Неточные совпадения
— Wünscht man Dochots, so hat man auch Klopots, [Кто хочет
иметь доходы, тот должен
иметь хлопоты,] — сказал Васенька Весловский, подтрунивая над
Немцем. — J’adore l’allemand, [Обожаю немецкий язык,] — обратился он опять с той же улыбкой к Анне.
Herr Frost был
немец, но
немец совершенно не того покроя, как наш добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил по-русски, с дурным выговором — по-французски и пользовался вообще, в особенности между дамами, репутацией очень ученого человека; во-вторых, он носил рыжие усы, большую рубиновую булавку в черном атласном шарфе, концы которого были просунуты под помочи, и светло-голубые панталоны с отливом и со штрипками; в-третьих, он был молод,
имел красивую, самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые ноги.
— Нет — что нужно понять? Антанта
имеет в наших банках свыше 60 процентов капитала, а
немцы — только 37! Обидно, а?
Говоря, Долганов смотрел на Клима так, что Самгин понял: этот чудак настраивается к бою; он уже обеими руками забросил волосы на затылок, и они вздыбились там некрасивой кучей. Вообще волосы его лежали на голове неровно, как будто череп Долганова
имел форму шляпки кованого гвоздя. Постепенно впадая в тон проповедника, он обругал Трейчке, Бисмарка, еще каких-то уже незнакомых Климу
немцев, чувствовалось, что он привык и умеет ораторствовать.
— Подпишет, кум, подпишет, свой смертный приговор подпишет и не спросит что, только усмехнется, «Агафья Пшеницына» подмахнет в сторону, криво и не узнает никогда, что подписала. Видишь ли: мы с тобой будем в стороне: сестра будет
иметь претензию на коллежского секретаря Обломова, а я на коллежской секретарше Пшеницыной. Пусть
немец горячится — законное дело! — говорил он, подняв трепещущие руки вверх. — Выпьем, кум!
Она жила гувернанткой в богатом доме и
имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех
немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.
— Ах, я усмехнулся совсем другому. Видите, чему я усмехнулся: я недавно прочел один отзыв одного заграничного
немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся молодежи: «Покажите вы, — он пишет, — русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до тех пор не
имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною». Никаких знаний и беззаветное самомнение — вот что хотел сказать
немец про русского школьника.
Надобно было, чтоб для довершения беды подвернулся тут инспектор врачебной управы, добрый человек, но один из самых смешных
немцев, которых я когда-либо встречал; отчаянный поклонник Окена и Каруса, он рассуждал цитатами,
имел на все готовый ответ, никогда ни в чем не сомневался и воображал, что совершенно согласен со мной.
Директор наш, как я сказал, принадлежал к тому типу
немцев, которые
имеют в себе что-то лемуровское, долговязое, нерасторопное, тянущееся.
На его место поступил брауншвейг-вольфенбюттельский солдат (вероятно, беглый) Федор Карлович, отличавшийся каллиграфией и непомерным тупоумием. Он уже был прежде в двух домах при детях и
имел некоторый навык, то есть придавал себе вид гувернера, к тому же он говорил по-французски на «ши», с обратным ударением. [Англичане говорят хуже
немцев по-французски, но они только коверкают язык,
немцы оподляют его. (Прим. А. И. Герцена.)]
Действительно, он сказал правду: комната была не только не очень хороша, но прескверная. Выбора не было; я отворил окно и сошел на минуту в залу. Там все еще пили, кричали, играли в карты и домино какие-то французы.
Немец колоссального роста, которого я видал, подошел ко мне и спросил,
имею ли я время с ним поговорить наедине, что ему нужно мне сообщить что-то особенно важное.
Господа
немцы назвали его гаршнепом, то есть волосяным куликом, вследствие того, что он
имеет длинные перышки, растущие по верхней части его шеи и лежащие вдоль спины.
