Неточные совпадения
Всё, что он видел в окно кареты, всё в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося
солнца, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и
неподвижная зелень дерев и трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые
неподвижными стаями вились в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало палящее
солнце по светло-желтому жнивью, синей дали леса и бело-лиловым облакам, белые паутины, которые носились в воздухе или ложились по жнивью, — все это я видел, слышал и чувствовал.
Уже вечерело;
солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую в полверсте от сада: тень от нее без конца тянулась через
неподвижные поля.
Ослепительно блестело золото ливрей идолоподобно
неподвижных кучеров и грумов, их головы в лакированных шляпах казались металлическими, на лицах застыла суровая важность, как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой в лучах
солнца воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам хлеб.
Явилась Вера Петровна и предложила Варваре съездить с нею в школу, а Самгин пошел в редакцию — получить гонорар за свою рецензию. Город, чисто вымытый дождем, празднично сиял,
солнце усердно распаривало землю садов, запахи свежей зелени насыщали
неподвижный воздух. Люди тоже казались чисто вымытыми, шагали уверенно, легко.
Клим промолчал, присматриваясь, как в красноватом луче
солнца мелькают странно обесцвеченные мухи; некоторые из них, как будто видя в воздухе
неподвижную точку, долго дрожали над нею, не решаясь сесть, затем падали почти до пола и снова взлетали к этой невидимой точке. Клим показал глазами на тетрадку...
Через час
солнце блистало по-прежнему, освещая до самого горизонта густую и
неподвижную площадь океана.
С вершины перевала нам открылся великолепный вид на реку Улахе.
Солнце только что скрылось за горизонтом. Кучевые облака на небе и дальние горы приняли неясно-пурпуровую окраску. Справа от дороги светлой полосой змеилась река. Вдали виднелись какие-то фанзы. Дым от них не подымался кверху, а стлался по земле и казался
неподвижным. В стороне виднелось небольшое озерко. Около него мы стали биваком.
По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения
солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском: «Guten Abend!» [Добрый вечер! (нем.)] — а некоторые из них не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее
неподвижных лучах.
В море царила тишина. На
неподвижной и гладкой поверхности его не было ни малейшей ряби.
Солнце стояло на небе и щедро посылало лучи свои, чтобы согреть и осушить намокшую от недавних дождей землю и пробудить к жизни весь растительный мир — от могучего тополя до ничтожной былинки.
На другой день было как-то особенно душно и жарко. На западе толпились большие кучевые облака. Ослепительно яркое
солнце перешло уже за полдень и изливало на землю горячие лучи свои. Все живое попряталось от зноя. Властная истома погрузила всю природу в дремотное состояние. Кругом сделалось тихо — ни звука, и даже самый воздух сделался тяжелым и
неподвижным.
С проникновенной и веселой ясностью он сразу увидел и бледную от зноя голубизну неба, и золотой свет
солнца, дрожавший в воздухе, и теплую зелень дальнего поля, — точно он не замечал их раньше, — и вдруг почувствовал себя молодым, сильным, ловким, гордым от сознания, что и он принадлежит к этой стройной,
неподвижной могучей массе людей, таинственно скованных одной незримой волей…
Теплый воздух, грустный,
неподвижный, ласкал и напоминал о невозвратном.
Солнце, как больное, тускло горело и багровело на бледном, усталом небе. Сухие листья на темной земле покорные лежали, мертвые.
Город был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в
неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск
солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки за милостыней.
Остатки последних облаков заслонили
солнце. Синяя тень потопляла дно и скаты лощины. Стадо окружало старика молчаливыми,
неподвижными группами. Благоговейная тишина, едва-едва прерываемая журчаньем ручья, наполняла окрестность…
Когда ребенок родился, она стала прятать его от людей, не выходила с ним на улицу, на
солнце, чтобы похвастаться сыном, как это делают все матери, держала его в темном углу своей хижины, кутая в тряпки, и долгое время никто из соседей не видел, как сложен новорожденный, — видели только его большую голову и огромные
неподвижные глаза на желтом лице.
Когда мы говорили, голоса наши звучали и останавливались над нами в
неподвижном воздухе, как будто мы одни только и были посреди всего мира и одни год этим голубым сводом, на котором, вспыхивая и дрожа, играло нежаркое
солнце.
