Сгинь!

Настасья Реньжина (2025)

От автора бестселлера «Бабушка сказала сидеть тихо». В глуши северных лесов прячется от мира охотничья избушка. В ней зимуют мужчина и женщина, у которых не осталось ни прошлого, ни будущего. А по весне возле избушки неожиданно появляется некто третий… Незваный гость бесцеремонно вторгается в незатейливый быт героев, опрокидывает устои, на которых держится их мир, вытаскивает давно позабытые скелеты из самых глухих шкафов. И, главное, от нового жильца никак не избавиться, не выпроводить вон и даже не устранить физически — потому что он мертв.

Она

Женщина хотела уснуть. Чтобы приснилась ей она сама, только прежняя. Не безымянная серая женщина, а та, красивая, молодая, у которой есть имя —  Ольга. И чтобы все у Ольги было хо-ро-шо. Необязательно как в сказке, а просто хорошо, как до того черного дня.

Уснуть не получалось. Женщина прислушивалась: не встал ли мужчина, не раздаются ли его шаги.

Боже! Что она здесь делает? Зачем согласилась тогда на этот лес?

Уж лучше бы прыгнула.

Когда-то у нее была прекрасная жизнь. Тихая, спокойная, которой не хвалятся, которой вслух не завидуют, но от которой никто не откажется. Такая жизнь, в которой у нее было имя —  Ольга.

Излюбленный ребенок своих родителей, что ты делаешь в этих злых краях? О, Олечкины родители безумно любили дочку, холили, лелеяли, покупали кружевные платьица, яркие банты, сладости и вообще все, что ни пожелает их маленькая принцесса.

Папенька и маменька, ищете ли вы свою дочку сейчас, зовете ли, поминаете ли не лихом?

Ольга лежала на кровати, слушала избу, а в голове перебирала события своей жизни, выискивая ту травму, из-за которой все рухнуло в один момент. Хорошо, рухнуло из-за самой Ольги. Но почему она так поступила? Понять бы.

Травма никак не отыскивалась. Счастливое детство, спокойный переходный возраст, потом —  студенчество. Было ли что-то там? Да нет, прекрасное время: шумные компании, бессонные ночи, студенческие мероприятия, квартирники, немного безденежья и дешевого алкоголя. Все как у всех.

Виновата ли первая несчастная любовь? Ольга так сильно страдала, когда Витька предпочел ее первокурснице Надьке, противной тощей старосте второго потока филологов. Зазнайке, что вечно всех исправляла:

— Правильно говорить не по срЕдам, а по средАм! Не жАлюзи, а жалюзИ! И откуда вы такие понаехали?

Правильно-то оно правильно, но зачем сообщать об этом с задранным кверху носом? Тьфу, противная особа была!

Но все чувства к Витьке перекрыла любовь к мужу, Андрею. Да и было бы по кому страдать: прыщавый заика, и чего она только в нем нашла? Нет, любовь к Витьке —  нечто такое, о чем вспоминают редко, а если и вспомнят вдруг, вот как сейчас, то лишь пожмут плечами:

— Бывает.

А Андрей? Было ли что не так в их браке?

Нет. Все ладно. Все как по писаному: познакомились, встречались столько, сколько нужно, предложение Андрей сделал ровно через год, поженились пышно и красиво с кучей неизвестных ни жениху, ни невесте гостей, плачущей матерью Ольги, чуть выпившим свекром, танцами свидетелей до утра. И даже драка была. Так, двоюродный брат со стороны невесты чуть разворотил нос племяннику троюродного брата жениха. Ничего страшного, даже крови мало, но все же драка. В лучших традициях русских свадеб.

После свадьбы медовый месяц, точнее —  медовая неделя, в санатории под Адлером. Соленые от моря молодые тела, смех через край, жаркие во всех смыслах ночи. И даже цикады под окнами —  очень кстати, очень романтично.

Тем временем родители: и свекры, и теща с тестем —  обставили молодым квартиру. И обстановка, и сама квартира —  свадебный подарок от любящих мам и пап.

Даже классического противостояния со свекровью не случилось: чудесная женщина, приняла Ольгу как родную дочь.

Можно перебрать каждый год их совместной с Андреем жизни, но ничего там не отыщешь, никакой травмы. Работали, путешествовали, ходили в гости. Любили. О, как они любили друг друга. Неправ господин Бегбедер —  не три года любовь живет, а гораздо дольше.

Любовь живет до первой смерти, как оказалось.

В тридцать Ольга забеременела. Да, не сразу после замужества. Нет-нет, никаких проблем. Просто они так и планировали с Андреем: сначала пожить для себя, а потом, когда для себя надоест, для ребенка. Конечно, несостоявшиеся бабушки, и даже пару раз дедушки, заводили разговоры про тикающие часы. Все как всегда —  никаких аргументов, кроме дурацких часов и заек с лужайками, люди так и не придумали, но в целом родители решение не заводить детей сразу после свадьбы принимали.

Было ли что не так в беременность? Может, тогда что-то сломалось в Ольге? Под действием гормонов, например. Да нет же! Нет! Беременность протекала отлично: никаких токсикозов, давлений, смены настроений, бессонных ночей, отеков. Что там еще бывает у беременных? Дайте этот длинный список, напротив каждой графы Ольга уверенно поставит прочерк. Даже клубники посреди зимы не хотелось. Или ананасов с горчицей. Или селедки в шоколаде. И до конца беременности Ольга пробегала резво, словно не чувствуя тяжести живота.

Повлияли ли роды? Процесс, конечно, тяжелый, болезненный, но вся боль забывается, едва только на грудь кладут твоего ребенка, твоего первенца, твоего сына.

— Привет, Степа, —  прошептала Ольга, нежно касаясь своего младенца. — Степа, Степашка мой. Слышишь? Это твое имя. Степа. А я твоя мама.

Как странно искать травму в материнских буднях, рыться в том, что называют «истинным счастьем» и «настоящей любовью, которой прежде не доводилось испытывать».

Колики были? Были. Зубы лезли? Лезли. Бессонные ночи случались? Не очень-то и много. Да, про полноценный сон пришлось забыть —  покорми, поменяй подгузник, успокой младенца, —  но Ольга высыпалась. Прям совсем без сна была одна ночь или две, ну, три. Не больше.

Первое время помогала Ольгина мама, затем свекровь, а там и Андрей отпуск на две недели взял. А потом Ольга осталась одна. Ну как одна, с сыном.

