Неточные совпадения
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его
жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было
невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
В них успело развиться и закоренеть индивидуальное и семейное начало и не дозрело до
жизни общественной и государственной или если и созрело когда-нибудь, то, может быть, затерялось в безграничном размножении народной массы, делающем
невозможною — ни государственную, ни какую другую централизацию.
Зачем же я должен любить его, за то только, что он родил меня, а потом всю
жизнь не любил меня?“ О, вам, может быть, представляются эти вопросы грубыми, жестокими, но не требуйте же от юного ума воздержания
невозможного: „Гони природу в дверь, она влетит в окно“, — а главное, главное, не будем бояться „металла“ и „жупела“ и решим вопрос так, как предписывает разум и человеколюбие, а не так, как предписывают мистические понятия.
И давно уже не бывало и даже припомнить невозможно было из всей прошлой
жизни монастыря нашего такого соблазна, грубо разнузданного, а в другом каком случае так даже и
невозможного, какой обнаружился тотчас же вслед за сим событием между самими даже иноками.
— Видит Бог, невольно. Все не говорил, целую
жизнь не говорил словоерсами, вдруг упал и встал с словоерсами. Это делается высшею силой. Вижу, что интересуетесь современными вопросами. Чем, однако, мог возбудить столь любопытства, ибо живу в обстановке,
невозможной для гостеприимства.
Внешняя сторона
жизни никогда не рисовалась светлой в наших фантазиях, обреченные на бой с чудовищною силою, успех нам казался почти
невозможным.
Любовь так искажена, профанирована и опошлена в падшей человеческой
жизни, что стало почти
невозможным произносить слова любви, нужно найти новые слова.
Когда этот пустынножитель уходит в мир запахов или цветов, Гюисманс дает настоящее исследование по мистике запахов и цветов. Des Esseintes доходит до отчаяния, он замечает, что «рассуждения пессимизма бессильны помочь ему, что лишь
невозможная вера в будущую
жизнь одна только могла бы успокоить его».
— Так вот, господа, — начал Белоярцев, — вы сами видите на опыте несомненные выгоды ассоциации. Ясное дело, что, издержав в месяц только по двадцати пяти рублей, каждый из нас может сделать
невозможные для него в прежнее время сбережения и ассоциация может дозволить себе на будущее время несравненно большие удобства в
жизни и даже удовольствия.
Он захочет
невозможного — воротить прошедшее и вычеркнуть из нашей
жизни последние полгода.
После обеда, когда вся компания сидела за стаканами вина, разговор принял настолько непринужденный характер, что даже Нина Леонтьевна сочла за лучшее удалиться восвояси. Лаптев пил много, но не пьянел, а только поправлял свои волнистые белокурые волосы. Когда Сарматов соврал какой-то очень пикантный и
невозможный анекдот из бессарабской
жизни, Лаптев опять спросил у Прейна, что это за человек.
Люди, присланные на всю
жизнь, и те суетились или тосковали, и уж непременно каждый из них про себя мечтал о чем-нибудь почти
невозможном.
Но ведь когда есть материал, его строители, то все вероятия за то, что новый дом построится лучше прежнего, а вместе с тем есть не только вероятие, но несомненность того, что старый дом завалится и задавит тех, которые останутся в нем. Удержатся ли прежние, привычные условия
жизни, уничтожатся ли они, возникнут ли совсем новые, лучшие, нужно неизбежно выходить из старых, ставших
невозможными и губительными, условий нашей
жизни и идти навстречу будущего.
Огненные надписи вспыхивают под ногами танцующих; они гласят: «Любовь навсегда!» — «Ты муж, я жена!» — «Люблю, и страдаю, и верю в
невозможное счастье!» — «
Жизнь так хороша!» — «Отдадимся веселью, а завтра — рука об руку, до гроба, вместе с тобой!» Пока это происходит, в тени едва можно различить силуэты тех же простаков, то есть их двойники.
Маркушка был фаталист и философ, вероятно, потому, что
жизнь его являлась чем-то вроде философского опыта на тему, что выйдет из того, если человека поставить в самые
невозможные условия существования.
Ничего не было хорошего, ни радостного, ни утешительного в одинокой
жизни Анны Михайловны. Срублена она была теперь под самый корень, и в утешение ей не оставалось даже того гадкого утешения, которое люди умеют находить в ненависти и злости. Анна Михайловна была не такой человек, и Дора не без основания часто называла ее «
невозможною».
— В Ричарде Третьем—
жизнь!.. О, разум! — к тебе взываю. Что это такое, эта Анна? Урод
невозможный. Живая на небо летит за мертвым мужем, и тут же на шею вешается его убийце. Помилуйте, разве это возможно.
