— Около рождества он стал поправляться и в конце января, еще не совсем, впрочем, здоровый, разъезжал по городу, созывая гостей, в звании шафера, на свадьбу
немецкого золотых дел мастера, распоряжался на свадебном пиру и беспрестанно потчевал гостей напитками; сам, однако же, пил мало».
Неточные совпадения
Иностранное
золото гоняло продажного корреспондента по всему свету, а теперь его миссия заключалась в том, чтобы проникнуть в планы генерала Блинова, поездка которого на Урал серьезно беспокоила
немецких, французских и английских коммерсантов, снабжавших Россию железными, изделиями.
Венецейцы, греки и морава
Что ни день о русичах поют,
Величают князя Святослава.
Игоря отважного клянут.
И смеется гость земли
немецкой,
Что, когда не стало больше сил.
Игорь-князь в Каяле половецкой
Русские богатства утопил.
И бежит молва про удалого,
Будто он, на Русь накликав зло.
Из седла, несчастный,
золотогоПересел в кощеево седло…
Приумолкли города, и снова
На Руси веселье полегло.
Встретившийся им кавалергардский офицер, приложив руку к
золотой каске своей и слегка мотнув головой, назвал этого господина: — «Здравствуйте, барон Мингер!» — «Bonjour!» [Добрый день! (франц.).], — отвечал тот с несколько
немецким акцентом.
Он объехал кругом площадь, заглядывал во все окна и, наконец, решился войти в дом, над дверьми которого висела вывеска с надписью на французском и
немецком языках:
золотых дел мастер Франц Зингер.
Около торта размещались принесенные сегодня пастором:
немецкая библия в зеленом переплете с
золотым обрезом; большой красный дорогой стакан с гравированным видом Мюнхена и на нем, на белой ниточке, чья-то карточка; рабочая корзиночка с бумажкою, на которой было написано «Клара Шперлинг», и, наконец, необыкновенно искусно сделанный швейцарский домик с слюдовыми окнами, балкончиками, дверьми, загородями и камнями на крыше.
Она была воспитана по-старинному, т. е. окружена мамушками, нянюшками, подружками и сенными девушками, шила
золотом и не знала грамоты; отец ее, несмотря на отвращение свое от всего заморского, не мог противиться ее желанию учиться пляскам
немецким у пленного шведского офицера, живущего в их доме.
Но ангелов я — любила: одного, голубого, на жарко-золотой, прямо — горящей бумаге, прямо — трещавшей от сдерживаемого огня. Жаркой еще и от моих постоянных, всегда вскипавших и так редко перекипавших, обратно — вкипавших, одиноко выкипавших слез на печном румянце щек. И еще одного, земляничного, тоже
немецкого, с раскрашенной картинки к
немецкому стихотворению «Der Engel und der Grobian» [«Ангел и грубиян» (нем.).]. (Помню слово: «im rothen Erdbeerguss» — в красном земляничном потоке…)
Дверь отворилась, в ней показался здоровенный человек, бритый, в
немецком платье, у картуза околыш обшит
золотым галуном… Сробел Алексей. «Должно быть, чиновный, — подумал он, — пожалуй, больше станового. Ишь ты, шапка-то какая!..
Золотом обшита!.. Большого, надо быть, чину!..»
Золотая палата и Теремный дворец уже созидались в голове Ивана Васильевича; и чтобы осуществить свои намерения, ожидал он только искусных зодчих, которые должны были вскоре приехать с
немецким врачом.
Как теперь вижу, София Алексеевна сидела на стуле с высокою узорочною спинкой,
немецкого мастерства, и держала в руке тросточку, расписанную
золотом, у которой рукоятка была из красного сердолика, украшенного дорогими каменьями.