В материнских буднях все понятно и однотипно: покормить, постирать, поменять подгузник, погулять, уложить спать, покормить, развлечь, погулять, уложить спать, покормить. И так бесконечно. В промежутках слушать истерики, с ними по выбору матери —  перетерпеть, попытаться пресечь, успокаивать.

Нужное подчеркнуть. День сурка. Ребенок растет, в «покормить-менять подгузник-укладывать спать» добавляется новое, например —  играть в новую машинку, лепить, собирать пирамидку, но интереснее от этого не становится.

День сурка продолжается.

Андрей работал допоздна, бабушки и дедушки вернулись в свои жизни, лишь изредка наведываясь в гости и развлекая Степу издалека: щелкали языком и хлопали в ладоши, пока внук сидел на коленках у мамы. Едва та пыталась сунуть его кому-нибудь из них, ну хотя бы на минуточку, хотя бы в туалет сходить, как бабушкам и дедушкам срочно нужно было домой.

«Прости. В другой раз».

За время декрета Ольга ни разу не встретилась с подругами. Конечно, те забегали сперва, но поговорить по душам при часто хнычущем ребенке не получалось. Она не сходила на ноготочки или к парикмахеру, не прогулялась по торговому центру. Волосы в неизменной гульке, растянутые спортивки и дырявая футболка —  такой стала Ольга. Дай бог, успела принять душ.

Во что превратилась?

Единственная отрада —  сходить одной в продуктовый. Не важно, за чем. В «Пятерочку» возле дома, дальше нельзя, дальше Андрей не справится с сыном, полчаса —  не больше.

Как-то по весне, Степе тогда уже было почти три, Ольга пошла в супермаркет за батоном и молоком. И до того ей было хорошо: птички поют, ручьи бегут, теплый ветер пытается растрепать гульку на голове, прохожие куда-то спешат или наоборот —  замирают после улицы, вслушиваются в весенние звуки, целуются парочки, орут дворовые коты. Так ей было хорошо, что домой она в тот день не вернулась. И на следующий —  тоже. И через день —  тоже.

Она ушла от мужа и сына.

«Вот же дикость!» —  скажут одни.

«Матери не бросают своих детей!» —  воскликнут другие.

А Ольга и не бросила. Просто на время оставила.

* * *

Что делают люди, почувствовав свободу? Глотают ее жадно где-нибудь в горах или на берегу моря, танцуют беспечные танцы на пляжах, поют песни, возможно, Кипелова. Путешествуют. А Ольга бродяжничала, скиталась от знакомых к знакомым, нигде подолгу не задерживалась, причину своего появления не объясняла, едва только кто-нибудь заводил: «Я слышал, что Андрей…» —  тут же исчезала.

К родителям не приходила, знала, что те отправят ее обратно к мужу со словами:

— Семья —  это самое важное в жизни!

И они правы. Вот только Ольге в семью не хотелось. И семьи не хотелось. Устала она от нее.

Вырвалась ли она из своего дня сурка? Да.

Нравилась ли ей ее нынешняя жизнь? Непонятно.

Скучала ли она по сыну? Безумно.

Любила ли она мужа? Несомненно.

Но вернуться домой… нет, пожалуйста, нет, не надо, не просите.

А потом нельзя же вот так запросто прийти спустя столько месяцев, открыть дверь:

— Привет. Я дома!

И протянуть мужу молоко, а сыну —  батон.

— Мама! Мама пришла! —  закричит радостный Степка.

— Проходи, я там ужин приготовил, —  смущенно скажет Андрей.

Так не будет.

А будет так:

— Где шлялась? —  спросит почти бывший муж.

— Папа, а кто эта тетя? —  прячась за спину отца, прошепчет ребенок.

— К нам кто-то пришел? —  раздастся незнакомый женский голос с кухни, с ее бывшей кухни.

* * *

Ольга уехала в другой город. Любой, лишь бы ее там не знали. Любой, на билет до которого хватило денег, что она насобирала перед входом на вокзал. Люди, ужасно злые и недоверчивые, ворчали на нее, кричали, отталкивали, били по протянутым рукам. Один паренек пожалел и сунул тысячу. Щедрый. Плюс немного мелочи набралось.

Так, куда на эти деньги можно уехать?

Выбор пал на Н-ск. Тот встретил Ольгу проливным дождем, грубыми таксистами и разбитыми дорогами.

Есть в России немало таких городков, где одна улица отличается от другой только количеством серых пятиэтажных панелек, где найдется всего лишь одно здание с колоннами, обещающими вот-вот потрескаться и развалиться, где посреди города гордо торчит недавно отстроенная местным меценатом церквушка, ею горожане и гордятся —  как-никак единственная достопримечательность —  и про нее же по углам шепчутся, что отстроил ее А. Г. только лишь для того, чтоб грехи свои замолить, все бандиты так делают. Где на весь город один кинотеатр (дай бог есть), одно кафе, одна пирожковая в здании вокзала, один Дом культуры с извечными «вечерами за столиками». Мимо таких городов проходят поезда, и лишь некоторые делают остановку —  не больше минуты, —  во время которой ни один пассажир не выходит на перрон, и проезжающие не запоминают название города, ведь некому потом хвастаться тем, что ты в Н-ске бывал.

Здесь по весне все затапливает канализационными водами, поэтому резиновые сапоги —  самый ходовой с конца марта по май товар. Здесь в местных магазинчиках все еще можно брать в долг —  тебя запишут в специальную тетрадку и в конце отчетного месяца обязательно спросят все до копеечки. Здесь такая концентрация вежливых алкоголиков, что невольно пересматриваешь свое отношение ко всякому пропойце: можно и простить сей недуг, когда человек тебе и дверь приоткроет, и сударыней назовет, и доброго здоровьица пожелает.

И рынок. В таких городках есть рынок. Хотелось бы добавить «непременно»: непременно есть рынок, но это не так. В некоторых городках рынок стихийный, случается раз в неделю благодаря гастролирующим торгашам, что, не сговариваясь, выбирают для посещения этого города один и тот же день.

Или все же сговариваясь.

В Н-ске был рынок. Не стихийный. С местными продавцами. Небольшой и неуютный. В первых рядах торговали бытовыми мелочами: крышками для банок и самими банками разных литражей, полиэтиленовыми пакетами, отпугивателями кротов, шлангами, точилками для ножей, фольгой для запекания, вантузами, замками для чемоданов. Сам чемодан на рынке не купишь, это надо в «Смешных ценах» искать.

