Неточные совпадения
Она ничего
не отвечала и отрицательно покачала
своею остриженною головой. Но по выражению вдруг просиявшего прежнею красотой лица он
видел, что она
не желала этого только потому, что это казалось ей невозможным
счастьем.
— Боюсь зависти: ваше
счастье будет для меня зеркалом, где я все буду
видеть свою горькую и убитую жизнь; а ведь уж я жить иначе
не стану,
не могу.
Между тем она, по страстной, нервной натуре
своей, увлеклась его личностью, влюбилась в него самого, в его смелость, в самое это стремление к новому, лучшему — но
не влюбилась в его учение, в его новые правды и новую жизнь, и осталась верна старым, прочным понятиям о жизни, о
счастье. Он звал к новому делу, к новому труду, но нового дела и труда, кроме раздачи запрещенных книг, она
не видела.
Когда он кончил, то Марья Алексевна
видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж,
не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же
не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и
не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали
своей дочери
счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца,
не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью,
не огорчаясь.
Только немногим удавалось завоевать
свое место в жизни.
Счастьем было для И. Левитана с юных дней попасть в кружок Антона Чехова. И. И. Левитан был беден, но старался по возможности прилично одеваться, чтобы быть в чеховском кружке, также в то время бедном, но талантливом и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо
не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом, где он и написал
свои лучшие вещи.
Он
видит перед собой
своего хозяина-самодура, который ничего
не делает, пьет, ест и прохлаждается в
свое удовольствие, ни от кого ругательств
не слышит, а, напротив, сам всех ругает невозбранно, — и в этом гаденьком лице он
видит идеал
счастия и высоты, достижимых для человека.
— Мы откроем себе фирму «Горизонт и сын».
Не правда ли, Сарочка, «и сын»? И вы, надеюсь, господа, удостоите меня
своими почтенными заказами? Как
увидите вывеску «Горизонт и сын», то прямо и вспомните, что вы однажды ехали в вагоне вместе с молодым человеком, который адски оглупел от любви и от
счастья.
«Ах, так!.. Я тебя пригрел на
своей груди, и что же я
вижу? Ты платишь мне черной неблагодарностью… А ты, мой лучший товарищ, ты посягнул на мое единственное
счастье!.. О нет, нет, оставайтесь вдвоем, я ухожу со слезами на глазах. Я
вижу, что я лишний между вами! Я
не хочу препятствовать вашей любви, и т. д. и т. д. «
Я так был весел и горд весь этот день, я так живо сохранял на моем лице ощущение Зинаидиных поцелуев, я с таким содроганием восторга вспоминал каждое ее слово, я так лелеял
свое неожиданное
счастие, что мне становилось даже страшно,
не хотелось даже
увидеть ее, виновницу этих новых ощущений.
И я
вижу: пульсирует и переливается что-то в стеклянных соках «Интеграла»; я
вижу: «Интеграл» мыслит о великом и страшном
своем будущем, о тяжком грузе неизбежного
счастья, которое он понесет туда вверх, вам, неведомым, вам, вечно ищущим и никогда
не находящим.
— «Заплачу́! — сказал он, — заплачу́». Это будет четвертая глупость. Тебе, я
вижу, хочется рассказать о
своем счастии. Ну, нечего делать. Если уж дяди обречены принимать участие во всяком вздоре
своих племянников, так и быть, я даю тебе четверть часа: сиди смирно,
не сделай какой-нибудь пятой глупости и рассказывай, а потом, после этой новой глупости, уходи: мне некогда. Ну… ты счастлив… так что же? рассказывай же поскорее.
Я ничего
не делаю и
не вижу ни чужих, ни
своих поступков — и покоен… мне все равно:
счастья не может быть, а несчастье
не проймет меня…
— Ну так знайте, что Шатов считает этот донос
своим гражданским подвигом, самым высшим
своим убеждением, а доказательство, — что сам же он отчасти рискует пред правительством, хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой уже ни за что
не откажется. Никакое
счастье не победит; через день опомнится, укоряя себя, пойдет и исполнит. К тому же я
не вижу никакого
счастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.
И повели мы золотых персидских жеребцов в донские табуны и довели благополучно, и я в степи
счастье свое нашел. А
не попади я зипуном в тузлук —
не унюхал бы меня старый казак Гаврило Руфич, и
не видел бы я степей задонских, и
не писал бы этих строк!
Я был так счастлив, что по временам
не верил
своему счастью, думал, что я
вижу прекрасный сон, боялся проснуться и, обнимая мать, спрашивал ее, «правда ли это?» Долее всех вечеров просидела она со мной, и Упадышевский
не один раз приходил и просил ее уехать.
