Неточные совпадения
Анна Андреевна. Пустяки, совершенные пустяки! Я никогда
не была червонная
дама. (Поспешно
уходит вместе с Марьей Антоновной и говорит за сценою.)Этакое вдруг вообразится! червонная
дама! Бог знает что такое!
«Всех ненавижу, и вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему
не судьба была
уйти. Только что хотели устроиться около столика, а Левин
уйти, как вошел старый князь и, поздоровавшись с
дамами, обратился к Левину.
— Он всё
не хочет
давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем —
ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Как будто было что-то в этом такое, чего она
не могла или
не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна,
уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он
не любил и боялся и которая
давала ему отпор.
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что
дает такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька
не понимала даже того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась
уходить.
Деньги за две трети леса были уже прожиты, и, за вычетом десяти процентов, он забрал у купца почти все вперед за последнюю треть. Купец больше
не давал денег, тем более что в эту зиму Дарья Александровна, в первый раз прямо заявив права на свое состояние, отказалась расписаться на контракте в получении денег за последнюю треть леса. Всё жалование
уходило на домашние расходы и на уплату мелких непереводившихся долгов. Денег совсем
не было.
«Нет, этого мы приятелю и понюхать
не дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак
не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да
уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов
дать… но что это такая безделица, о которой даже
не стоит и говорить.
Грэй
дал еще денег. Музыканты
ушли. Тогда он зашел в комиссионную контору и
дал тайное поручение за крупную сумму — выполнить срочно, в течение шести дней. В то время, как Грэй вернулся на свой корабль, агент конторы уже садился на пароход. К вечеру привезли шелк; пять парусников, нанятых Грэем, поместились с матросами; еще
не вернулся Летика и
не прибыли музыканты; в ожидании их Грэй отправился потолковать с Пантеном.
«
Не уйти ли?» Но он
не дал себе ответа и стал прислушиваться в старухину квартиру: мертвая тишина.
Ушел он в настроении,
не совсем понятном ему: эта беседа взволновала его гораздо более, чем все другие беседы с Мариной; сегодня она
дала ему право считать себя обиженным ею, но обиды он
не чувствовал.
— Так что я вам —
не компания, — закончил он и встал, шумно отодвинув стул. — Вы, господа,
дайте мне… несколько рублей, я
уйду…
— Тогда —
давай еще пива, — сказал следователь. Она
ушла, начали играть в девятку. Петров непрерывно глотал пиво, но
не пьянел, а только урчал, мурлыкал...
Говоря, он пристально, с улыбочкой, смотрел на Лидию, но она
не замечала этого, сбивая наплывы на свече ручкой чайной ложки. Доктор
дал несколько советов, поклонился ей, но она и этого
не заметила, а когда он
ушел, сказала, глядя в угол...
— Я те задам! — проворчал Тагильский, облизнул губы, сунул руки в карманы и осторожно, точно кот, охотясь за птицей, мелкими шагами пошел на оратора, а Самгин «предусмотрительно» направился к прихожей, чтоб, послушав Тагильского, в любой момент незаметно
уйти. Но Тагильский
не успел сказать ни слова, ибо толстая
дама возгласила...
—
Уйдем,
уйдем, — торопливо сказала
дама, спрыгнув на землю, она сильно толкнула Самгина и,
не извиняясь, дергая усатенького за рукав, потащила его прочь ко входу во дворец.
— А где он? — отвечала жена. — Еще надо сыскать. Да погоди, что торопиться? Вот, Бог
даст, дождемся праздника, разговеемся, тогда и напишешь; еще
не уйдет…
Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне,
не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или
уходил болтать в людскую, в кухню;
не то так по целым часам, скрестив руки на груди, стоял у ворот и с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а
не барин,
дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой
не знаю, отроду дураком
не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола,
уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной
дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто
ушла в себя, и он
не знает, как ему быть, как держать себя с ней.
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам
не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было его выгнать из комнаты, или он сам
уходил с бранью и с проклятиями.
