Неточные совпадения
Он
не видел ничего невозможного и несообразного в представлении о том, что
смерть, существующая для неверующих, для него
не существует, и что так как он обладает полнейшею верой, судьей меры которой он сам, то и греха уже нет в его душе, и он испытывает здесь на земле уже полное спасение.
— Нет, нет, — заговорила она, — я
не боюсь его, я боюсь
смерти. Алексей, подойди сюда. Я тороплюсь оттого, что мне некогда, мне осталось жить немного, сейчас начнется жар, и я ничего уже
не пойму. Теперь я понимаю, и всё понимаю, я всё
вижу.
Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во всем
видел только
смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока
не пришла
смерть. Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него.
Казаки всё это
видели, только ни один
не спустился меня искать: они, верно, думали, что я убился до
смерти, и я слышал, как они бросились ловить моего коня.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда
не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я
видел его только раз в моей жизни на большой дороге; следовательно,
не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только
смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Для меня
смерть, если хозяйство у тебя
не в устройстве и
вижу у тебя беспорядок и бедность.
Но когда подвели его к последним смертным мукам, — казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его
смерти! Он
не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь
увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи...
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной
смерти увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю,
не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
— Н… нет,
видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою
смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше
не приходил. Я Марфе Петровне тогда
не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— А вам разве
не жалко?
Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего
не видя. А если бы вы все-то
видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его
смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было больно!
Ну, да все это вздор, а только она,
видя, что ты уже
не студент, уроков и костюма лишился и что по
смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего
не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать.
— Ну, вот и ты! — начала она, запинаясь от радости. —
Не сердись на меня, Родя, что я тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь, а
не плачу. Ты думаешь, я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у меня со
смерти твоего отца, от всего плачу. Садись, голубчик, устал, должно быть,
вижу. Ах, как ты испачкался.
— Ах, Петр Петрович, вы
не поверите, до какой степени вы меня теперь испугали! — продолжала Пульхерия Александровна. — Я его всего только два раза
видела, и он мне показался ужасен, ужасен! Я уверена, что он был причиною
смерти покойницы Марфы Петровны.
Соня беспрерывно сообщала, что он постоянно угрюм, несловоохотлив и даже почти нисколько
не интересуется известиями, которые она ему сообщает каждый раз из получаемых ею писем; что он спрашивает иногда о матери; и когда она,
видя, что он уже предугадывает истину, сообщила ему, наконец, об ее
смерти, то, к удивлению ее, даже и известие о
смерти матери на него как бы
не очень сильно подействовало, по крайней мере, так показалось ей с наружного вида.
— Нет, зачем; скажи, что кланяться велел, больше ничего
не нужно. А теперь я опять к моим собакам. Странно! хочу остановить мысль на
смерти, и ничего
не выходит.
Вижу какое-то пятно… и больше ничего.
В окно смотрели три звезды, вкрапленные в голубоватое серебро лунного неба. Петь кончили, и точно от этого стало холодней. Самгин подошел к нарам, бесшумно лег, окутался с головой одеялом, чтоб
не видеть сквозь веки фосфорически светящегося лунного сумрака в камере, и почувствовал, что его давит новый страшок,
не похожий на тот, который он испытал на Невском; тогда пугала
смерть, теперь — жизнь.
Клим сидел с другого бока ее, слышал этот шепот и
видел, что
смерть бабушки никого
не огорчила, а для него даже оказалась полезной: мать отдала ему уютную бабушкину комнату с окном в сад и молочно-белой кафельной печкой в углу.
Эту картинную
смерть Самгин
видел с отчетливой ясностью, но она тоже
не поразила его, он даже отметил, что мертвый кочегар стал еще больше. Но после крика женщины у Самгина помутилось в глазах, все последующее он уже
видел, точно сквозь туман и далеко от себя. Совершенно необъяснима была мучительная медленность происходившего, — глаза
видели, что каждая минута пересыщена движением, а все-таки создавалось впечатление медленности.
—
Смерти я
не боюсь, но устал умирать, — хрипел Спивак, тоненькая шея вытягивалась из ключиц, а голова как будто хотела оторваться. Каждое его слово требовало вздоха, и Самгин
видел, как жадно губы его всасывают солнечный воздух. Страшен был этот сосущий трепет губ и еще страшнее полубезумная и жалобная улыбка темных, глубоко провалившихся глаз.
— Хороших людей я
не видал. И
не ожидаю,
не хочу
видеть.
