Неточные совпадения
Стародум. Благодарение Богу, что человечество найти защиту может! Поверь мне, друг мой, где государь мыслит, где
знает он, в чем его истинная слава, там человечеству
не могут
не возвращаться его права. Там все скоро ощутят, что каждый должен искать своего счастья и выгод в том одном, что законно… и что угнетать
рабством себе подобных беззаконно.
Впрочем, в встрече его с нею и в двухлетних страданиях его было много и сложного: «он
не захотел фатума жизни; ему нужна была свобода, а
не рабство фатума; через
рабство фатума он принужден был оскорбить маму, которая просидела в Кенигсберге…» К тому же этого человека, во всяком случае, я считал проповедником: он носил в сердце золотой век и
знал будущее об атеизме; и вот встреча с нею все надломила, все извратила!
Нехлюдов
знал это,
не мог
не знать этого, так что на этом
рабстве было основано хозяйство, а он содействовал устройству этого хозяйства.
Впрочем, «Москвитянин» выражал преимущественно университетскую, доктринерскую партию славянофилов. Партию эту можно назвать
не только университетской, но и отчасти правительственной. Это большая новость в русской литературе. У нас
рабство или молчит, берет взятки и плохо
знает грамоту, или, пренебрегая прозой, берет аккорды на верноподданнической лире.
Разумеется, такой голос должен был вызвать против себя оппозицию, или он был бы совершенно прав, говоря, что прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а будущего для нее вовсе нет, что это «пробел разумения, грозный урок, данный народам, — до чего отчуждение и
рабство могут довести». Это было покаяние и обвинение;
знать вперед, чем примириться, —
не дело раскаяния,
не дело протеста, или сознание в вине — шутка и искупление — неискренно.
— Неужели вы серьезно? — обратилась к хромому madame Виргинская, в некоторой даже тревоге. — Если этот человек,
не зная, куда деваться с людьми, обращает их девять десятых в
рабство? Я давно подозревала его.
Они
знают, что они в
рабстве и гибнут в нужде и мраке для того, чтобы служить похотям меньшинства, держащего их в
рабстве. Они
знают и высказывают это. И это сознание
не только увеличивает, но составляет сущность их страдания.
Когда именно Голован поселился в сарае на обвале, — этого я совсем
не знаю, но это совпадало с первыми днями его «вольного человечества», — когда ему предстояла большая забота о родных, оставшихся в
рабстве.
Я долго считал ее просто ограниченным, тупым существом, рожденным для
рабства, но один случай заставил меня изменить взгляд. Вы, вероятно,
знаете, вам, вероятно, сказали, что я пережил здесь одну скверную минуту, которая ничего, конечно,
не доказывает, кроме усталости и временного упадка сил. Это было полотенце. Конечно, я сильнее Маши и мог убить ее, так как мы были только вдвоем, и если б она крикнула или схватила меня за руку… Но она ничего этого
не сделала. Она только сказала...
— Было время, и вы помните его, — продолжала Марфа, — когда мать ваша жила единственно для супруга и семейства в тишине дома своего, боялась шума народного и только в храмы священные ходила по стогнам,
не знала ни вольности, ни
рабства,
не знала, повинуясь сладкому закону любви, что есть другие законы в свете, от которых зависит счастие и бедствие людей.
Люди думают, что самоотречение нарушает свободу. Такие люди
не знают, что только самоотречение дает нам истинную свободу, освобождая нас от нас самих, от
рабства нашей развращенности. Наши страсти — самые жестокие тираны; только отрекись от них, и почувствуешь свободу.
— А зачем ты
не трудишься: ты бы
не знал унижения,
рабства.
Бог есть дух, дух же
не знает отношений господства и
рабства.
И это есть одна из задач этики творчества, которая
не знает господства и
рабства.
Я же говорил: никого до сих пор я
не знаю, кто бы честно «превзошел» эту стадию. С тайным страхом ее обегают обходными путями, — так сделали и Кант и Фихте. Видно, слишком невыносимо для человеческого духа ощущение великого своего
рабства.
— За солнце пили… Хотела я еще сказать —
знаете что? «За
рабство!» Да они бы
не поняли. Вы
знаете, я когда-то… Да бросьте вожжи, она сама будет бежать… Дайте руку…
Но свобода переходит в
рабство, свобода губит человека, когда человек в буйстве своей свободы
не хочет
знать ничего высшего, чем человек.
— На том пространстве, которое вам угодно было отмежевать Польше, вижу я только с двух концов цепи два далеко разрозненные звена — два класса: один высший, панский, другой — низший, крестьянский. С одной стороны, власть неограниченная, богатство, образование, сила, с другой — безмолвное унижение, бедность, невежество,
рабство, какого у нас в России
не бывало. Вы, Михайло Аполлоныч, долго пожили в белорусском крае, вы
знаете лучше меня быт тамошнего крестьянина.