Лучше скажу тебе: даже
немец здешний такое мнение об нас, русских,
имеет, что в худом-то платье человеку больше верят, нежели который человек к нему в карете да на рысаках к крыльцу подъедет.
Поэтому Родион Антоныч
имел полное основание завидовать Майзелю и даже иногда жалел, зачем он, Родион Антоныч, не русский
немец.
Оба не старые, один черный, с большой бородой, в халате, будто и на татарина похож, но только халат у него не пестрый, а весь красный, и на башке острая персианская шапка; а другой рыжий, тоже в халате, но этакий штуковатый: всё ящички какие-то при себе
имел, и сейчас чуть ему время есть, что никто на него не смотрит, он с себя халат долой снимет и остается в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому шиты, как в России на заводах у каких-нибудь
немцев бывает.
Мы,
немцы,
имеем старинную культуру, у нас есть солидная наука, блестящая литература, свободные учреждения, а вы делаете вид, как будто все это вам не в диковину.
Прежде всего я желал быть во всех своих делах и поступках «noble» (я говорю noble, a не благородный, потому что французское слово
имеет другое значение, что поняли
немцы, приняв слово nobel и не смешивая с ним понятия ehrlich), потом быть страстным и, наконец, к чему у меня и прежде была наклонность, быть как можно более comme il faut.
«Несчастные»
немцы не миф, а действительно существуют, даже в России, и
имеют свой собственный тип.
А так как мы никогда не будем трудиться, то и мнение
иметь за нас будут те, кто вместо нас до сих пор работал, то есть всё та же Европа, все те же
немцы — двухсотлетние учителя наши.
Немцы и англичане не
имеют обычая креститься, кроме молитвы.
Иногда случалось, что
немец привозил немецкую книгу и переводил ее словесно; слушали с удовольствием, особенно Софья Николавна, потому что она желала
иметь, хотя некоторое понятие о немецкой литературе.
— Нет, я не
имею намерения заниматься твоим исправлением, а говорю вообще и главным образом о себе. Ты обратил внимание на дачу напротив, где живут
немцы?
Сойдется, например, десять англичан, они тотчас заговорят о подводном телеграфе, о налоге на бумагу, о способе выделывать, крысьи шкуры, то есть о чем-нибудь положительном, определенном; сойдется десять
немцев, ну, тут, разумеется, Шлезвиг-Гольштейн и единство Германии явятся на сцену; десять французов сойдется, беседа неизбежно коснется"клубнички", как они там ни виляй; а сойдется десять русских, мгновенно возникает вопрос, — вы
имели случай сегодня в том убедиться, — вопрос о значении, о будущности России, да в таких общих чертах, от яиц Леды, бездоказательно, безвыходно.
Один был взят из придворных певчих и определен воспитателем; другой,
немец, не
имел носа; третий, француз,
имел медаль за взятие в 1814 году Парижа и тем не менее декламировал: a tous les coeurs bien nes que la patrie est chere! [как дорого отечество всем благородным сердцам! (франц.)]; четвертый, тоже француз, страдал какою-то такою болезнью, что ему было велено спать в вицмундире, не раздеваясь.
— И того вы не
имеете права делать: сами вы русская, отец у него русский, и потому он должен оставаться русским, пока у него собственного, личного какого-нибудь желания не явится по сему предмету; а то вдруг вы сделаете его, положим, каким-нибудь
немцем и протестантом, а он потом спросит вас: «На каком основании, маменька, вы отторгнули меня от моей родины и от моей природной религии?» — что вы на это скажете ему?
Один из управителей, еще молодой господин, с жирным лицом и каким-то остановившимся взглядом, выглядывал настоящим американским плантатором; другой, какой-то безыменный
немец, весь красный, до ворота охотничьей куртки, с взъерошенными волосами и козлиной бородкой, смахивал на берейтора или фехтовального учителя и, кажется, ничего общего с заводской техникой не
имел.
