Неточные совпадения
— Извините меня, — обратилась она к машинисту-Немцу, — мне несколько слов
сказать мужу.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я
скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, —
Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
Немец хотел уйти, но Левин
сказал ему...
— Wünscht man Dochots, so hat man auch Klopots, [Кто хочет иметь доходы, тот должен иметь хлопоты,] —
сказал Васенька Весловский, подтрунивая над
Немцем. — J’adore l’allemand, [Обожаю немецкий язык,] — обратился он опять с той же улыбкой к Анне.
— А тебя как бы нарядить
немцем да в капор! —
сказал Петрушка, острясь над Селифаном и ухмыльнувшись. Но что за рожа вышла из этой усмешки! И подобья не было на усмешку, а точно как бы человек, доставши себе в нос насморк и силясь при насморке чихнуть, не чихнул, но так и остался в положенье человека, собирающегося чихнуть.
А как кончилось твое ученье: «А вот теперь я заведусь своим домком, —
сказал ты, — да не так, как
немец, что из копейки тянется, а вдруг разбогатею».
— Понять — трудно, — согласился Фроленков. — Чего надобно
немцам? Куда лезут? Ведь — вздуем. Торговали — хорошо. Свободы ему,
немцу, у нас — сколько угодно! Он и генерал, и управляющий, и булочник, будь чем хошь, живи как любишь.
Скажите нам: какая причина войны? Король царем недоволен, али что?
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет,
сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру
немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у
немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
— Думаешь: немецкие эсдеки помешают? Конечно, они — сила. Да ведь не одни
немцы воевать-то хотят… а и французы и мы… Демократия, —
сказал он, усмехаясь. — Помнишь, мы с тобой говорили о демократии?
— Нам все едино-с! И позвольте
сказать, что никакой крестьянской войны в Германии не было-с, да и быть не может,
немцы — люди вышколенные, мы их — знаем-с, а войну эту вы сами придумали для смятения умов, чтоб застращать нас, людей некнижных-с…
— Бир, —
сказал Петров, показывая ей два пальца. — Цвей бир! [Пару пива! (нем.)] Ничего не понимает, корова. Черт их знает, кому они нужны, эти мелкие народы? Их надобно выселить в Сибирь, вот что! Вообще — Сибирь заселить инородцами. А то, знаете, живут они на границе, все эти латыши, эстонцы, чухонцы, и тяготеют к
немцам. И все — революционеры. Знаете, в пятом году, в Риге, унтер-офицерская школа отлично расчесала латышей, били их, как бешеных собак. Молодцы унтер-офицеры, отличные стрелки…
— Да я… не знаю! —
сказал Дронов, втискивая себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я не радуюсь, а боюсь. Знаешь, человек я пьяный и вообще ни к черту не годный, и все-таки — не глуп. Это, брат, очень обидно — не дурак, а никуда не годен. Да. Так вот, знаешь, вижу я всяких людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много, что придут
немцы, а им грабить нечего!
Немцев — не жаль, им так и надо, им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.
— Кричать, разумеется, следует, — вяло и скучно
сказал он. — Начали с ура, теперь вот караул приходится кричать. А покуда мы кричим,
немцы схватят нас за шиворот и поведут против союзников наших. Или союзники помирятся с
немцами за наш счет,
скажут: «Возьмите Польшу, Украину, и — ну вас к черту, в болото! А нас оставьте в покое».
— Уважать
немца? — с величайшим презрением
сказал Тарантьев. — За что это?
— Виноваты оба, и отец и сын, — мрачно
сказал Тарантьев, махнув рукой. — Недаром мой отец советовал беречься этих
немцев, а уж он ли не знал всяких людей на своем веку!
Он дал ей десять рублей и
сказал, что больше нет. Но потом, обдумав дело с кумом в заведении, решил, что так покидать сестру и Обломова нельзя, что, пожалуй, дойдет дело до Штольца, тот нагрянет, разберет и, чего доброго, как-нибудь переделает, не успеешь и взыскать долг, даром что «законное дело»:
немец, следовательно, продувной!
— Обругали! — передразнил его Иван Матвеевич. — Лучше бы прибили! А ты хорош! — упрекнул он. — Не
сказал, что это за
немец такой!
—
Скажи спасибо
немцу да своему земляку. Немец-то все пронюхал, выспросил…
— Из
немцев много этаких, — угрюмо
сказал Захар.
— А! Если ты меняешь меня на
немца, —
сказал он, — так я к тебе больше ни ногой.
— Куда хватил, это лет двести назад! —
сказал опекун, — там, у
немцев…
— Стало быть, всего лучше уходить в море? —
сказал я негоцианту-немцу, который грозил нам ураганом.
«Уже? опять? —
сказал Вейрих, умеренный и скромный наш спутник,
немец, — мы завтракали в Капштате».
— Грех от вас, —
сказал немец, — если бы вы работали да порядок держали…
Но все-таки
немец хорошо
сказал!
— Ах, я усмехнулся совсем другому. Видите, чему я усмехнулся: я недавно прочел один отзыв одного заграничного
немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся молодежи: «Покажите вы, — он пишет, — русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною». Никаких знаний и беззаветное самомнение — вот что хотел
сказать немец про русского школьника.
Был еще слух, что молодой русский, бывший помещик, явился к величайшему из европейских мыслителей XIХ века, отцу новой философии,
немцу, и
сказал ему так: «у меня 30 000 талеров; мне нужно только 5 000; остальные я прошу взять у меня» (философ живет очень бедно).