— Что такое слезы? — спрашивает Иуда и бешено толкает
неподвижное время, бьет его кулаками, проклинает, как раба. Оно чужое и оттого так непослушно. О, если бы оно принадлежало Иуде, — но оно принадлежит всем этим плачущим, смеющимся, болтающим, как на базаре, оно принадлежит
солнцу, оно принадлежит кресту и сердцу Иисуса, умирающему так медленно.
Приближался вечер, и в воздухе стояла та особенная, тяжёлая духота, которая предвещает грозу.
Солнце уже было низко, и вершины тополей зарделись лёгким румянцем. Но от вечерних теней, окутавших их ветви, они, высокие и
неподвижные, стали гуще, выше… Небо над ними тоже темнело, делалось бархатным и точно опускалось ниже к земле. Где-то далеко говорили люди и где-то ещё дальше, но в другой стороне — пели. Эти звуки, тихие, но густые, казалось, тоже были пропитаны духотой.
Смотри, как запад разгорелся
Вечерним заревом лучей,
Восток померкнувший оделся
Холодной, сизой чешуей!
В вражде ль они между собою?
Иль
солнце не одно для них
И,
неподвижною средою
Деля, не съединяет их?
Озеро тихо спало. Ни одним звуком не приветствовало оно полета моей Зорьки, и лишь писк молодого кулика нарушал гробовое безмолвие
неподвижного великана.
Солнце гляделось в него, как в большое зеркало, и заливало всю его ширь от моей дороги до далекого берега ослепительным светом. Ослепленным глазам казалось, что не от
солнца, а от озера берет свой свет природа.
Она,
неподвижная и немая, точно утомленная за весну и лето, нежится под греющими, ласкающими лучами
солнца, и, глядя на этот начинающийся покой, вам самим хочется успокоиться…
С вышки террасы оно было видно как на ладони. Спокойный, тихий, голубовато-серый залив казался
неподвижным, роскошным зеркалом, отражавшим в себе
солнце и небо.
«Топор низом звучал глуше и глуше. Дерево погнулось, послышался треск его в стволе, и, ломая сучья, оно рухнулось макушей на сырую землю. Звуки топора и шагов затихли… Деревья еще радостнее красовались на новом просторе своими
неподвижными ветвями. Первые лучи
солнца пробежали по земле и небу. Роса, блестя, заиграла на зелени. Сочные листья радостно и спокойно шептались на верхушках, и ветви живых дерев медленно, величаво зашевелились над мертвым поникшим деревом».
Я думал, что на другой день мы рано поедем дальше. Однако Игнатий советовал обождать восхода
солнца. Приметы были какие-то неопределенные: одни облака шли на восток, другие — им навстречу, иные казались
неподвижными; по морю кое-где кружились вихри.
Кругом до самого горизонта тянулась степь и степь — ровная,
неподвижная, залитая горячим
солнцем.
Солнце давно уже село, и на всей земле лежала сплошная серая тень. В
неподвижном, застоявшемся воздухе сгущались медово-приторные испарения трав и цветов.
Студент выглянул за дверь и рукой поманил меня. Я посмотрел: в разных местах горизонта, молчаливой цепью, стояли такие же
неподвижные зарева, как будто десятки
солнц всходили одновременно. И уже не было так темно. Дальние холмы густо чернели, отчетливо вырезая ломаную и волнистую линию, а вблизи все было залито красным тихим светом, молчаливым и
неподвижным. Я взглянул на студента: лицо его было окрашено в тот же красный призрачный цвет крови, превратившейся в воздух и свет.
Он поглядел на полосу берез с их
неподвижною желтизной, зеленью и белою корой, блестящих на
солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы всё это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров, всё вокруг преобразилось для него и показалось чем-то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
С крутой горы Кукушкину надо было спуститься на мост. По ту сторону реки, за рядом дымовых труб города, выпускавших густые, белые и прямые столбы дыма, виднелось далекое белое поле, сверкавшее на
солнце. Несмотря на даль, видна была дорога и на ней длинный,
неподвижный обоз. Направо синеватой дымкой поднимался лес. При виде чистого снежного поля бурный и горький протест с новой силой прилил к беспокойной голове Кукушкина. «А ты тут сиди!» — со злобой, не то с отчаянием подумал он.