— Ну да; ну позвольте: теперь будем говорить Петербург. —
Немец оглянулся по сторонам и, видя, что последняя из дам, Ида Ивановна, ушла во внутренние апартаменты, добавил: — Женитьбом пренебрегают, а каждый, как это говорится,
имеет своя сбока прибука. Чем это кончится? Это как совсем Париж.
В начале июля жизнь нашего мирного уголка была встревожена вторжением Муфеля, который, проездом на какую-то охоту, в сопровождении довольно многочисленной свиты, состоявшей из лесничих, «сестер» и нескольких лесообъездчиков, счел своим долгом посетить Гаврилу Степаныча и, встретив меня здесь, выразил нечто вроде удовольствия; любезность этого
немца зашла настолько далеко, что он даже предложил мне принять участие в его охоте, но я отказался от этого удовольствия, в чем после не
имел повода раскаиваться, потому что такие охоты Муфеля были только предлогом для некоторых таинственных оргий, устраиваемых для него «сестрами» и лесничими.
К больным можно было безопасно входить только тем, у кого есть оленьи слезы или безоар — камень; но ни слез оленьих, ни камня безоара у Ивана Ивановича не было, а в аптеках на Волховской улице камень хотя, может быть, и водился, но аптекаря были — один из поляков, а другой
немец, к русским людям надлежащей жалости не
имели и безоар-камень для себя берегли.
Истинный русак, исполненный добродушного комизма, он
имел множество самых смешных столкновений с
немцами в продолжение долгой осады Данцига.
— Да сердце ж вы мое! Боже мой милый!
Немцы, татары, або мордвины — да не всё ли ж равно нам, окуровцам? Разве ж мы так-таки уж и не
имеем своего поля? А нуте, пожалуйте, прошу…
— О, я не хочу
иметь роги! бери его, мой друг Гофман, за воротник, я не хочу, — продолжал он, сильно размахивая руками, причем лицо его было похоже на красное сукно его жилета. — Я восемь лет живу в Петербурге, у меня в Швабии мать моя, и дядя мой в Нюренберге; я
немец, а не рогатая говядина! прочь с него всё, мой друг Гофман! держи его за рука и нога, камрад мой Кунц!
Не говоря о французах, которые
имеют репутацию хвастунишек, — возьмите других, хоть, например, скромных
немцев.
Работа не шла бы так споро, если б вещь эта не
имела формы дневника героини — того, что
немцы на их критическом жаргоне называют:"Tee — Romane".
Мы, русские студенты, мало проникали в домашнюю и светскую жизнь
немцев разных слоев общества. Сословные деления были такие же, как и в России, если еще не сильнее. Преобладал бюргерский класс немецкого и онемеченного происхождения. Жили домами и немало каксов, то есть дворян-балтов. Они
имели свое сословное собрание «Ressource», давали балы и вечеринки. Купечество собиралось в своем «Casino»; а мастеровые и мелкие лавочники в шустер-клубе — «Досуг горожанина».
"Академическая Мусса"объединяла профессоров со студентами, и студенты были в ней главные хозяева и распорядители. Представительство было по корпорациям. Я тогда уже ушел из бурсацкой жизни, но и как"дикий"
имел право сделаться членом Муссы. Но что-то она меня не привлекла. А вскоре все"рутенисты"должны были выйти из нее в полном составе после того, как
немцы посадили и их и нас на"ферруф".
Личность этого юмориста чисто петербургского пошиба и бытового склада не
имела в себе по внешности и тону ничего ни художественного, ни вообще литературного. Генслер был званием врач, из самых рядовых, обруселый
немец, выросший тут же, на окраинах Петербурга, плотный мужчина, без всяких"манер", не особенно речистый, так что трудно было бы и распознать в нем такого наблюдательного юмориста.
Там нет описания битв, так как я не
имел доступа в генеральный штаб
немцев, а к французам я попал гораздо позднее, когда Париж уже был обложен.