Отказаться же от этой любви — значило опять обречь себя на скуку, на одиночество, а такая
жизнь казалась княгине теперь больше
невозможною, и она очень хорошо сознавала, что, оставаясь в Москве, не видеться с Миклаковым она будет не в состоянии.
— Представьте, это оказалось
невозможным. Он поставил у себя на столе портрет Вареньки и все ходил ко мне и говорил о Вареньке, о семейной
жизни, о том, что брак есть шаг серьезный, часто бывал у Коваленков, но образа
жизни не изменил нисколько. Даже наоборот, решение жениться подействовало на него как-то болезненно, он похудел, побледнел и, казалось, еще глубже ушел в свой футляр.
Следовательно, нет ничего
невозможного, что Николай Фермор, при большом оживлении пассажиров, занятых новыми интересными знакомствами, очень легко мог укрыть свое намерение и покончил со своею безотрадною
жизнью так, как сообщает вторая версия этого рассказа.
«Может быть, я жил не так как должно?» приходило ему вдруг в голову. «Но как же не так, когда я делал всё, как следует?» говорил он себе и тотчас же отгонял от себя это единственное разрешение всей загадки
жизни и смерти как что-то совершенно
невозможное.
Вы взгляните на эту
жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность
невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье…
Уверенный в справедливости своих начал, радуясь на свою Нью-Лэнэркскую фабрику и колонию, он сочинил, между прочим, следующий, может быть и справедливый, но несколько странный силлогизм: «Что могло однажды образоваться и осуществиться в логических построениях мысли человека, то не может уже быть признано
невозможным в мире и должно, рано или поздно, непременно найти свое осуществление и в фактах действительной
жизни».
Прошка склонил голову на руки.
Жизнь казалась ему
невозможной. В душе было темно и тоскливо, как еще не бывало никогда. Кроме тоски, он чувствовал еще обиду: ему казалось, что в игре, которую он вел с ближними, последние прибегают к неправильным и непозволительным ходам. Сам он работал только «всухую» и не мог без страха подумать об убийстве. Как и в кулачных боях, он полагался на кулак и на крепкую медвежью хватку. Он желал бы, чтобы ближние боролись «благородно».
Михаиле Степанович задохнулся от гнева и от страха; он очень хорошо знал, с кем имеет дело, ему представились траты, мировые сделки, грех пополам. О браке он и не думал, он считал его
невозможным. В своем ответе он просил старика не верить клеветам, уверял, что он их рассеет, говорил, что это козни его врагов, завидующих его спокойной и безмятежной
жизни, и, главное, уговаривал его не торопиться в деле, от которого зависит честь его дочери.
— Не… не понимаю! — бормотал доктор. — Ведь это что же такое! Ведь это глумление над личностью, издевательство над человеческими страданиями! Это что-то
невозможное… первый раз в
жизни вижу!
Стыдливость, как оберегание своей интимной
жизни от посторонних глаз, как чувство, делающее для человека
невозможным, подобно животному, отдаваться первому встречному самцу или самке, есть не остаток варварства, а ценное приобретение культуры.
Жизнь здесь, в кругу этих странных, несимпатичных людей, казалась мне немыслимой,
невозможной.
«Может быть, я жил не так, как должно? — приходило ему вдруг в голову. Но он тотчас же отгонял от себя это единственное разрешение всей загадки
жизни и смерти, как что-то совершенно
невозможное.
Мир там совсем другой. Люди не извиваются, как перерезанные заступом земляные черви. Не слышно воплей и проклятий. Медленно и благообразно движутся безжизненные силуэты святых старцев Макара Ивановича и Зосимы, сидит на террасе своей дачи святой эпилептик Мышкин. Трепетные, нежнейшие мечты Достоевского о
невозможном и недостижимом носятся над этими образами. Нездешние отсветы падают на них и озаряют весь мир вокруг. И от нездешнего этого света слабо начинает оживать мертвая здешняя
жизнь.
Но бывают миги, когда раздельные огоньки эти сбиваются вихрем в одно место. Тогда темнота вдруг прорезывается ослепительно ярким светом. Разрозненные элементы
жизни, сжатые в одно, дают впечатление неслыханного напряжения, близкого к взрыву. И как раньше невозможно было жить от угрюмого мрака, от скудости жизненных сил, так теперь
жизнь становится
невозможною вследствие чудовищного избытка сил и света.
— Если так, то ты хочешь
невозможного!
Жизнь на земле возможна только невыносимая…Хочешь невыносимой
жизни — живи, не хочешь — проваливай на тот свет. Отрава всегда к твоим услугам…Дитя ты, вот что! Глупа ты!