Книги не хватит, чтобы описать все то добро, что встречает вас при входе на Н-ский рынок.

Далее —  одежда, в основном китайский ширпотреб с базы в Москве, продают его по слишком высоким ценам. Всякий раз удивляешься, что кто-то это покупает, когда куда легче и дешевле заказать на маркетплейсе, ведь они и до таких вот городков давно добрались.

В углу ютятся длинные вешалки с шапками и лотки с перчатками. Летом шапки сменяют шляпы и панамы, а перчатки пропадают до осени.

В самом же конце рынка —  гастрономический рай. Единственное, ради чего вообще стоит сюда заглядывать. Здесь соседствуют друг с другом молочный и мясной отделы: местный СанПиН не запрещает, местный СанПиН сам тут закупается. Длинные ряды кондитерских изделий: торты, печенья, конфеты, вафли. Крошечный прилавок со специями. Раньше здесь продавали соленья, но то оказалось невыгодным: местные сами все выращивают, сами же солят, чужие соленья покупать и есть брезгуют.

И потом уже —  длинный овощной ряд. Фрукты, правда, там тоже продают. И ягоды. Но жители Н-ска говорят коротко: «Овощной». А то пока выговоришь «фруктово-ягодно-овощной», забудешь, за чем пришел, то ли за капустой, то ли за бататом.

Неправда. Никакого батата здесь отродясь не продавали! Кому он тут нужен, этот батат? Его и приготовить-то не понять как, и н-ский мужик такое есть не будет!

Ольга медленно брела меж рыночных рядов, рассеянно разглядывая товары на прилавках. Покупать ничего не собиралась, да и не могла: денег в кармане —  три копейки. На рынок ее притянуло. Центр городской сутолоки. В Н-ске даже на вокзале спокойнее.

Она дошла до конца рядов, замерла напротив последнего прилавка и уставилась на зелень. Зелень Ольге ни к чему, просто так уставилась —  не знала, что делать дальше, куда идти.

— Девушка, вам чего? —  услужливо спросил продавец-узбек. — Петрушки? Укропчику?

Разговаривал узбек почти без акцента, лишь с легким таким восточным налетом, особенно при произношении «е», она у него к «э» стремилась. Сам худющий, загорелый, словно год провел на морском берегу, на голове тюбетейка, из-под которой торчала нелепая, почти кудрявая челка.

Он выбежал из-за прилавка, отщепил пучок укропа:

— Вот, укроп сейчас хорошо, укроп сейчас полезно, держите.

Ольга зачем-то схватила зелень и прижала к груди, словно то был букет ландышей, подаренный на первом свидании. Дают —  бери.

— Петрушки надо? И петрушки отщиплю. Или, может, салата? Мне вот сегодня привезли, свежайший, Турция. Что еще надо, красавица?

— Работу, —  неожиданно и для продавца, и для себя сказала Ольга.

— Работу? —  переспросил узбек.

Ольга медленно моргнула в ответ —  все еще не верила, что сказала это вслух первому встречному.

— Но я не вешал объявления, —  растерянно сказал узбек и опустил нащипанную зелень в ведерко с водой.

Укроп так и остался в Ольгиных руках. Не вырывать же.

— А надо бы! —  донесся низкий, с хрипотцой женский голос из-за прилавка.

Следом за голосом (сначала раскаты, потом —  молнии) показалась миниатюрная узбечка с огромным животом. Беременный живот же не влияет на миниатюрность женщины? Особенно если он растет, а остальное тело —  нет. Черные блестящие волосы стянуты в две тугие длинные косы, голова повязана платком, на темное платье в пол накинута жилетка, похожая на ободранного кота. Того и гляди мяукнет.

Узбечка сложила руки на груди, свела густые брови, сверкнула глазами-угольками:

— Тибэ эт работ нужна?

А у нее акцент заметный.

Ольга кивнула. Она немного робела перед беременной, как перед старшей родственницей, хотя на вид узбечка была Ольге ровесницей.

— Знащит, так. Эт-о Шавкат, —  беременная ткнула пальцем в продавца. — Он мой муш. Понила? Муш.

Она дождалась, пока Ольга опять кивнет, лишь после этого продолжила:

— На муша моиго не смотри.

Ольга отвернулась от Шавката.

Узбечка ухмыльнулась:

— Та не в том смысле. Как на мущину не смотри. В остальном смотри. Можна-можна. Меня Гульнора зовут. Тибэ можна Гуля звать. Минэ рожать скоро, не могу уже тут сидеть. Надо замену минэ. Шавкат обычно по складам туда-сюда, а я тут сижу, продаю. Но сейчас совсем плоха минэ. Надо каждый день тут быть, в девять приходить, в восемь уходить. По деньге договоримся. Согласна?

— Согласна, —  сказала Ольга к немалому удивлению Шавката и его жены.

Странная женщина: не торгуется, не узнает условия, не интересуется размером зарплаты, не спрашивает, белая ли та. А та и не белая, а та в конверте, но потенциальной сотруднице на это плевать.

— Ну завтра и выходи, —  предложила Гульнора. — Ты где живешь?

— Пока нигде, —  стыдливо ответила Ольга.

— Как так? —  удивился Шавкат. — Не может человек жить нигде.

— Я не местная, —  пояснила женщина. — Вот только что в ваш город приехала, с поезда сюда, работу ищу. А могу я прям тут ночевать?

Ольга кивнула в сторону прилавка.

Что, прям посреди капусты надумала улечься? Шавкат с Гулей переглянулись. Секунды три, не больше, смотрели друг на друга муж с женой, а все сумели взглядами сказать: и то, что можно эту странную женщину к себе приютить. Кровать есть, еда есть. Да она такая худая, что явно много не съест. Что можно за еду и кров взыскивать с Ольгиной зарплаты сколько угодно, хоть всю сумму, что получают они почти бесплатную рабочую силу, а от такого подарка никто не отказывается.

Ольгу тоже все устроило.

* * *

Оказалось, что Гуля и Шавкат —  счастливые родители семерых детей, ждут восьмого.

— Малчик будет, —  гордо сообщила Гульнора Ольге. — Богатыр! Баходир назовем.

Таких богатырей у них было уже трое, и четыре девочки. Счет вот-вот сравняется.