Члены русской корпорации жили только"своей компанией", с буршами-немцами
имели лишь официальные сношения по Комману, в разных заседаниях, вообще относились к ним не особенно дружелюбно, хотя и были со всеми на «ты», что продолжалось до того момента, когда русских подвергли остракизму.
Но такие самые матрикулы издавна существовали в Дерпте, и я пять лет
имел у себя книжку, с которой там, у
немцев, все мирились и даже считали ее совершенно необходимой в учебном быту.
Его, кажется, всего больше привлекала"буршикозная"жизнь корпораций, желание играть роль,
иметь похождения, чего он впоследствии и достиг, и даже в такой степени, что после побоищ с
немцами был исключен и кончил курс в Москве, где стал серьезно работать и даже готовился, кажется, к ученой дороге.
— Нет, ничего, — отвечал он и пил свой ужасный чай; а когда удивлялись, что он, будучи
немцем, может пить такой крепкий чай, то он
имел мужество отвечать, что он это любит.
Но вот что могло несколько удивлять — это что никто не видал никаких проявлений этой воли. Клара Пекторалис жила себе как самая обыкновенная немка: варила мужу суп, жарила клопс и вязала ему чулки и ногавки, а в отсутствие мужа, который в то время
имел много работы на стороне, сидела с состоявшим при нем машинистом Офенбергом, глупейшим деревянным
немцем из Сарепты.
Во-первых, с его стороны было крайне неосторожно и бестактно поднимать этот проклятый разговор о белой кости, по узнавши предварительно, с кем он
имеет дело; нечто подобное с ним уже случалось раньше; как-то в вагоне он стал бранить
немцев, и потом оказалось, что все его собеседники —
немцы.
Всех почти, кого встретили они в первых рядах партера, они знали, если не лично, то по фамилиям — это были сливки мужской половины петербургского общества, почтенные отцы семейств рядом с едва оперившимися птенцами, тщетно теребя свои верхние губы с чуть заметным пушком, заслуженные старцы рядом с людьми сомнительных профессий, блестящие гвардейские мундиры перемешивались скромными представителями армии, находившимися в Петербурге в отпуску или командировке, изящные франты сидели рядом с неотесанными провинциалами, платья которых, видимо, шил пресловутый гоголевский «портной Иванов из Парижа и Лондона»; армяне, евреи,
немцы, французы, итальянцы, финны, латыши, татары и даже китайцы — все это разноплеменное население Петербурга
имело здесь своих представителей.
— Я со своей стороны ничего бы не
имел против этого брака, Наташа девушка хорошая, почтительная, образованная, да и не бесприданница, чай; тебе тоже жениться самая пора, как бишь его у
немцев есть ученый или пророк, что ли, по-нашему…
— У
немцев, у англичан, им… там… на все… есть инструмент! Пастор — это человек, это член общества, а у нас? Я вас спрашиваю, вы священник, ну, скажите сами, пожалуйста: разве может
иметь влияние учитель, стоящий умственно ниже ученика своего?
— Я не обязан вам отчетом в своих намерениях. Отец ее мог бы мне задавать такие вопросы. Нынче не те времена, милейший Заплатин. Мой приятель, товарищ по лицею, привез в деревню к невесте шафера и отлучился на одну неделю. А шафер прилетел к нему объявить, что оная девица желает
иметь мужем его, а не первого жениха. И это в лучшем дворянском обществе… на глазах у родителя… Ergo, — выговорил Пятов таким же звуком, как и в разговоре с
немцем, когда он торговался из-за полкопейки на аршин миткаля.
То, чем студенты в Гейдельберге и в Бонне обзывают всех бюргеров, то мы
имеем полнейшее право применить ко всем
немцам, без исключения.
<…> Работа не шла бы так споро, если б вещь эта не
имела формы дневника героини — того, что
немцы на их критическом жаргоне называют:"Tee-Romane".