Не верю, что существуют. Хороших людей — после
смерти делают. Для обмана.
— Хорошо играет? — спросила она Клима; он молча наклонил голову, — фисгармония вообще
не нравилась ему, а теперь почему-то особенно неприятно было
видеть, как этот человек, обреченный близкой
смерти, двигая руками и ногами, точно карабкаясь куда-то, извлекает из инструмента густые, угрюмые звуки.
Бальзаминов. Меня раза три травили. Во-первых, перепугают до
смерти, да еще бежишь с версту, духу потом
не переведешь. Да и страм! какой страм-то, маменька! Ты тут ухаживаешь, стараешься понравиться — и вдруг
видят тебя из окна, что ты летишь во все лопатки. Что за вид, со стороны-то посмотреть! Невежество в высшей степени… что уж тут! А вот теперь, как мы с Лукьян Лукьянычем вместе ходим, так меня никто
не смеет тронуть. А знаете, маменька, что я задумал?
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при
смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и
не трогаясь с дивана,
видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что
не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он
не узнает, как это сделается,
не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос,
не с ленью,
не с грубостью,
не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
«Хоть бы сквозь землю провалиться! Эх,
смерть нейдет!» — подумал он,
видя, что
не избежать ему патетической сцены, как ни вертись. И так он чувствовал, что мигает чаще и чаще, и вот, того и гляди, брызнут слезы.
Она, кинув беглый взгляд на него, побледнела как
смерть и,
не подняв цветов, быстро подошла к окну. Она
видела уходившего Райского и оцепенела на минуту от изумления. Он обернулся, взгляды их встретились.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по
смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я
видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому
не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а?
Не правда ли?
Так японцам
не удалось и это крайнее средство, то есть объявление о
смерти сиогуна, чтоб заставить адмирала изменить намерение: непременно дождаться ответа. Должно быть, в самом деле японскому глазу больно
видеть чужие суда у себя в гостях! А они, без сомнения, надеялись, что лишь только они сделают такое важное возражение, адмирал уйдет, они ответ пришлют года через два, конечно отрицательный, и так дело затянется на неопределенный и продолжительный срок.
— Да, вы можете надеяться… — сухо ответил Ляховский. — Может быть, вы надеялись на кое-что другое, но богу было угодно поднять меня на ноги… Да! Может быть, кто-нибудь ждал моей
смерти, чтобы завладеть моими деньгами, моими имениями… Ну, сознайтесь, Альфонс Богданыч, у вас ведь
не дрогнула бы рука обобрать меня? О, по лицу
вижу, что
не дрогнула бы… Вы бы стащили с меня саван… Я это чувствую!.. Вы бы пустили по миру и пани Марину и Зосю… О-о!.. Прошу вас,
не отпирайтесь: совершенно напрасно… Да!
Зятя Гуляев
не пожелал
видеть даже перед
смертью и простился с ним заочно. Вечером, через несколько часов после приезда Бахарева, он уснул на руках дочери и Бахарева, чтоб больше
не просыпаться.
Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы
видел его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним, то
не поверил бы, может быть, и самой
смерти, все ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное.
И вот, убедясь в этом, он
видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа
смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к
смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь
не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми.
Чувствую я, что больная моя себя губит;
вижу, что
не совсем она в памяти; понимаю также и то, что
не почитай она себя при
смерти, —
не подумала бы она обо мне; а то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого
не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
Каждый из этих охотников носил на себе следы тигровых зубов и кабаньих клыков; каждый
не раз
видел смерть лицом к лицу.
Я смотрел на старика: его лицо было так детски откровенно, сгорбленная фигура его, болезненно перекошенное лицо, потухшие глаза, слабый голос — все внушало доверие; он
не лгал, он
не льстил, ему действительно хотелось
видеть прежде
смерти в «кавалерии и регалиях» человека, который лет пятнадцать
не мог ему простить каких-то бревен. Что это: святой или безумный? Да
не одни ли безумные и достигают святости?
…Три года тому назад я сидел у изголовья больной и
видел, как
смерть стягивала ее безжалостно шаг за шагом в могилу. Эта жизнь была все мое достояние. Мгла стлалась около меня, я дичал в тупом отчаянии, но
не тешил себя надеждами,
не предал своей горести ни на минуту одуряющей мысли о свидании за гробом.