Зухра, Алтынгуль, Соня, Дильфуза, Бахтияр, Фархад, Мансур —  сложно Ольге запомнить имена детей Гули и Шавката. Не стоит и пытаться. Можно лишь обратить внимание на младшего, Мансура, ему три с половиной. Пухлощекий и все еще неуклюжий, все еще малыш, хотя к этому возрасту большинство детей уже израстается, вытягивается, расстается с младенческими округлостями. Мальчик то и дело падал, спотыкаясь на ровном месте, бился головой о дверные косяки, задевал руками и ногами мебель, на теле оставались синяки. Старшая дочка, Зухра, вторая мама всех остальных детей Гульноры, за каждое падение шлепала Мансура в довесок, отчего мальчика становилось неизмеримо жалко.

Ольга сразу стала главной утешительницей младшего. После каждого удара или падения она неслась к нему, усаживала на руки, дула на ушибленное место, целовала в ушибленное место, гладила ушибленное место.

— У собачки боли, у кошечки боли, у Мансурчика не боли.

Зухра, наблюдая за этой неприятной сценой, хмурила брови: чужачка отнимает у нее брата?

Вскоре Мансур перебрался к Ольге на кровать, чем вызвал полное негодование старшей сестры. Ведь раньше он спал с ней! У этой посторонней кровать и у´же, и жестче, и стоит прям у двери. Не то что у Зухры: постель широкая, перина мягкая, одеяло большое верблюжье, и недалеко от окна, но так, чтобы солнце поутру в глаз не светило и чтоб сквозняк не продул. Идеальное расположение! А Мансур от него отказался. Предатель!

Когда Ольга уходила на рынок, Зухра нарочно не обращала внимания на младшего брата. Ставила для него еду, брала на прогулку, укладывала спать —  все это нужно было делать, иначе влетит от родителей, но никто не обязывал при этом играть, шутить, веселиться с Мансуром. И даже разговаривать с ним необязательно.

Но от этого мальчик еще больше привязался к чужой тете.

Иногда, утешая Мансура, Ольга закрывала глаза и представляла, что обнимает своего Степку. Сначала пыталась вдыхать его макушку, но узбекский мальчик пах иначе. От Ольгиного сына исходил аромат овсяной каши, аромат же Мансура был острый, словно перченый. Любопытный и даже приятный запах, но не родной. Зато по ночам так легко представлять, что это не Мансур —  Степа жмется к ее животу, запрокидывает на нее маленькие ножки, в полудреме гладит ее руку, чтобы успокоиться, пытается расковырять мелкие болячки на ее теле. Это от Степана она прогоняет ночные кошмары, это сыну она шепчет на ухо:

— Все хорошо. Мамочка рядом.

Проработав некоторое время на рынке, Ольга начала одеваться как Гульнора —  длинные широкие платья, прячущие фигуру, мохнатая жилетка из неизвестного зверя, темная косынка на голове.

Местные шептались, да что там шептались —  нагло судачили о новой продавщице. Вот невиданное дело: узбеки русскую наняли!

Все законы жизни в Н-ске были попраны.

Одна бабуля —  кудрявая шапка сиреневых волос, шерстяная юбка, трясущиеся руки, —  щелкнув вставной челюстью, спросила у Ольги:

— И тебе не стыдно?

Та не поняла:

— Что не стыдно?

Ольга принялась осматривать яблоки, которые только что взвесила для старушки, —  не положила ли червивого.

— Не стыдно на чурок работать?

Ольга нервно оглянулась —  не слышал ли этого Шавкат, но тот отправился в машину за ящиком огурцов. Не слышал. Хорошо. Всегда неловко, когда при тебе других обзывают: какое-то чувство вины за то, что ты эти черные слова выслушиваешь.

— Сами вы —  чурка! —  в сердцах выпалила Ольга и свалила яблоки обратно в лоток, а целлофановый пакет из-под них на пол бросила и ногой прихлопнула.

Недовольная старуха побрела через весь рынок, без остановки ругая и Ольгу, и Шавката с Гулей, и их яблоки, разнося по рядам весть, что эта безумная не только к узбекам работать устроилась, так еще и защищает их, нахалка какая. И как таких только свет носит?!

Впрочем, такие истории только на руку владельцам. Горожанам было любопытно посмотреть на безумную женщину, что «кланяется в ноги узбекам», поэтому все тащились к Шавкатову прилавку. А так как тот находился в самом конце рынка и овощного ряда, сделать вид, что мимо шел, а самому скосить любопытные глаза на Ольгу, не получалось. Приходилось подходить, интересоваться овощами да фруктами и, чтобы уж точно не попасться на своем любопытстве, что-нибудь купить —  хоть яблочко, хоть пучок петрушки.

Толпы зевак ежедневно.

Потом распространялся новый слух. Какая-нибудь мелочь, вроде того, что Ольга начала носить платок, повязывая его на узбекский манер. Обязательно поспорить при этом, существует ли вообще узбекский манер и чем он отличается от русского.

И любопытные проходили через прилавок Шавката по новому кругу.

Продажи росли, денег в кошельке Шавката прибавлялось, чему Гуля, чье семейство к тому моменту увеличилось на еще один рот, была несказанно рада.

* * *

Ольга потеряла счет времени. Сколько она уже живет в Н-ске? Сколько работает на рынке? Какое сегодня число? Какой день?

Точно не четверг. В четверг у Ольги выходной. По четвергам рынок не работает. На этой неделе Ольга с Мансуром в четверг идут в парк аттракционов. Гуля ворчит, говорит, что от парка там только одна аллея несчастных тополей, а от аттракционов —  название и гора металлолома. Ворчит, но не противится: это Ольгин выходной, пусть проводит его как хочет. И минус ребенок в доме —  хорошо.

Мансур же ждет четверга с нетерпением, хочет прокатиться на чертовом колесе. Он не будет бояться нисколечко, только тетя Оля пусть разрешит держать ее за руку на самом верху. А если будут работать машинки, то он будет ездить на них целых десять, нет, двадцать минут. А можно час?

Можно. Мансурчику все можно.

Кроме выходного четверга, который Ольга всегда проводит с Мансуром, остальные дни похожи один на другой: ранний подъем, чашка крепкого чая, работа на рынке, возвращение домой, ужин, игры с младшим, сказка на ночь, сон.

А это не день сурка, Оль? Ты такой жизни хотела, когда оставляла мужа и сына?

О них Ольга старалась не думать —  слишком больно, слишком щемит где-то в груди. Едва только зацепишься мыслью за Андрея или за Степку, как начнет крутиться: а как они там, а что ели на ужин, а не болеет ли сын —  сейчас сезон простуд, а читает ли муж Степе сказку перед сном, а какую сказку, а зовет ли Степа маму, а что Андрей ему на это отвечает, а что было бы, если…

И так много этих «если», что голова становится тяжелой —  не удержать.