Но какие капитальные препятствия встретились ему? Одно — она отталкивает его, прячется,
уходит в свои права, за свою девическую стену, стало быть…
не хочет. А между тем она
не довольна всем положением, рвется из него, стало быть, нуждается в другом воздухе, другой пище, других людях. Кто же ей
даст новую пищу и воздух? Где люди?
Он теперь уже
не звал более страсть к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал
уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из рук,
не давала есть.
— Есть одно искусство: оно лишь может удовлетворить современного художника: искусство слова, поэзия: оно безгранично. Туда
уходит и живопись, и музыка — и еще там есть то, чего
не дает ни то, ни другое…
— Да, упасть в обморок
не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом
уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма,
дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего
не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
Их сближение было просто и естественно, как указывала натура, сдержанная чистой нравственностью и моралью бабушки. Марфенька до свадьбы
не дала ему ни одного поцелуя, никакой почти лишней против прежнего ласки — и на украденный им поцелуй продолжала смотреть как на дерзость и грозила
уйти или пожаловаться бабушке.
— Ну,
не поминай же мне больше о книгах: на этом условии я только и
не отдам их в гимназию, — заключил Райский. — А теперь
давай обедать или я к бабушке
уйду. Мне есть хочется.
— Вот вы кто! — сказала она. — Вы, кажется, хвастаетесь своим громким именем! Я слышала уж о вас. Вы стреляли в Нила Андреича и травили одну
даму собакой… Это «новая сила»?
Уходите — да больше
не являйтесь сюда…
Он с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему,
не запиралась от него на ключ,
не уходила из сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут,
уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему в комнату, а он,
давая требуемую книгу,
не удерживал ее,
не напрашивался в «руководители мысли»,
не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда говорила ему о своем впечатлении.
В виде гарантии я
давал ему слово, что если он
не захочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то пусть скажет прямо, и я тотчас же
дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется теми же тремя тысячами, и уж
не они от меня
уйдут на все четыре стороны, а я сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
— Я вам сам дверь отворю, идите, но знайте: я принял одно огромное решение; и если вы захотите
дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если
не хотите, то
уйдите, и я вам сам дверь отворю!
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а
ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две
дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже
не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор
не вступали.
Баниосы спрашивали, что заключается в этой записочке, но им
не сказали, так точно, как
не объявили и губернатору, куда и надолго ли мы идем. Мы все думали, что нас остановят,
дадут место и скажут, что полномочные едут; но ничего
не было. Губернаторы, догадавшись, что мы идем
не в Едо, успокоились. Мы сказали, что
уйдем сегодня же, если ветер будет хорош.
В самом деле, мы в Сингапуре, в Китае других сигар, кроме чирут,
не видали. Альфорадор обещал постараться приготовить сигары ранее двух недель и
дал нам записку для предъявления при входе, когда захотим его видеть. Мы
ушли, поблагодарив его, потом г-д Абелло и Кармена, и поехали домой, очень довольные осмотром фабрики, любезными испанцами, но без сигар.
«Если
не дадут,
уйдем, — говорили мы, — присылайте провизию».
Бог знает, когда бы кончился этот разговор, если б баниосам
не подали наливки и
не повторили вопрос: тут ли полномочные? Они объявили, что полномочных нет и что они будут
не чрез три дня, как ошибкой сказали нам утром, а чрез пять, и притом эти пять дней надо считать с 8-го или 9-го декабря… Им
не дали договорить. «Если в субботу, — сказано им (а это было в среду), — они
не приедут, то мы
уйдем». Они стали торговаться, упрашивать подождать только до их приезда, «а там делайте, как хотите», — прибавили они.
Но наконец, когда муж, с запахом табаку на своих густых усах, вернулся в ложу и покровительственно-презрительно взглянул на Нехлюдова, как-будто
не узнавая его, Нехлюдов,
не дав затвориться двери, вышел в коридор и, найдя свое пальто,
ушел из театра.
— А мне с кухарками и кучерами бывало весело, а с нашими господами и
дамами скучно, — рассказывала она. — Потом, когда я стала понимать, я увидала, что наша жизнь совсем дурная. Матери у меня
не было, отца я
не любила и девятнадцати лет я с товаркой
ушла из дома и поступила работницей на фабрику.