И если искал его друг, то находил так быстро и легко, словно
не прятался Жегулев, а жил в лучшей городской гостинице на главной улице, и адрес его всюду пропечатан; а недруг ходил вокруг и возле, случалось, спал под одной крышей и никого
не видел, как околдованный: однажды в Каменке становой целую ночь проспал в одном доме с Жегулевым, только на разных половинах; и Жегулев, смеясь, смотрел на него в окно, но ничего, на
свое счастье,
не разглядел в стекле: быть бы ему убиту и блюдечка бы
не допить.
Дарил также царь
своей возлюбленной ливийские аметисты, похожие цветом на ранние фиалки, распускающиеся в лесах у подножия Ливийских гор, — аметисты, обладавшие чудесной способностью обуздывать ветер, смягчать злобу, предохранять от опьянения и помогать при ловле диких зверей; персепольскую бирюзу, которая приносит
счастье в любви, прекращает ссору супругов, отводит царский гнев и благоприятствует при укрощении и продаже лошадей; и кошачий глаз — оберегающий имущество, разум и здоровье
своего владельца; и бледный, сине-зеленый, как морская вода у берега, вериллий — средство от бельма и проказы, добрый спутник странников; и разноцветный агат — носящий его
не боится козней врагов и избегает опасности быть раздавленным во время землетрясения; и нефрит, почечный камень, отстраняющий удары молнии; и яблочно-зеленый, мутно-прозрачный онихий — сторож хозяина от огня и сумасшествия; и яснис, заставляющий дрожать зверей; и черный ласточкин камень, дающий красноречие; и уважаемый беременными женщинами орлиный камень, который орлы кладут в
свои гнезда, когда приходит пора вылупляться их птенцам; и заберзат из Офира, сияющий, как маленькие солнца; и желто-золотистый хрисолит — друг торговцев и воров; и сардоникс, любимый царями и царицами; и малиновый лигирий: его находят, как известно, в желудке рыси, зрение которой так остро, что она
видит сквозь стены, — поэтому и носящие лигирий отличаются зоркостью глаз, — кроме того, он останавливает кровотечение из носу и заживляет всякие раны, исключая ран, нанесенных камнем и железом.
Ко всякому отвратительному положению человек по возможности привыкает и в каждом положении он сохраняет по возможности способность преследовать
свои скудные радости; но Катерине Львовне
не к чему было и приспосабливаться: она
видит опять Сергея, а с ним ей и каторжный путь цветет
счастием.
Он
видел в ней некоторое новое, незнакомое ему доселе
счастие и боялся погубить это
счастие: он боялся ее сопротивления, боялся
своего гнева, который, восстав,
не пощадит и ее.
Бешметев схватил руку и поцеловал. Он чувствовал, как рука невесты дрожала в его руке, и, взглянув, наконец, на нее,
увидел на глазах ее слезы! Как хороша показалась она ему с
своим печальным лицом! Как жаль ему было
видеть ее слезы! Он готов был броситься перед ней на колени, молить ее
не плакать, потому что намерен посвятить всю
свою жизнь для ее
счастия и спокойствия; но он ничего этого
не сказал и только тяжело вздохнул.
Он
видел на полу около
своего лица большую лужу крови и
не мог уже от слабости выговорить ни одного слова, но невыразимое, безграничное
счастье наполняло все его существо.
Зависть, усыпленная на время любезностью Хозарова, снова закралась в сердце девушки: с серьезным лицом уселась она на дальний стул и уставила
свои глаза на оконный переплет, чтобы только
не видеть счастья другой —
счастья, о котором она когда-то сама мечтала.
Как мы их оженим, да возьмем им жен гораздо постарше их, да зубатых, чтоб им волю прекратили, так, во-первых, скорее дождемся сынов от сынов
своих и
увидим чада чад
своих; а во-вторых,
не бойтеся,
не пойдут больше по вечерницам и нас порадуют
счастьем своим.
Мигачева. Отвяжись ты с
своими ведомостями! Провались ты и с ведомостями вместе!
Не расстроивай ты меня больше! И так мне слез
своих не проплакать. Вот тебе и
счастье! Словно во сне
видела. У, варвар! (Уходит).
Владимир. Вчера я их
видел. Странно: она меня любит — и
не любит! Она со мною иногда так добра, так мила, так много говорят глаза ее, так много этот румянец стыдливости выражает любви… а иногда, особливо на бале где-нибудь, она совсем другая, — и я больше
не верю ни ее любви, ни
своему счастью!
—
Не знаю, как и благодарить за ваши милости, — сказала мне с поклоном Арина Семеновна и отнеслась к идущим за мной двум барышням: — Нимфодора Михайловна, Минодора Михайловна, позвольте и вас просить к себе на чашку чаю: я у вас частая гостья, гощу-гощу и стыда
не знаю, а вас в
своем доме давно
не имела
счастия видеть.