Четверг наступил, как всегда, неожиданно. Вдруг возник посреди одинаковых дней. Позволил Ольге поспать подольше, понежиться в кровати.

— Теть Оль! Теть Оль! Открой глазки, теть Оль!

Мансур легонько тряс Ольгу за плечо и тыкал в глаза маленьким пальцем. Ай, неприятно!

— Ты меня так без глаз оставишь, —  ворчала Ольга, отворачиваясь от Мансура к стене.

Мальчик же не отставал, переползал через женщину и вновь принимался ее трясти:

— Вставай! Нам уже в парк пора! Вставай! Вста-вай! Вста! Вай! Вста-вай!

— Да успеем, —  зевала Ольга.

— Все машинки займут, —  настаивал Мансур.

В итоге Ольга сдалась. Встала, заправила постель, умылась, наскоро собралась —  наряжаться и краситься давно уже перестала —  позавтракала, заглянула в комнату Гульноры и Шавката:

— Мы ушли.

Отец большого узбекского семейства с утра пораньше убежал по делам. Гуля же кормила младенца грудью. Ольга часто наблюдала эту картину, и всякий раз у нее словно чуть-чуть набухали груди. Совсем недавно она вот так же кормила своего Степашку, прижимала к себе, смотрела ему в глаза, и во всем мире существовали только они —  мать и сын. А теперь вот нет матери у сына, нет сына у матери.

Для Гули сейчас тоже ничего не существовало, кроме нее и младшего (теперь это уже не Мансур), поэтому она вяло махнула рукой: идите, не мешайте нам.

До самого парка Мансур припрыгивал. Не мог идти спокойно. В парке —  тоже. Шаг —  прыжок, шаг —  прыжок, шаг —  прыжок. Рука то и дело вырывается из Ольгиной ладони. Попросил купить ему сладкой ваты и сразу потащил к колесу обозрения. Ольга всегда в уме называла его «колесом оборзения», сама не знает почему.

В закрытой кабинке они были вдвоем. Мансур постоянно вскакивал и показывал Ольге достопримечательности:

— Это дом моего друга. Это серый дом. Там дерево большое. Там облако.

Чем выше они поднимались, тем спокойнее становился Мансур. На самом верху он сел рядом с Ольгой и крепко-крепко схватил ее за руку:

— Теть Оль, тебе не страшно?

Женщина улыбнулась, обняла мальчика и сказала:

— Рядом с тобой, Мансурчик, мне ничего не страшно.

— И мне с тобой, —  признался мальчик, а сам крепче вцепился в Ольгу.

Они вышли из кабинки, договорились все же сходить и проверить, работают ли машинки, не заржавели ли окончательно. Все, как и планировали.

Вдруг со стороны аллеи тополей раздался пронзительный детский крик:

— Мама! Мама! Мамочка!

Какой-то ребенок, кажется, мальчик, вон тот —  в синей кепочке, споткнулся и упал, больно упал, и теперь зовет свою маму.

Ольга резко повернулась на этот крик и чуть было не бросилась к мальчику в синей кепочке, позабыв про Мансура. Внутри ее что-то оборвалось, треснуло, рассыпалось на мельчайшие осколки и впилось в каждую клеточку тела.

Мама.

Как давно ее никто так не называл.

Мама.

Оля, Ольга, тетя Оля, тетя —  как угодно, только не мама.

Мама.

Конечно, дети Гули каждый день произносили это слово, но лишь пронзительное «МАМА!», требующее внимания, любви, заботы, лишь это кричащее «мама» вытащило Ольгу из вязкого забытья.

Мама.

Ей так необходимо снова услышать «мама», обращенное к ней. Все бы за это отдала.

— Теть Оль! Теть Оль, мы идем на машинки? —  дергал ее за рукав Мансур.

Какой-то чужой мальчик. Зачем она держит его за руку? Темные, чуть раскосые глаза, черные, жесткие волосы, смуглая кожа —  ничего общего с ее Степашкой. Ничего общего с ней. Зачем она обнимает и целует не того ребенка? Зачем с ним катается на чертовом колесе? Почему не со своим сыном?

— Нет. Мы никуда больше не пойдем, —  оборвала Мансура Ольга.

Мальчик, впервые услышавший в голосе любимой тети Оли жесткие ноты, спорить не стал, пошел из парка, торопливо перебирая своими коротенькими ножками, чтобы поспеть за широким и быстрым Ольгиным шагом.

— Мне срочно нужно домой, —  все, что сказала Ольга растерянной Гуле.

Она собрала свои вещи. За вычетом платьев Гульноры, которые остались висеть в шкафу —  чужого, спасибо, не надо, вещей оказалось немного.

— Гуль, дай денег на билет.

— Нэ дам, —  воспротивилась Гульнора. — Ты нас подставляешь. Работать некому, ты уезжать. Где я тебе до конца дня кого найду?

— Гуль, но я ж и так без денег все эти месяцы пахала. Хотя бы на билет себе заработала или нет? —  уставясь в пол, спросила Ольга.

— Нэ! Нэ! Нэ! —  чуть ли не кричала Гуля. — Ничего нэ заработала. Мансура до слез довела. Шавкат вечером придет, у него ынфарк будет.

Мансур выглядывал из комнаты и хлюпал носом, готовый разреветься, но пока не понимал, по какому поводу слезы лить и стоит ли.

— Аааааа! —  вдруг застонала Гуля, осела на пол, схватилась за грудь. — У меня молоко пропало. Аааа. Вот что ты наделала со мной.

Ольга сама кормила грудью и понимала, что вот так резко, да еще и по такой незначительной причине молоко у женщины пропасть не может. Манипуляция. Молочная манипуляция кормящей женщины.

— Ладно. Не хочешь давать, не надо. Сама найду. Прощай. Шавкату привет. И спасибо вам за все. Не обижайся, мне правда очень надо.

Ольга тщательно проговаривала слова, словно стараясь не забыть ничего, сказать все, что нужно говорить в таких ситуациях. Смотрела в пол, а тот убегал из-под ног. Положила ключи на тумбочку и вышла, осторожно закрыв за собой дверь. Лишь бы не хлопнуть, а то совсем некрасиво получится.

Уже на улице Ольгу догнала Зухра, неловко сунула ей в руку тысячу рублей. Бросила:

— Мама сказала передать.

