Кроме того, по всем признакам можно совершенно безошибочно заключить, что Семен Иванович был чрезвычайно туп и туг на всякую новую, для его разума
непривычную мысль и что, получив, например, какую-нибудь новость, всегда принужден был сначала ее как будто переваривать и пережевывать, толку искать, сбиваться и путаться и, наконец, разве одолевать ее, но и тут каким-то совершенно особенным, ему только одному свойственным образом…
Неточные совпадения
— У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую
мысль, не могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто
непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему, у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.
Недели две он прожил в
непривычном состоянии благодушного покоя, и минутами это не только удивляло его, но даже внушало тревожную
мысль: где-то скопляются неприятности.
Удивительна была каменная тишина теплых, лунных ночей, странно густы и мягки тени, необычны запахи, Клим находил, что все они сливаются в один — запах здоровой, потной женщины. В общем он настроился лирически, жил в
непривычном ему приятном бездумье,
мысли являлись не часто и, почти не волнуя, исчезали легко.
Она со страхом отряхнется от
непривычной задумчивости, гонит вопросы — и ей опять легко. Это бывает редко и у немногих.
Мысль у ней большею частию нетронута, сердце отсутствует, знания никакого.
Теперь, когда у Ромашова оставалось больше свободы и уединения, все чаще и чаще приходили ему в голову
непривычные, странные и сложные
мысли, вроде тех, которые так потрясли его месяц тому назад, в день его ареста. Случалось это обыкновенно после службы, в сумерки, когда он тихо бродил в саду под густыми засыпающими деревьями и, одинокий, тоскующий, прислушивался к гудению вечерних жуков и глядел на спокойное розовое темнеющее небо.
Голос, которым произнесены были эти слова, прозвучал такою
непривычною твердостию в ушах Глеба, что, несмотря на замешательство, в котором находились его чувства и
мысли, он невольно обернулся и с удивлением посмотрел на сына.
Неуклюжая,
непривычная к работе
мысль беспомощно тыкалась всюду, как новорожденный котенок, еще слепой.
Этому выражению нельзя было противиться; человек самый грубый и холодный подвергался его волшебному влиянию и, поглядев на Наташу, чувствовал какое-то смягчение в черствой душе своей и с
непривычной благосклонностью говорил: «Ну, как хороша дочка у Василья Петровича!» Одна Наташа, не то чтобы не знала, — не знать было невозможно, — но не ценила и не дорожила своей красотой; она до того была к ней равнодушна, что никогда
мысль одеться к лицу не приходила ей в голову; наряд ее был небрежный, и она даже не умела одеться.
Она слабо улыбнулась в ответ ему и молча исчезла. Григория кольнула совершенно
непривычная ему
мысль: а пожалуй, он напрасно втиснул сюда, в такую пакостную работу, свою бабу! Захворает она… И, встретив её ещё раз, он строго крикнул...
Покои двухсаженной вышины, оклеенные пестрыми, хоть и сильно загрязненными обоями, бронзовые люстры с подвесными хрусталями, зеркала хоть и тускловатые, но возвышавшиеся чуть не до потолка, триповые, хоть и закопченные занавеси на окнах, золоченые карнизы, расписной потолок — все это
непривычному Алексею казалось такою роскошью, таким богатством, что в его голове тотчас же сверкнула
мысль: «Эх, поладить бы мне тогда с покойницей Настей, повести бы дело не как у нас с нею сталось, в таких бы точно хоромах я жил…» Все дивом казалось Алексею: и огромный буфетный шкап у входа, со множеством полок, уставленных бутылками и хрустальными графинами с разноцветными водками, и блестящие медные тазы по сажени в поперечнике, наполненные кусками льду и трепетавшими еще стерлядями, и множество столиков, покрытых грязноватыми и вечно мокрыми салфетками, вкруг которых чинно восседали за чаем степенные «гости», одетые наполовину в сюртуки, наполовину в разные сибирки, кафтанчики, чупаны и поддевки.
Я глядел на его рисующую руку и, казалось, узнавал в ней ту самую железную, мускулистую руку, которая одна только могла в один прием задушить спящего Кузьму, растерзать хрупкое тело Ольги.
Мысль, что я вижу перед собой убийцу, наполняла мою душу
непривычным чувством ужаса и страха… не за себя — нет! — а за него, за этого красивого и грациозного великана… вообще за человека…
Кроме того, Делесову, на которого музыка произвела такое сильное и
непривычное впечатление, пришла
мысль сделать добро этому человеку. Ему пришло в голову взять его к себе, одеть, пристроить к какому-нибудь месту — вообще вырвать из этого грязного положения.
Сперва у него появилась
мысль, что, быть может завтра все обойдется иначе, что Ирена просто испугалась
непривычных для нее ласк, но он принужден бы. покинуть эту надежду, вспомнив все мелкие подробно стиизменившегося ее обращения с ним. Он вспомнил выражение ее глаз и понял, что он пробудил в этом ребенке — женщину с сильным характером, что в Рене проснулась ее мать.