Неточные совпадения
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она
не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и
детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что
не хотела вне его
провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Во время же игры Дарье Александровне было невесело. Ей
не нравилось продолжавшееся при этом игривое отношение между Васенькой Весловским и Анной и та общая ненатуральность больших, когда они одни, без
детей, играют в детскую игру. Но, чтобы
не расстроить других и как-нибудь
провести время, она, отдохнув, опять присоединилась к игре и притворилась, что ей весело. Весь этот день ей всё казалось, что она играет на театре с лучшими, чем она, актерами и что ее плохая игра портит всё дело.
Весь день этот Анна
провела дома, то есть у Облонских, и
не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро
провела с Долли и с
детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— Я сделаю, — сказала Долли и, встав, осторожно стала
водить ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от ложки приставшее к ней, постукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающим кровяным сиропом, пенками. «Как они будут это лизать с чаем!» думала она о своих
детях, вспоминая, как она сама, бывши
ребенком, удивлялась, что большие
не едят самого лучшего — пенок.
Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил;
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbé, француз убогой,
Чтоб
не измучилось
дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять
водил.
Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит
не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое
дитя.
Не говорит она: отложим —
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети
заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.
Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну, как
дитя, влюблен;
В тоске любовных помышлений
И день и ночь
проводит он.
Ума
не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый день;
За ней он гонится, как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.
— Как
не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, —
не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а
дети плакать… А там упадет, в часть
свезут, в больницу, умрет, а
дети…
Кстати, заметим мимоходом, что Петр Петрович, в эти полторы недели, охотно принимал (особенно вначале) от Андрея Семеновича даже весьма странные похвалы, то есть
не возражал, например, и промалчивал, если Андрей Семенович приписывал ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой «коммуны», где-нибудь в Мещанской улице; или, например,
не мешать Дунечке, если той, с первым же месяцем брака, вздумается
завести любовника; или
не крестить своих будущих
детей и проч. и проч. — все в этом роде.
Не тот ли вы, к кому меня еще с пелён,
Для замыслов каких-то непонятных,
Дитёй возили на поклон?
Ребенка ли выходить
не сумеют там? Стоит только взглянуть, каких розовых и увесистых купидонов носят и
водят за собой тамошние матери. Они на том стоят, чтоб
дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
«Нет, молод, еще
дитя:
не разумеет дела, — думала бабушка,
провожая его глазами. — Вон как подрал! что-то выйдет из него?»
16-го числа выступить
не удалось. Задерживали проводники-китайцы. Они явились на другой день около полудня. Тазы
провожали нас от одной фанзы до другой, прося зайти к ним хоть на минутку. По адресу Дерсу сыпались приветствия, женщины и
дети махали ему руками. Он отвечал им тем же. Так от одной фанзы до другой, с постоянными задержками, мы дошли наконец до последнего тазовского жилья, чему я, откровенно говоря, очень порадовался.
От него есть избавленье только в двух крайних сортах нравственного достоинства: или в том, когда человек уже трансцендентальный негодяй, восьмое чудо света плутовской виртуозности, вроде Aли-паши Янинского, Джеззар — паши Сирийского, Мегемет — Али Египетского, которые
проводили европейских дипломатов и (Джеззар) самого Наполеона Великого так легко, как
детей, когда мошенничество наросло на человеке такою абсолютно прочною бронею, сквозь которую нельзя пробраться ни до какой человеческой слабости: ни до амбиции, ни до честолюбия, ни до властолюбия, ни до самолюбия, ни до чего; но таких героев мошенничества чрезвычайно мало, почти что
не попадается в европейских землях, где виртуозность негодяйства уже портится многими человеческими слабостями.
Катерина Васильевна покраснела. Ей было неприятно, что отец
завел разговор о ее чувствах. Но, кроме отцовской любви, было и другое известное обстоятельство, по которому отец
не был виноват: если
не о чем говорить, но есть в комнате кошка или собака, заводится разговор о ней: если ни кошки, ни собаки нет, то о
детях. Погода, уж только третья, крайняя степень безресурсности.