А потом стояла и смотрела вслед этой чужой женщине: лишь бы та не передумала, лишь бы та не вернулась в их дом. Лишь когда чужачка в конце длинной улицы свернула за угол —  направо, в сторону вокзала, —  Зухра улыбнулась и побежала вприпрыжку к своим. Теперь можно Мансура за уши потрепать. Или пощекотать. Да, пожалуй, пощекотать.

Ольга ехала домой.

А существует ли ее дом или это уже совсем чужое место?

* * *

Вот она —  знакомая дверь. На обшивке длинная царапина: Степка когда-то провел железной машинкой, нетерпеливо дожидаясь, пока мама роется в сумке. У Ольги есть ключи, но воспользоваться ими сейчас как-то неправильно. Чувство, что готовишься вломиться в чужую жизнь.

Странно, конечно. Это же и ее квартира тоже.

Помедлив, Ольга нажала на дверной звонок. Звук вышел слабый, неуверенный. Женщина выслушивала шаги или детские возгласы, но за дверью было тихо.

Ольга позвонила еще раз, чуть настойчивее. Потом еще.

Тишина.

Видимо, дома никого нет. Наверное, Андрей со Степкой ушли гулять или в магазин. Скоро вернутся.

Ольга, выбрав из связки звякающих ключей нужный, вставила его в скважину. Не успела она повернуть его в замке, как дверь открылась. На пороге стоял Андрей. Взлохмаченный, с помятым лицом, в мятой же футболке, носках и без штанов. Он никогда так не ходил по дому.

— Взламываешь? —  спросил Андрей.

Слишком ровный, слишком спокойный голос. Словно Ольга не отсутствовала несколько месяцев. Словно она только час назад вышла в магазин, и вот вернулась. Сразу. С батоном и молоком.

А что она, собственно, ждала? Радостных воскликов и жарких объятий? Может, ей еще хлеб-соль предложить и оркестр заказать? Нет, Ольга понимала, что так не будет. Но хоть какая-нибудь эмоция. Даже самая неприятная: злость, гнев. Но никак не безразличие.

— Нет, я… —  пролепетала Ольга и заглянула мужу за спину.

Квартира тонула в полумраке, хотя день стоял солнечный, словно лучи до окон не дотягивались. Внутри бардак, запустение. И даже запах сладко-тухлый с примесью пота.

— А где Степа? Он у мамы? —  спросила Ольга нетерпеливо. — У твоей или моей?

Она готова была ринуться за сыном сейчас же. Поначалу хотелось обнять и мужа, но тот держался отчужденно, так что от этого пришлось отказаться.

— Степа…

— Да, где мой сын?

Мой. Не наш. Нет никакого «наш» больше, Ольга это поняла.

Мой сын. Твой сын.

— Где мой сын? —  повторила она.

Андрей опустил голову.

Отчего-то тело Ольги начало неметь. Это было так ощутимо: сначала свело в груди, потом отказали руки, шея, голова. Тяжелый камень опускался все ниже и ниже. Сейчас дойдет до ног и обрушит Ольгу на пол. Внутри зарождался страх, но женщина отчаянно давила его.

— Тебе лучше сесть, —  сказал Андрей и жестом указал на пуф у двери.

Глубже в квартиру он не собирался ее пропускать.

Страх уже хватал за горло, хотелось выпустить его наружу, прокричав:

— Аааааааааа-аааааа!

Ольга рухнула на пуф. Андрей медленно закрыл за ней дверь. Затем уставился в дальнюю точку в конце коридора и сказал:

— Степы больше нет.

Страх задушил Ольгу. Внутри все обвалилось.

— То есть как нет?

Мелкие молоточки застучали в голове: «Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда».

— Неправда, —  сказала Ольга вслух.

— Он выпал из окна, —  продолжил Андрей. — Десятый этаж. Смерть мгновенная.

Ее Степашка, ее сынок умер.

Умер. Какое ужасное, какое жестокое слово, как больно оно хлещет по щекам, как беспощадно режет пополам. Сына больше нет. Больше никогда не слышать его смех. Больше никогда не видеть его улыбку. Больше не успокоить его слезы.

Ничего больше нет.

— А ты где был? —  дрожащим голосом спросила Ольга.

Словно это имело сейчас значение. Словно ответ на этот вопрос вернет ее сына. Степы больше нет, и какая, к черту, разница, где находились в момент его падения все остальные!

— На кухне, —  вздохнул Андрей. — Варил ему кашу. Оль, я не хочу это обсуждать. Я нахожусь под следствием, я не могу выходить из дома. Я считаюсь преступником, потому что по моей вине умер мой же сын. Я недоглядел и теперь не имею даже права нормально страдать, потому что убийца —  я, а убийцы не плачут по своим жертвам.

По его вине.

Но что, если виноват не Андрей, а Ольга?

Это она надолго оставила сына одного. Бросила его. Ушла и не вернулась. И ничего не сказала, а Степа наверняка ждал. Каждый день ждал, каждую минуту. Он так соскучился по матери, что залез на окно и стал смотреть, не идет ли она домой, не возвращается ли из такого далекого магазина с ненужными уже батоном и молоком? Что, если по улице в тот момент шла очень похожая на Ольгу женщина, мало ли их таких ходит, в черных штанах и черной куртке? Что, если Степа высунулся наружу, чтобы как можно громче крикнуть: «Мама!»

И с этим криком летел до самой земли. И умер, думая, что мама наконец вернулась.

Все стало окончательно чужим: эта квартира, этот дом, Андрей. Он больше не муж ей.

Теперь уже точно.

И Ольга ушла от Андрея во второй раз.

Теперь уже навсегда.

* * *

Утро снова хмурое, словно тоже не выспалось.

Ольга села на неудобной кровати, свесила ноги, поболтала ими в воздухе, перестала болтать —  слишком беззаботно, слишком не по ситуации, опустила ноги на пол, потянулась за юбкой, повертела ту в руках, словно увидев впервые, натянула юбку, натянула кофту.

— Жрать будем или как? —  гаркнул вдруг мужчина.

Но гаркнул как-то неуверенно: начал громко, требовательно, а последнее «или как» зажевал, почти проглотил, будто к концу фразы засомневался.

Ольга нахмурилась: вечно эти требования, вечно эти недовольства.

Она вышла, задумчиво уставилась в окно, лишь бы на соседа не глядеть —  до того опротивел.

За окном все еще зима. Неужели она надеялась увидеть там нечто другое? Не белую землю, утыканную мертвыми стволами деревьев. Не окно полностью в инее. Боже! Она ж морозные узоры на стекле только вот тут увидела впервые за много лет. На городских стеклопакетах мороз не рисует. Брезгует.