— Хотите вы зайти к нам? —
сказал мне Гагин, — кажется, довольно мы насмотрелись на
немцев. Наши бы, правда, стекла разбили и поломали стулья, но эти уж больно скромны. Как ты думаешь, Ася, пойти нам домой?
Директор наш, как я
сказал, принадлежал к тому типу
немцев, которые имеют в себе что-то лемуровское, долговязое, нерасторопное, тянущееся.
Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу. По счастию, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил с своего стула, схватил десертный ножик и
сказал: «Господа, извините меня, я вас оставлю на минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего дома, старик настройщик Диц —
немец, я сбегаю его прирезать и сейчас возвращусь».
Действительно, он
сказал правду: комната была не только не очень хороша, но прескверная. Выбора не было; я отворил окно и сошел на минуту в залу. Там все еще пили, кричали, играли в карты и домино какие-то французы.
Немец колоссального роста, которого я видал, подошел ко мне и спросил, имею ли я время с ним поговорить наедине, что ему нужно мне сообщить что-то особенно важное.
— Что за дурни, прости господи, эти
немцы! —
сказал голова. — Я бы батогом их, собачьих детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно было кипятить что! Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо молодого поросенка…
Вообще нужно
сказать, что
немцы очень носились с высланными, устраивали в нашу честь собрания, обеды, на которых присутствовали министры.
Должен
сказать при этом, что собственно чорт играл в наших представлениях наименьшую роль. После своего появления старшему брату он нам уже почти не являлся, а если являлся, то не очень пугал. Может быть, отчасти это оттого, что в представлениях малорусского и польского народа он неизменно является кургузым
немцем. Но еще более действовала тут старинная большая книга в кожаном переплете («Печерский патерик»), которую отец привез из Киева.
— Так вы ее, совесть-то свою, в процент отдавайте… А я тебе
скажу пряменько,
немец: не о чем нам с тобой разговоры разговаривать… так, попусту, языком болтать…
Появились и другие неизвестные люди. Их привел неизвестно откуда Штофф. Во-первых, вихлястый худой
немец с бритою верхней губой, — он говорил только вопросами: «Что вы думаете? как вы
сказали?» Штофф отрекомендовал его своим самым старым другом, который попал в Заполье случайно, проездом в Сибирь. Фамилия нового
немца была Драке, Федор Федорыч.
Мне
скажут: «У!
немец хитрит!» Я это в глазах читаю, и мне делается обидно, хотя я и хладнокровный человек.
— Зачем? — удивился Штофф. — О, батенька, здесь можно сделать большие дела!.. Да, очень большие! Важно поймать момент… Все дело в этом. Край благодатный, и кто пользуется его богатствами? Смешно
сказать… Вы посмотрите на них: никто дальше насиженного мелкого плутовства не пошел, или скромно орудует на родительские капиталы, тоже нажитые плутовством. О, здесь можно развернуться!.. Только нужно людей, надежных людей. Моя вся беда в том, что я русский
немец… да!
Немец чего-то не договаривал, а Галактион не желал выпытывать. Нужно, так и сам
скажет. Впрочем, раз ночью они разговорились случайно совсем по душам. Обоим что-то не спалось. Ночевали они в писарском доме, и разговор происходил в темноте. Собственно, говорил больше
немец, а Галактион только слушал.
— Я вот хочу, Женни, веру переменить, чтобы не говеть никогда, — подмигнув глазом,
сказала Лиза. — Правда, что и ты это одобришь? Борис вон тоже согласен со мною: хотим в
немцы идти.
Исправнику лошадиную кладь закатил и
сказал, что если он завтра не поедет, то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру
сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою
немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
Немец пил пиво, обсасывая и облизывая усы, и нетерпеливо ожидал, когда уйдет экономка. Но она, поставив свой стакан и поблагодарив,
сказала...
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать и ночевать? Будь ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь ты сам
сказал, что писательством не балуешься?
Немец соображал несколько секунд, задумчиво отхлебывая пиво. Потом
сказал то, что почти каждый мужчина говорит проститутке в эти минуты, предшествующие случайному обладанию ее телом...
Когда речь дошла до хозяина, то мать вмешалась в наш разговор и
сказала, что он человек добрый, недальний, необразованный и в то же время самый тщеславный, что он, увидев в Москве и Петербурге, как живут роскошно и пышно знатные богачи, захотел и сам так же жить, а как устроить ничего не умел, то и нанял себе разных мастеров,
немцев и французов, но, увидя, что дело не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, для того чтобы он завел в его Никольском все на барскую ногу; что Дурасов очень богат и не щадит денег на свои затеи; что несколько раз в год он дает такие праздники, на которые съезжается к нему вся губерния.
— Ja, es ist gut! [Да, это хорошо! (нем.).] —
сказал Петин, совершенно как
немец.
— Ни за что! —
сказал с сердцем полковник. —
Немец его никогда и в церковь сходить не заставит.
— Пруссии, как и вообще
немцам, предстоит великая будущность, —
сказал Неведомов.
— Душа-человек. Как есть русский. И не
скажешь, что
немец. И вино пьет, и сморкается по-нашему; в церковь только не ходит. А на работе — дошлый-предошлый! все сам! И хозяйка у него — все сама!
— А позволь, твое благородие,
сказать, что я еще думаю! — вновь заводит речь ямщик, — я думаю, что мы против этих
немцев очень уж просты — оттого и задачи нам нет.