Применение этических оценок к
жизни нации делает национализм
невозможным.
Есть два вопроса: вопрос о предупреждении войны, о борьбе за духовный и социальный строй
жизни, при котором война будет
невозможной, и вопрос об отношении личности к войне, когда она уже началась и стала роком.
Но когда мыслится совершенный строй
жизни, из которого будет изгнано всякое принуждение и насилие и в котором невозможно уже будет зло, то нравственная активность человека делается уже ненужной и
невозможной.
Жизнь устроена так, что вот он живет у себя в большой усадьбе один, она живет в глухой деревне одна, но почему-то даже мысль о том, что он и она могли бы быть близки и равны, кажется
невозможной, нелепой.
Если допустить, что антирелигиозная пропаганда окончательно истребит следы христианства в душах русских людей, если она уничтожит всякое религиозное чувство, то осуществление коммунизма сделается
невозможным, ибо никто не пожелает нести жертвы, никто не будет уже понимать
жизни как служение сверхличной цели, и окончательно победит тип шкурника, думающего только о своих интересах.
Мечтательное отношение к
жизни делает
невозможной борьбу.
Чтобы быть в состоянии отдавать свою
жизнь, ему надо прежде отдать тот излишек, который он берет у других для блага своей
жизни, и потом еще сделать
невозможное: решить, кому из людей служить своей
жизнью? Прежде, чем он будет в состоянии любить, т. е., жертвуя собою, делать благо, ему надо перестать ненавидеть, т. е. делать зло, и перестать предпочитать одних людей другим для блага своей личности.
«А мне невозможно это!» говорит заблудшее сознание, — и вместе с тем нет человека, который не делал бы этого самого
невозможного, в этом самом
невозможном не полагал бы лучшего блага своей
жизни.
Люди делали и делают всё, что могут, для этой цели и вместе с тем видят, что они делают
невозможное. «
Жизнь моя есть стремление к благу», говорит себе человек. «Благо возможно для меня только, когда все будут любить меня больше, чем самих себя, а все существа любят только себя, — стало-быть всё, что я делаю для того, чтобы их заставить любить меня, бесполезно. Бесполезно, а другого ничего я делать не могу».
Но мало и этого, деятельность любви для людей, признающих
жизнь в благе животной личности, представляет такие затруднения, что проявления ее становятся не только мучительными, но часто и
невозможными. «Надо не рассуждать о любви, — говорят обыкновенно люди, не понимающие
жизни, а предаваться тому непосредственному чувству предпочтения, пристрастия к людям, которое испытываешь, и это-то и есть настоящая любовь».
Так что та единственно чувствуемая человеком
жизнь, для которой происходит вся его деятельность, оказывается чем-то обманчивым и
невозможным, а
жизнь вне его, нелюбимая, нечувствуемая им, неизвестная ему, и есть единая настоящая
жизнь.
Вся
жизнь его проходит в
невозможном: избавиться от неизбежного уменьшения
жизни, огрубения, ослабления ее, устарения и смерти.
Да, разумное сознание несомненно, неопровержимо говорит человеку, что при том устройстве мира, которое он видит из своей личности, ему, его личности, блага быть не может.
Жизнь его есть желание блага себе, именно себе, и он видит, что благо это невозможно. Но странное дело: несмотря на то, что он видит несомненно, что благо это невозможно ему, он всё-таки живет одним желанием этого
невозможного блага, — блага только себе.
Человек имеет в глубине души своей неизгладимое требование того, чтобы
жизнь его была благом и имела разумный смысл, а
жизнь, не имеющая перед собой никакой другой дели, кроме загробной
жизни или
невозможного блага личности, есть зло и бессмыслица.
Допустим
невозможное, — то, что всё, что желает познать теперешняя наука о
жизни, о чем утверждает (хотя и сама не веря в это), что всё это будет открыто: допустим, что всё открыто, всё ясно как день.
Разумное сознание, незаметно выростая в его личности, доростает до того, что
жизнь в личности становится
невозможною.
Таковы определения
жизни, которые за тысячи лет до нас, указывая людям вместо ложного и
невозможного блага личности действительное, неуничтожимое благо, разрешают противоречие человеческой
жизни и дают ей разумный смысл.
И ушла. Ордынцев думал и скучливо морщился… К чему это все? Как было легко и хорошо раньше, когда она с раскрытою душою шла ему навстречу, дышала им, как цветок солнечным светом. А теперь… Ну, да! В ней нет ничего особенного. Пора бы уж самой понять это и не требовать от
жизни невозможного, а отдать силы на выращивание того, что есть у него…