А помнится, в детстве встанешь поутру, подбежишь к окну и ну рассматривать картинку: вот тут ледяная волна застыла, под ней морские ежи понатыканы, а над волной завитки облаков, из которых идет снег. На окнах же избы узор хаотичный, бессмысленный и не столь красивый, как в детстве. Как ни всматривайся, не найдешь ни волны, ни морских ежей, ни облаков. Ни-че-го.

Может, они остались в детстве?

Ольга вздохнула, накинула фуфайку и отправилась на улицу.

— Ты куда? —  окрикнул ее мужчина. — А завтрак мой где?

Но женщина его словно не слышала.

Он вскочил из-за стола, опрокинул с грохотом табурет и побежал за Ольгой.

Что это ей вздумалось?

Мужчину трясло, не от холода —  от злости: как это посмела она не накормить его, не поставить с легким поклоном перед ним тарелку с яичницей и чашку горячего чая! Отправилась по своим делам. Да какие у нее могут быть дела? Что, распорядок позабыла, нахалка?

Ольга дошла до того места, где вчера они обнаружили труп, упала на колени и стала смахивать с мертвеца свежий снег. Пожалела сперва, что не взяла варежки —  поторопилась. Как теперь без них до трупа дотрагиваться? Но с первым же прикосновением к холодной и гладкой мертвой коже поняла, что ей безразлично. Никаких эмоций. Никакого неприятия. Все равно. Все ровно. Это как сосульку трогать: чуть щиплет кожу, долго не подержишь, но в целом ничего особенного —  отпусти, на руки подыши, согрейся и вновь возьмись.

Мужчина наблюдал за Ольгой.

Она же, наскоро очистив труп, поднялась, обошла тело кругом, чуть постояла справа, чуть поторчала слева, нагнулась, попыталась взять мертвеца за руки, но те закоченели и не давались —  не хотели прерывать посмертную свою молитву.

Тогда Ольга подхватила мертвеца за подмышки, задержала дыхание, что было лишним, потому как от трупа не пахло, совсем-совсем, разве что морозной ночью да ледяным днем. Мертвец доверчиво уткнулся Ольге в грудь. Про доверие, конечно, Ольга выдумала. Вряд ли у трупа есть чувства.

Мертвец уткнулся Ольге в грудь, и в этом не было ничего романтичного. Скорее, наоборот. И было бы странно считать сей момент особой близостью живой и мертвого, но тем не менее Ольга чувствовала именно это. Словно какая-то благодарность исходила от трупа. Ольга и ее выдумала, но правда же —  никто не хочет быть брошенным посреди дороги даже после смерти.

— Ты что делаешь? —  мужчина наконец ринулся к Ольге.

Но что он может? Вырвать мертвеца у нее из рук? Толкнуть в снег? Глупости какие. Да и потом, соседка правильно поступает: труп с тропинки нужно убрать.

Мужчина остановился.

Освободив мертвеца от нападавшего на него за ночь снега, Ольга вспомнила, что вторая его половина замурована в землю. Женщина проползла по сугробу к сараю —  к нему мужчина вчера не успел расчистить дорожку, отвлекся на мертвого гостя, —  с трудом открыла дверь, проскользнула внутрь. Окинула взглядом внутреннее: не тут ли сосед спрятал орудие убийства? Нет, ничего подозрительного. Женщина обшарила углы, нашла маленькую острую лопатку и по своим же следам, но все равно утопая, загребая валенками колкий снег, вернулась к трупу.

Больше часа возилась Ольга с ногами мертвеца, пытаясь вырвать того из заточения. Сначала пришлось продолбить не толстый, но крепкий слой льда, потом буквально разбивать землю. К счастью, тело находилось неглубоко, так что вскоре удалось разворотить холодный плен и вызволить труп.

Пришлось чуть ли не вырывать его из ледяных объятий мерзлой земли.

Ниже пояса мертвый мужчина —  теперь точно мужчина —  тоже оказался голым. Может, он и умер от переохлаждения? Но где же тогда его одежда? Вряд ли кто-то в здравом рассудке станет разгуливать нагишом по зимнему лесу.

Кто его раздел?

Ольга вновь схватила мертвеца под мышки и поволокла.

Мужчина посторонился, уступая странной парочке дорогу. Соседка какую-то дикость удумала. Куда она его тащит? Отпнула бы с дороги, да и достаточно. Похоронить по-человечески все равно не выйдет. Устроить вскрытие —  ума не хватит.

Женщина подтащила труп к дому, свалила прям под окнами, повозилась с ним, пытаясь поровнее уложить ледяные костлявые ноги мертвеца.

Мужчина встал за спиной соседки, дышал глубоко, будто себя успокаивая: вдох —  глубже, медленный вы-ыдох.

— Ты зачем это делаешь?

Женщина оставила труп в покое, вытерла со лба несуществующий пот —  на таком морозе да с ледяным телом в руках не вспотеешь —  и бухнулась на скамейку.

Какая прекрасная тишина! Идеальный зимний день посреди марта. Только мрачный немного. Нет, в этих краях весна никогда не настанет. Можно не ждать.

Вот в городах зиму прогоняют: дворники долбят на тротуарах лед, самосвалы вывозят остатки сугробов с шоссе подальше в пригород. А горожане обращают лица к небу, словно весна оттуда спустится: «Давай-давай, приходи уже, растопи наши снега, протеки ручьями, мы тут тебе уже подсобили маленько». В деревнях же зима задерживается на подольше, сидит, нахохлившись в поле, и ворчит:

— Не прогоните, не уйду!

Можно не жечь чучела Маслениц —  бесполезно.

В лесу же зима и вовсе словно всегда живет. Не уходит отсюда, властвует вовсю. И будет им вечная мерзлота, и не успокоятся бесконечные ветра, и умрут они в этих глубоких снегах.

Ольга всматривалась в серое низкое небо: ну хоть бы крошечный клочок того высокого, звенящего, голубого весеннего показался. Нет —  сомкнулись тучи, нависли над избой, густеют. Накроет скоро снова метелью.

Женщина сидела на скамейке, труп лежал возле ног ее —  странное свидание. Мужчина пристроился рядом. Рядом с Ольгой, разумеется, не с мертвецом.

— Зачем ты это сделала? —  повторил сосед в третий раз.

Уже настойчиво, не отвяжешься.