Он целый вечер
не сводил с нее глаз, и ей ни разу
не подумалось в этот вечер, что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет после того, как я рассказываю вам о ней, у ней будет много таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее
дети, и она будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми.
Рахель отдала 200 р., больше у нее
не было, остальное она пришлет дня через три, через Мерцалову, забрала вещи и уехала, Мерцалова посидела еще с час, но пора домой кормить грудью
ребенка, и она уехала, сказавши, что приедет завтра
проводить на железную дорогу.
Какое я сокровище храню
В груди моей.
Ребенком прибежала
Снегурочка в зеленый лес — выходит
Девицею с душой счастливой, полной
Отрадных чувств и золотых надежд.
Снесу мой клад тропинкой неизвестной;
Одна лишь я по ней бродила, лешим
Протоптана она между болотом
И озером. Никто по ней
не ходит,
Лишь лешие, для шутки, горьких пьяниц
Манят по ней, чтоб
завести в трясину
Без выхода.
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть комната для проезжих. В больших городах все останавливаются в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня привели в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою комнату; в ней были
дети и женщины, больной старик
не сходил с постели, — мне решительно
не было угла переодеться. Я написал письмо к жандармскому генералу и просил его
отвести комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
Разве уже самые мелкотравчатые
не успевали
сводить концы с концами и искали подспорья в том, что перекочевывали с
детьми от одних соседей к другим, играя незавидную роль буфонов и приживальцев.
Но
дети уже
не спят. Ожидание предстоящего выезда спозаранку волнует их, хотя выезд назначен после раннего обеда, часов около трех, и до обеда предстоит еще
провести несколько скучных часов за книжкой в классе. Но им уже кажется, что на конюшне запрягают лошадей, чудится звон бубенчиков и даже голос кучера Алемпия.
Как им петь, как говорить про лихие дела: пан их Данило призадумался, и рукав кармазинного [Кармазинный — красного сукна.] жупана опустился из дуба и черпает воду; пани их Катерина тихо колышет
дитя и
не сводит с него очей, а на незастланную полотном нарядную сукню серою пылью валится вода.
Мы долго
провожали взглядами уезжавшую карету, пока она
не мелькнула последний раз на гребне шоссе. Ехавшие в карете нарядные
дети казались мне какими-то неприятными и холодными, а за незнакомым казачком, с которым мы только и успели обменяться ругательствами, неслось в неведомую даль ощущение жгучего сочувствия и близости.
Он
не любил
детей и раз,
не стесняясь моим присутствием, сказал, что уж лучше бы
завести собачонку.
— И будешь
возить по чужим дворам, когда дома угарно. Небойсь стыдно перед
детьми свое зверство показывать… Вот так-то, Галактион Михеич! А ведь они, дети-то, и совсем большие вырастут. Вырасти-то вырастут, а к отцу путь-дорога заказана. Ах, нехорошо!.. Жену
не жалел, так хоть
детей бы пожалел. Я тебе по-стариковски говорю… И обидно мне на тебя и жаль. А как жалеть, когда сам человек себя
не жалеет?
Устенька в отчаянии уходила в комнату мисс Дудль, чтоб
отвести душу. Она только теперь в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая в каждый данный момент знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с семьей Стабровских и рассчитывала, что, в случае смерти старика, перейдет к Диде, у которой могли быть свои
дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по своей привычке, и
не думала ее защищать.
Хороши у него глаза были: веселые, чистые, а брови — темные, бывало,
сведет он их, глаза-то спрячутся, лицо станет каменное, упрямое, и уж никого он
не слушает, только меня; я его любила куда больше, чем родных
детей, а он знал это и тоже любил меня!