Тогда только оценил я все безотрадное этой жизни; с сокрушенным сердцем смотрел я на грустный смысл этого одинокого, оставленного существования, потухавшего на сухом, жестком каменистом пустыре, который он сам создал возле себя, но который изменить было
не в его воле; он знал это,
видел приближающуюся
смерть и, переламывая слабость и дряхлость, ревниво и упорно выдерживал себя. Мне бывало ужасно жаль старика, но делать было нечего — он был неприступен.
Новость эта поразила меня; я никогда прежде
не думал о возможности его
смерти; я вырос в большом уважении к Александру и грустно вспоминал, как я его
видел незадолго перед тем в Москве.
…А между тем я тогда едва начинал приходить в себя, оправляться после ряда страшных событий, несчастий, ошибок. История последних годов моей жизни представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом
видел, что ни один человек, кроме меня,
не знает ее и что с моей
смертью умрет истина.
В 1846, в начале зимы, я был в последний раз в Петербурге и
видел Витберга. Он совершенно гибнул, даже его прежний гнев против его врагов, который я так любил, стал потухать; надежд у него
не было больше, он ничего
не делал, чтоб выйти из своего положения, ровное отчаяние докончило его, существование сломилось на всех составах. Он ждал
смерти.
Вадим умер в феврале 1843 г.; я был при его кончине и тут в первый раз
видел смерть близкого человека, и притом во всем
не смягченном ужасе ее, во всей бессмысленной случайности, во всей тупой, безнравственной несправедливости.
История последних годов моей жизни представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом
видел, что ни один человек, кроме меня,
не знает ее и что с моей
смертью умрет и истина.
— Тяжко мне… видения
вижу! Намеднись встал я ночью с ларя, сел, ноги свесил… Смотрю, а вон в том углу
Смерть стоит. Череп — голый, ребра с боков выпятились… ровно шкилет. «За мной, что ли?» — говорю… Молчит. Три раза я ее окликнул, и все без ответа. Наконец
не побоялся, пошел прямо к ней — смотрю, а ее уж нет. Только беспременно это онаприходила.
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки
видела, с сенокоса идет: черная, худая. «Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По
смерть ласки ее
не забуду!»
— Ну, ну…
не пугайся! небось,
не приеду! Куда мне, оглашенной, к большим барам ездить… проживу и одна! — шутила тетенька,
видя матушкино смущение, — живем мы здесь с Фомушкой в уголку, тихохонько, смирнехонько, никого нам
не надобно! Гостей
не зовем и сами в гости
не ездим… некуда! А коли ненароком вспомнят добрые люди, милости просим! Вот только жеманниц
смерть не люблю, прошу извинить.
Ухватил всадник страшною рукою колдуна и поднял его на воздух. Вмиг умер колдун и открыл после
смерти очи. Но уже был мертвец и глядел как мертвец. Так страшно
не глядит ни живой, ни воскресший. Ворочал он по сторонам мертвыми глазами и
увидел поднявшихся мертвецов от Киева, и от земли Галичской, и от Карпата, как две капли воды схожих лицом на него.
К тому времени мы уже
видели немало
смертей. И, однако, редкая из них производила на нас такое огромное впечатление. В сущности… все было опять в порядке вещей. Капитан пророчил давно, что скрипка
не доведет до добра. Из дому Антось ушел тайно… Если тут была вина, то, конечно, всего более и прямее были виновны неведомые парубки, то есть деревня… Но и они, наверное,
не желали убить… Темная ночь, слишком тяжелый дрючок, неосторожный удар…
Христианство
не считает страдание сущностью бытия,
видит в страдании лишь болезнь бытия, лишь уклон к небытию (
смерть), и победу над страданием
видит в утверждении высшего бытия, в освобождении от болезненного небытия.
Так, в Рыковском я
видел еврея с сифилитической чахоткой; он давно
не лечился, разрушался мало-помалу, и семья нетерпеливо ожидала его
смерти, — и это в какой-нибудь полуверсте от больницы!
Матушка и прежде, вот уже два года, точно как бы
не в полном рассудке сидит (больная она), а по
смерти родителя и совсем как младенцем стала, без разговору: сидит без ног и только всем, кого
увидит, с места кланяется; кажись,
не накорми ее, так она и три дня
не спохватится.
Нина Александровна,
видя искренние слезы его, проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть ли даже
не с лаской: «Ну, бог с вами, ну,
не плачьте, ну, бог вас простит!» Лебедев был до того поражен этими словами и тоном их, что во весь этот вечер
не хотел уже и отходить от Нины Александровны (и во все следующие дни, до самой
смерти генерала, он почти с утра до ночи проводил время в их доме).