Если для осуществления совершенно справедливого социального строя и счастия людей нужно замучить и убить несколько миллионов людей, то главный вопрос совсем
не в цели, а в применяемых средствах, цель
уходит в отвлеченную
даль, средства же являются непосредственной реальностью.
— Я сейчас, — продолжает, — от жены. Понимаете ли вы, что такое жена? Детки, когда я
уходил, прокричали мне: «Прощайте, папа, приходите скорее с нами „Детское чтение“ читать». Нет, вы этого
не понимаете! Чужая беда
не дает ума.
И хозяева Ильи, и сам Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов и купчих преимущественно, пробовали
не раз одевать Лизавету приличнее, чем в одной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно,
давая все надеть на себя беспрекословно,
уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя все, ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — все оставляла на месте и
уходила босая и в одной рубашке по-прежнему.
— А потому. Плюньте и
уйдите, вот почему.
Не дам больше играть!
— Знаешь ты, что надо дорогу
давать. Что ямщик, так уж никому и дороги
не дать, дави, дескать, я еду! Нет, ямщик,
не дави! Нельзя давить человека, нельзя людям жизнь портить; а коли испортил жизнь — наказуй себя… если только испортил, если только загубил кому жизнь — казни себя и
уйди.
— Алеша, беги за ней! — стремительно обратился к брату Митя, — скажи ей…
не знаю что…
не дай ей так
уйти!
Едва он перешел на другую сторону увала, как наткнулся на мертвого зверя. Весь бок у него был в червях. Дерсу сильно испугался. Ведь тигр
уходил, зачем он стрелял?.. Дерсу убежал. С той поры мысль, что он напрасно убил тигра,
не давала ему покоя. Она преследовала его повсюду. Ему казалось, что рано или поздно он поплатится за это и даже по ту сторону смерти должен
дать ответ.
Внезапные, надрывающие грудь рыданья
не дали ей докончить речи — она повалилась лицом на траву и горько, горько заплакала… Все ее тело судорожно волновалось, затылок так и поднимался у ней… Долго сдержанное горе хлынуло наконец потоком. Виктор постоял над нею, постоял, пожал плечами, повернулся и
ушел большими шагами.
На нем плавало множество уток. Я остался с Дерсу ради охоты, а отряд
ушел вперед. Стрелять уток, плававших на озере,
не имело смысла. Без лодки мы все равно
не могли бы их достать. Тогда мы стали караулить перелетных. Я стрелял из дробовика, а Дерсу из винтовки, и редкий раз он
давал промахи.
Через несколько минут вошла Марья Алексевна. Дмитрий Сергеич поиграл с нею в преферанс вдвоем, сначала выигрывал, потом
дал отыграться, даже проиграл 35 копеек, — это в первый раз снабдил он ее торжеством и,
уходя, оставил ее очень довольною, —
не деньгами, а собственно торжеством: есть чисто идеальные радости у самых погрязших в материализме сердец, чем и доказывается, что материалистическое объяснение жизни неудовлетворительно.
Понаслаждался, послушал, как
дамы убиваются, выразил три раза мнение, что «это безумие»-то есть,
не то, что
дамы убиваются, а убить себя отчего бы то ни было, кроме слишком мучительной и неизлечимой физической болезни или для предупреждения какой-нибудь мучительной неизбежной смерти, например, колесования; выразил это мнение каждый раз в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил шестой стакан, вылил в него остальные сливки, взял остальное печенье, —
дамы уже давно отпили чай, — поклонился и
ушел с этими материалами для финала своего материального наслаждения опять в кабинет, уже вполне посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком спит каждый, но который для него нечто уже вроде капуанской роскоши.
—
Не слушаю и
ухожу. — Вернулась. — Говорите скорее,
не буду перебивать. Ах, боже мой, если б вы знали, как вы меня обрадовали!
Дайте вашу руку. Видите, как крепко, крепко жму.
«Скажи сестре, что их разговор
не дает мне уснуть; пусть
уйдут куда подальше, чтоб
не мешали.