От гнезд с яйцами, особенно от
детей, старые дрозды бывают еще смирнее, или, вернее сказать, смелее, и если
не налетают на охотника, то по крайней мере
не улетают прочь, а только перепархивают с сучка на сучок, с дерева на дерево, немилосердно треща и чокая и стараясь
отвести человека в другую сторону.
Мне случалось много раз подходить близко к дереву, на котором находилось гнездо с голубятами, даже влезать на него, и голубь с голубкой
не бросались на меня, как болотные кулики,
не отводили в сторону, прикидываясь, что
не могут летать, как то делают утки и тетеревиные курочки, — голуби перелетывали робко с дерева на дерево, тоскливо повертываясь, подвигаясь или переступая вдоль по сучку, на котором сидели, беспрестанно меняя место и приближаясь к человеку по мере его приближения к
детям; едва были слышны какие-то тихие, грустные, ропотные, прерывающиеся звуки,
не похожие на их обыкновенное воркованье.
Пером они довольно красивы: все пестрые или пегие, с весьма разнообразными оттенками, которые состоят из цветов: голубовато-сизого серого, темного и немного рыжеватого, перемешанных неправильно на ярко-белом основании; иные подорожники бывают почти чисто-белые; в марте, к весне, они начинают сереть и, вероятно, летом делаются совсем серыми, но где
проводят лето и где выводят
детей —
не знаю.
А он улыбался:
не думал он спать,
Любуясь красивым пакетом;
Большая и красная эта печать
Его забавляла…
С рассветом
Спокойно и крепко заснуло
дитя,
И щечки его заалели.
С любимого личика глаз
не сводя,
Молясь у его колыбели,
Я встретила утро…
Я вмиг собралась.
Сестру заклинала я снова
Быть матерью сыну… Сестра поклялась…
Кибитка была уж готова.
Он ничего
не говорил, но пристально вслушивался в ее порывистый, восторженный и бессвязный лепет, вряд ли понимал что-нибудь, но тихо улыбался, и чуть только ему казалось, что она начинала опять тосковать или плакать, упрекать или жаловаться, тотчас же начинал ее опять гладить по головке и нежно
водить руками по ее щекам, утешая и уговаривая ее как
ребенка.
Когда родился первый
ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька
не наложила на себя рук, то благодаря именно этому
ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха,
проводив своего Илюшку на Самосадку.
Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася
провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда
не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку по лестнице вверх.
Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в большой низкой комнате, уставленной по стенам шкафами с связками бумаг. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
В несчастных наших чиновниках и здесь есть страсть, только что дослужатся до коллежского асессора, тотчас
заводят дворню; но большею частью эта дворня по смерти кол[лежского] асессора получает свободу, потому что
дети не имеют права владеть, родившись прежде этого важного чина.
Последние известия из Иркутска у меня от 3 мая: М. Н. мне пишет обо всем, [М. Н. — Волконская; сохранились интересные письма ее (22) к Пущину за 1839–1841, 1843 и 1847 гг. (РО, ф. 243); в письмах — много для характеристики взаимоотношений Волконской и Пущина.] рассказывает о посещении в Оёк, в именины Лизы была у них с
детьми и хвалит новый дом Трубецких, который на этот раз, как видно из ее описания,
не соображен по теории Ноева ковчега. Все там здоровы и
проводят время часто вместе.
Ольга Александровна несколько раз пробовала
заводить его, заговаривая с
ребенком, какие бывают хорошие мужья и отцы и какие дурные, причем обыкновенно все дурные были похожи капля в каплю на Розанова; но Розанов точно
не понимал этого и оставался невозмутимо спокойным.
Нас также хотели было
сводить к нему проститься, но бабушка сказала, что
не надо его беспокоить и что
детям пора спать.
— И прекрасно сделаешь, мой друг, — сказала бабушка уже
не тем недовольным голосом, которым говорила прежде. — St.-Jérôme, по крайней мере, gouverneur, который поймет, как нужно вести des enfants de bonne maison, [
детей из хорошей семьи (фр.).] a
не простой menin, дядька, который годен только на то, чтобы
водить их гулять.
