Вечером того дня, когда труп Жени увезли в анатомический театр, в час, когда ни один даже случайный гость еще не появлялся
на Ямской улице, все девушки, по настоянию Эммы Эдуардовны, собрались в зале. Никто из них не осмелился роптать на то, что в этот тяжелый день их, еще не оправившихся от впечатлений ужасной Женькиной смерти заставят одеться, по обыкновению, в дико-праздничные наряды и идти в ярко освещенную залу, чтобы танцевать петь и заманивать своим обнаженным телом похотливых мужчин.
Неточные совпадения
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим
на бал,
Куда стремглав в
ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной
улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги
на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.
Мы начали торговаться тут же
на улице, как вдруг из-за угла с громом вылетела мастерски подобранная
ямская тройка и лихо остановилась перед воротами Ситникова дома.
Такие же «зазывалы» были и у лавок с готовой обувью
на Старой площади, и в закоулках
Ямского приказа
на Москворецкой
улице.
Выяснилось, что
на 2-й
Ямской улице была устроена
на один день фальшивая контора нотариуса, где и произошла продажа дома.
И отдалось всё это ему чуть не гибелью: дядя-то Михайло весь в дедушку — обидчивый, злопамятный, и задумал он извести отца твоего. Вот, шли они в начале зимы из гостей, четверо: Максим, дядья да дьячок один — его расстригли после, он извозчика до смерти забил. Шли с
Ямской улицы и заманили Максима-то
на Дюков пруд, будто покататься по льду,
на ногах, как мальчишки катаются, заманили да и столкнули его в прорубь, — я тебе рассказывала это…
— Пфуй! Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать
на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье. Не понимаю, как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают, не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме. Не
на Малой
Ямской.
Начался городской выгон,
на котором паслись коровы, дощатый тротуар вдоль забора, шаткие мостики через ручейки и канавы. Потом он свернул
на Ямскую. В доме Анны Марковны все окна были закрыты ставнями с вырезными посредине отверстиями в форме сердец. Также быЛи закрыты и все остальные дома безлюдной
улицы, опустевшей точно после моровой язвы. Со стесненным сердцем Лихонин потянул рукоятку звонка.
— Она вынула из разреза пеньюара, показав
на минутку Лихонину свою жирную, желтую, огромную грудь, маленькую книжку в черном переплете с заголовком: «Счет девицы Ирины Вощенковой в доме терпимости, содержимом Анной Марковной Шайбес, по
Ямской улице, в доме ь такой-то», и протянула ему через стол.
Он в это время был приставом
на Тверской-Ямской, где
улицы и переулки были населены потомками когда-то богатого сословия ямщиков и вообще торговым, серым по тому времени, людом.
Отъезжавшему казалось тепло, жарко от шубы. Он сел
на дно саней, распахнулся, и
ямская взъерошенная тройка потащилась из темной
улицы в
улицу мимо каких-то невиданных им домов. Оленину казалось, что только отъезжающие ездят по этим
улицам. Кругом было темно, безмолвно, уныло, а в душе было так полно воспоминаний, любви, сожалений и приятных давивших слез…
В черном фраке с плерезами, без шляпы
на голове, он суетился, размахивал руками, бил себя по ляжкам, кричал то в дом, то
на улицу, в направлении тут же стоявших погребальных дрог с белым катафалком и двух
ямских карет, возле которых четыре гарнизонные солдата в траурных мантиях
на старых шинелях и траурных шляпах
на сморщенных лицах задумчиво тыкали в рыхлый снег ручками незажженных факелов.
Сидим мы раз с тетушкой,
на святках, после обеда у окошечка, толкуем что-то от Божества и едим в поспе моченые яблоки, и вдруг замечаем — у наших ворот
на улице,
на снегу, стоит тройка
ямских коней. Смотрим — из-под кибитки из-за кошмы вылезает высокий человек в калмыцком тулупе, темным сукном крыт, алым кушаком подпоясан, зеленым гарусным шарфом во весь поднятый воротник обверчен, и длинные концы
на груди жгутом свиты и за пазуху сунуты,
на голове яломок, а
на ногах телячьи сапоги мехом вверх.
Пожар в Гороховой далеко еще не был потушен, как уже выкинули шары Каретной части: здесь загорелось опять-таки в
Ямской, в Кобыльей
улице, с задов дома № 104, откуда огонь распространился
на все дома по Лиговке, так что весь громадный четырехугольник между
улицами Кобыльей и Лиговкой и от церкви Иоанна Предтечи до Глазовского моста сгорел до основания.
Еще все пожарные команды были
на пожаре в
Ямской, где заливали горевшие развалины, как в одиннадцать часов вечера вспыхнул новый пожар
на Невском проспекте, между Николаевской и Владимирской
улицами, в доме Вилье.
Воротился я домой. Перепуганная кухарка сообщила, что сейчас приходила кучка пьяных чемеровцев и спрашивали меня. Ее уверениям, что меня нет дома, они не поверили и начали ломиться в дверь. Прохожий сказал им, что только что видел меня у церкви Николы-на-Ржавцах. Они все двинулись туда по
Ямской улице.
«Будь что будет! Я поброжу по
улицам до утра, а там спрошу дорогу в город,
на Ямскую…» — думал он.
Она раздумалась о своей прежней жизни. Картина Гогардта, в связи с пройденными ею сейчас
улицами, по которым она бежала из притона
на Ямской, пробудили в ней воспоминания.