Я тоже был у Домны Платоновны два или три раза в ее квартире у Знаменья и
видел ту каморочку, в которой укрывалась до
своего акта отречения Леканида Петровна,
видел ту кондитерскую, в которой Домна Платоновна брала песочное пирожное, чтобы подкормить ее и утешить;
видел, наконец, двух свежепривозных молодых «дамок», которые прибыли искать в Петербурге
счастья и попали к Домне Платоновне «на Леканидкино место»; но никогда мне
не удавалось выведать у Домны Платоновны, какими путями шла она и дошла до
своего нынешнего положения и до
своих оригинальных убеждений насчет собственной абсолютной правоты и всеобщего стремления ко всякому обману.
Но если он
не умер, если
Тебя пустые обманули слухи?..
Но если станет он искать тебя,
Чтоб к алтарю вести невестою
своей,
И вдруг
увидит в черном покрывале
В ряду монахинь — что с ним будет?
Ужели ты об нем
не пожалеешь?
Не пожалеешь ты о
счастии,
Которого б могла дождаться?..
Какая слабость! — где твое терпенье?..
Отцы и деды прежде накопили,
А он,
своим умом и
счастьем, много
К отцовскому наследию прибавил,
И умер в ранних летах;
не судил
Ему Господь плоды трудов
увидеть.
Любовь и любовница, ваше сиятельство, две вещи разные, и
видит бог, что я десять лет уже люблю Ольгу Петровну, но,
видя, что она была жена другого, понимая всю бездну, которая разделяла нас по нашему общественному положению, я, конечно, взглядом малейшим
не позволял себе выразить чувства к ней и только уже в последнее время, когда Ольга Петровна сделалась вдовою и нам пришлось случайно встретиться за границей на водах, то маленькое общество, посреди которого мы жили, и отсутствие светских развлечений сблизили нас, и здесь я, к великому
счастью своему, узнал, что внушаю Ольге Петровне то же самое чувство, которое и сам питал к ней.
Да и, наконец, если обвинение окажется несправедливым, что за беда; ей скажут: «Поди, голубушка, домой;
видишь, какое
счастие, что ты невинна!» А до какой степени все это вместе должно разбить, уничтожить оскорблением нежное существо — этого рассказать
не могу; для этого надобно было
видеть игру Анеты,
видеть, как она, испуганная, трепещущая и оскорбленная, стояла при допросе; ее голос и вид были громкий протест — протест, раздирающий душу, обличающий много нелепого на свете и в то же время умягченный какой-то теплой, кроткой женственностию, разливающей
свой характер нежной грации на все ее движения, на все слова.
— При чём тут знатьё? — невесело восклицает Егор. — Тут —
счастье. Я за нею со святок ходил, уговаривал её, а выпало тебе. Жениться,
видишь ты, мне совсем неохота, то есть так, чтобы
своим домом жить и всё, — на этом даже уж и отец
не настаивает, поборол я его. А она — баба свободная, хорошая…
Им весело, для них судьбою
Жизнь так роскошно убрана,
А я одна, всегда одна…
Всем быть обязанной, всем жертвовать собою
И никого
не сметь любить,
О! разве это значит жить?..
Счастливые царицы моды!
Им
не изменит свет, их
не изменят годы…
За что же? красота моя
Их красоте поддельной
не уступит,
Жемчуг, алмазы, кисея
Морщин и глупости собою
не искупит!
Но
счастье их! восторга
своегоНесут им дань мужчины ежечасно;
Я лучше, я умней — напрасно!
Никто
не видит ничего.
— Ах, Аркаша! как мне хотелось кончить это все дело!.. Нет, я сгублю
свое счастье! У меня есть предчувствие! да нет,
не через это, — перебил Вася, затем что Аркадий покосился на стопудовое, спешное дело, лежавшее на столе, — это ничего, это бумага писаная… вздор! Это дело решенное… я… Аркаша, был сегодня там, у них… я ведь
не входил. Мне тяжело было, горько! Я только простоял у дверей. Она играла на фортепьяно, я слушал.
Видишь, Аркадий, — сказал он, понижая голос, — я
не посмел войти…
— Про то
не думай, — внушительно сказал ему удельный голова. — Патап Максимыч лучше тебя знает, годишься ты в торговое дело али нет?.. Ему виднее… Он, брат, маху
не даст, каждого человека
видит насквозь… И тебе бы, Василий Борисыч, ему
не супротивничать, от
счастья своего не отказываться.
К
счастью, если мы улучшаемся, то улучшаемся так незаметно, что
не можем
видеть своих успехов иначе, как после долгих промежутков времени.