— Мне стало его жалко, —  вздохнула Ольга как-то театрально, точно немного издевалась над мужчиной.

— Жалко? Но он же мертвый! —  возмутился тот. — Кого тут жалеть-то?

— А если бы ты умер, я ни на что не намекаю, если бы ты умер, ты бы что выбрал: лежать посреди тропинки или чтобы тебя похоронили с почестями?

Мужчина, не задумываясь, ответил:

— Похоронили, конечно.

И добавил:

— Можно и без почестей.

— Вооооот, —  протянула Ольга. — И я о том. Похоронить его надо.

— Обязательно для этого было под окна тащить? —  мужчина указал рукой на путь Ольги и мертвеца. — Можно ж было прям там это сделать.

— А скажи мне, милый мой, —  Ольга опять осмелела. Никогда она не называла мужчину «милым моим», да еще и с такой интонацией, словно тот в чем-то перед ней провинился. — Ты можешь прокопать хотя бы на метр в глубину землю, промерзшую до самого ядра?

Он хотел ответить, что ближе к ядру точно не мерзлота, но вместо этого ответил коротко:

— Нет.

— Вот и у меня нет, —  развела Ольга руками. Все еще театральничала. — Поэтому, пока мы не придумаем, как этого бедолагу похоронить, он будет лежать здесь. Это и нам напоминание, и ему спокойствие.

— Да ему и так спокойнее некуда, —  буркнул под нос мужчина.

Не нравилось, ох, как не нравилось ему все это: труп во дворе, труп под окнами, Ольгина неожиданная смелость. Словно надвинулось нечто, готовое стереть здешнюю тишину, снести установившийся посреди леса порядок, подмять по себя мужчину, лишить его покоя.

Хватит! Нахозяйничался!

— Можно подумать, ты много знаешь о жизни после смерти, —  сказала Ольга.

Мужчина промолчал.

— То-то же, —  Ольга встала и пошла в дом.

* * *

Весь этот день в подозрительных взглядах. Глаза бегают, веки приопущены, сжаты в ниточку губы.

Нет доверия.

Ближе к ночи оба занервничали. Сумеречные страхи растекались внутри, липли к сердцу, почкам, селезенке, хватали за конечности, не позволяли шевелиться, заползали в мозг и грызли его, грызли. Не прогнать никак.

Прячась от страхов, мужчина и женщина разошлись по разным углам. Разлеглись по разным кроватям. В тишине, в темноте увязали и слушали, слушали, слушали. Распахнутые глаза вновь уставились в потолок —  больше смотреть некуда, от напряжения слезятся, жмурятся, покоя требуют, об отдыхе молят. Но засыпать нельзя. Никак нельзя. В маленьком избушечном мире случилось убийство. А где одно, там и до второго недолго.

Так кажется. Так очень даже может быть.

Чуть-чуть за полночь мужчина сдался, мужчина захрапел. Сон оказался сильнее страхов.

Ольга долго маялась, думала о мертвеце, вырисовывала его образ в голове, морщилась, пыталась сбросить, но он засел в ней. Едва заслышав забористый храп соседа, выдохнула, расслабилась, уснула.

По окну царапало. Царапала? Царапал? Царапали?

Мерзкий скрежещущий звук, рвущий барабанные перепонки. Заткнуть уши. Заткнуть уши. Заткнуть уши. Сберечь перепонки.

Не получается.

То был не тот звук, с которым непрошеный гость пытается ворваться в твой дом, разбив вдребезги окно, растрескав тишину. То был звук-напоминание: «Эй, я здесь, я рядом, ты не забыла про меня?»

Тело Ольги оцепенело, руки и ноги свело, как от студеной воды, сердце в груди забахало —  бах, бах, ба-бах. Слышно сквозь грудь, через одеяло —  бах, бах, ба-бах.

Она же не успела заснуть! Это ей не снится, нет. Нужно успокоиться, вдохнуть поглубже и укрыться одеялом с головой. Как в детстве. Одеяло —  лучшая защита от монстров. Там тебя никто не найдет. Теперь тебя нет. Исчезла. Все.

Звук нарастал, становился громче, настойчивее. Уже больше не скрежет —  стук. Кто-то без конца долбился в окно: «Впусти меня. Мне холодно».

Ольга не слышит этих слов, ведь на самом деле никто их не произносит, она лишь чувствует это требование в бесконечном стуке.

Заткнуть бы уши! Не слушать. Не слышать.

Большая девочка, а все еще верит в страшилки. Встать бы да посмотреть: наверняка на улице всего лишь поднялся ветер и ветви кустов стучат по стеклу, не давая спать. Конечно, может случиться, как в фильмах ужасов, где глупая героиня идет навстречу звуку, навстречу своему страху, непременно перед этим крикнув в темноту: «Кто здесь?», и ее убивают. Обязательно убивают, потому что нужно было оставаться под одеялом до самого рассвета.

Ольга встает. Ольга идет. Ольга —  та самая глупая героиня того самого дешевого фильма ужасов. Разве что «Кто здесь?» она не крикнула. Забыла.

В избе темно.

Сейчас бы повключать свет, но нельзя: мужчина храпит, а лампы его разбудят. Не надо.

Занятно: мужчину Ольга боится больше, чем монстра, что стучит в окно. Ей еще бабушка говорила: «Не бойся мертвых. Бойся живых. Мертвые тебе ничего не сделают, а вот живые что угодно». Ольга следует бабушкиным заветам и больше боится соседа, но и того, что за окном, остерегается.

Темная изба затаила в себе сотни кошмаров. А что, если звук тот раздается не снаружи, а изнутри?

Ольга уставилась на окна: которое из них стало причиной ее полуночных страхов? Ничего не видно, ничего не слышно —  скрежет прекратился. Показалось все же? Мрак давил на Ольгу со всех сторон. И уличный фонарь, как назло, погас, не выдержал. Теперь на улице тоже темным-черно. Даже лунного света нет. Тонкий месяц только-только начинал становиться луной и, стесняясь своих изящных форм, прятался за плотным облаком.

«Хоть глаз выколи», —  вспомнила женщина выражение про такую темноту. Вспомнила и испугалась: а что, если и впрямь царапающее по окну ей глаза выколет. Можно, конечно, закрыть на всякий случай —  все равно от них никакого толку, ничего не видно. Жаль, что веки не цементные, не железные, из тонкой кожи вылеплены, наспех над глазами пришиты, бессмысленными ресницами усыпаны —  не защитят.

Конец ознакомительного фрагмента.