
— Владимир Петрович! — начал Крупов, и сколько он ни хотел
казаться холодным и спокойным,
не мог, — я пришел с вами поговорить
не сбрызгу, а очень подумавши о том, что делаю. Больно мне вам сказать горькие истины, да ведь
не легко и мне было, когда я их узнал. Я на старости лет остался в дураках; так ошибся в человеке, что мальчику в шестнадцать лет надобно было бы краснеть.
Да, я лежал на своей кушетке, считал лихорадочный пульс, обливался
холодным потом и думал о смерти.
Кажется, Некрасов сказал, что хорошо молодым умереть. Я с этим
не мог согласиться и как-то весь затаился, как прячется подстреленная птица. Да и к кому было идти с своей болью, когда всякому только до себя! А как страшно сознавать, что каждый день все ближе и ближе подвигает тебя к роковой развязке, к тому огромному неизвестному, о котором здоровые люди думают меньше всего.
Мне почему-то
показалось, что из всей «академии» только этот Пепко отнесся ко мне с какой-то скрытой враждебностью, и я почувствовал себя неловко. Бывают такие встречи, когда по первому впечатлению почему-то невзлюбишь человека. Как оказалось впоследствии, я
не ошибся: Пепко возненавидел меня с первого раза, потому что по природе был ревнив и относился к каждому новому человеку крайне подозрительно. Мне лично он тоже
не понравился, начиная с его длинного носа и кончая
холодной сырой рукой.