— Может, и
увидишь, — улыбаясь, сказала Аграфена Петровна. — Теперь он ведь в здешних местах, был на ярманке, и мы с ним видались чуть
не каждый день. Только у него и разговоров, что про тебя, и в Вихореве тоже. Просто сказать, сохнет по тебе, ни на миг
не выходишь ты из его дум. Страшными клятвами теперь клянет он себя, что уехал за Волгу,
не простившись с тобой. «Этим, — говорит, — я всю жизнь
свою загубил, сам себя
счастья лишил». Плачет даже, сердечный.
И если сила почитания загадочного бога все же
не ослабевала, а даже усиливалась, то причину этого теперь следует
видеть в другом: за изменчивого в
своих настроениях, страдающего от жизни бога жадно ухватилась душа человека, потому что бог этот отображал существо собственной души человеческой — растерзанной, неустойчивой, неспособной на прочное
счастье,
не умеющей жить собственными
своими силами.
Аполлон в негодовании отшатнется от этой мертвой мудрости; он скажет: до чего же должна быть сокрушена воля, сила и стойкость человека, чтобы он смог принять такое единство мира и такое его оправдание! Но
не увидит трагический человек негодования, сверкнувшего в глазах бога жизни и
счастья. Повергшись ниц перед
своим страдающим богом, он благоговейно присоединит
свой голос к хору эсхилова «Агамемнона...
Перед человеком открыто так много радостей, так много
счастья, а он
не видит этого,
не слушает поющих в душе голосов жизни и превращает душу
свою в мерзлый, мертвый комок.
Однако
счастье ему
не дается. Оленин опять обращается за объяснением к
своему прошедшему, но теперь причину находит совсем уже
не в том, в чем
видел прежде, —
не в том, что был «таким требовательным эгоистом».
Уличная сцена окрашивалась в
свои вековечные грязные краски, но, к
счастию генеральши, занятая бесчувственною Форовой, она
не все здесь
видела и еще того менее понимала.
Теперь он, по
своей юношеской неопытности, считал себя связанным с нею крепчайшими узами и удивлялся только одному, как его
счастье не просвечивает наружу, и никто
не видит, где скрыт высший счастливец.
— А далее?.. А далее?.. Я
не знаю, что далее… И она лежала, кусая себе губы, и досадливо вглядывалась в ту страшную духовную нищету
свою, которая готовилаей после осуществления ее плана обладать громадным вещественным богатством, и в эти минуты Глафира была человек, более чем все ее партнеры. Она
видела и мысленно измеряла глубину
своего падения и слала горькие пени и проклятия тому, кто оторвал ее от дающих опору преданий и опрокинул пред ней все идеалы простого добра и простого
счастия…
Около нашего вагона, облокотившись о загородку площадки, стоял кондуктор и глядел в ту сторону, где стояла красавица, и его испитое, обрюзглое, неприятно сытое, утомленное бессонными ночами и вагонной качкой лицо выражало умиление и глубочайшую грусть, как будто в девушке он
видел свою молодость,
счастье,
свою трезвость, чистоту, жену, детей, как будто он каялся и чувствовал всем
своим существом, что девушка эта
не его и что до обыкновенного человеческого, пассажирского
счастья ему с его преждевременной старостью, неуклюжестью и жирным лицом также далеко, как до неба.
В романе мы
видим отражение глубочайшей душевной сущности Толстого, — его непоколебимую веру в то, что жизнь по существу
своему светла и радостна, что она твердою рукою ведет человека к
счастью и гармонии и что человек сам виноват, если
не следует ее призывам.
— Нехорошо устроен свет…
Счастье одного всегда несчастье другого. Человек возвышается непременно по спинам
своих ближних… Если вы
видите горе одного, то оно почти всегда составляет радость другого и наоборот… Это тяжело, это прямо страшно возмутительно, но, увы, этого
не переделаешь…
— О!
не говори мне про несчастия, — возразила она, увлекая его далее. — Чего недостает мне теперь? я с тобою… Вот
видишь, как я обезумела от
своего счастия… мне столько было тебе сказать, и я все забыла. Постой немного… дай мне насмотреться на тебя, пока глаза могут еще различать твои черты; дай мне налюбоваться тобою, может быть в последний раз…
— Я это понимаю, и он этого вполне заслуживает. Только
видишь ли, когда наша мать три года тому назад умирала, то, несмотря на мою молодость, знаешь, что она мне сказала? Знаешь ли, какие были ее последние слова? «Наблюдай за
своей сестрой; меня
не будет, а мужчине трудно знать и предвидеть многое, я знаю, что ты благоразумна
не по летам, Надя. Я отдаю
счастье Юлии в твои руки».
— Надоедать я стал вам, ненаглядная моя красавица,
вижу я это и
не ропщу, ни на вас
не ропщу, ни на судьбу
свою, много
счастья дали вы мне, приблизив к себе, но вы дали, вы и взять можете — ваша воля.