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу я — вам ее жалко. Напрасно! У вас
не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется
не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена и
ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет такой жизни
свели ее в могилу…
Этот — грамотный, расторопный и жуликоватый с быстрым складным говорком —
не был ли он раньше в половых?» И видно было также, что их действительно пригнали, что еще несколько дней тому назад их с воем и причитаниями
провожали бабы и
дети и что они сами молодечествовали и крепились, чтобы
не заплакать сквозь пьяный рекрутский угар…
В деревню он заглядывает недели на две в течение года: больше разживаться некогда. Но жена с
детьми проводит там каникулы, и — упаси бог, ежели что заметит! А впрочем, она
не ошиблась в старосте: хозяйство идет хоть и
не так красиво, как прежде, но стоит дешевле. Дохода очищается триста рублей.
Этот
ребенок стоит, ухватившись передними лапами за решетку, и положительно глаз
не сводит с умирающего старика.
—
Дети мои, — сказал мягко отец Михаил, — вы, я вижу, друг с другом никогда
не договоритесь. Ты помолчи, ерш ершович, а вы, Любовь Алексеевна, будьте добры, пройдите в столовую. Я вас задержу всего на пять минут, а потом вы выкушаете у меня чая. И я вас
провожу…
В г. К. он и сблизился с семьей Тугановских и такими тесными узами привязался к
детям, что для него стало душевной потребностью видеть их каждый вечер. Если случалось, что барышни выезжали куда-нибудь или служба задерживала самого генерала, то он искренно тосковал и
не находил себе места в больших комнатах комендантского дома. Каждое лето он брал отпуск и
проводил целый месяц в имении Тугановских, Егоровском, отстоявшем от К. на пятьдесят верст.
— Говоришь, а сама
не знаешь! — перебила ее другая девушка. — Какие под Москвой русалки! Здесь их нет и заводу. Вот на Украине, там другое дело, там русалок гибель. Сказывают,
не одного доброго молодца с ума
свели. Стоит только раз увидеть русалку, так до смерти все по ней тосковать будешь; коли женатый — бросишь жену и
детей, коли холостой — забудешь свою ладушку!
Держит она себя грозно; единолично и бесконтрольно управляет обширным головлевским имением, живет уединенно, расчетливо, почти скупо, с соседями дружбы
не водит, местным властям доброхотствует, а от
детей требует, чтоб они были в таком у нее послушании, чтобы при каждом поступке спрашивали себя: что-то об этом маменька скажет?
Быстрая езда по ровной, крепкой дороге имела на петербургскую даму то приятное освежающее действие, в котором человек нуждается,
проведя долгое время в шуме и говоре, при необходимости принимать во всем этом свою долю участия. Мордоконаки
не смеялась над тем, что она видела. Она просто отбыла свой визит в низменные сферы и уходила от них с тем самым чувством, с каким она уходила с крестин своей экономки, упросившей ее когда-то быть восприемницей своего
ребенка.
Придворные приходят смотреть работу портных и ничего
не видят, так как портные
водят иголками по пустому месту. Но, помня условие, все должностные лица говорят, что видят платья и хвалят их. То же делает и царь. Приходит время процессии, в которой царь пойдет в новом платье. Царь раздевается и надевает новые платья, т. е. остается голый и голый идет по городу. Но, помня условие, никто
не решается сказать, что платьев нет, до тех пор, пока малое
дитя не вскрикнуло: «Смотрите, он голый!»
— И всё это от матерей, от баб. Мало они
детям внимания уделяют, растят их
не из любви, а чтоб скорей свой сок из них выжать, да с избытком! Учить бы надо ребят-то, ласковые бы эдакие училища
завести, и девчонкам тоже. Миру надобны умные матери — пора это понять! Вот бы тебе над чем подумать, Матвей Савельев, право! Деньги у тебя есть, а куда тебе их?