Неточные совпадения
— Мы, значит, из
рабочей дружбы, тоже забастовали, вышли
на улицу, стоим смирно, ну и тут казачишки — бить нас…
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то
улицу и наткнулся
на группу
рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом;
на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя
на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Днем по
улицам летала пыль строительных работ,
на Невском
рабочие расковыривали торцы мостовой, наполняя город запахом гнилого дерева; весь город казался вспотевшим.
— Господа. Его сиятельс… — старик не договорил слова, оно окончилось тихим удивленным свистом сквозь зубы. Хрипло, по-медвежьи рявкая,
на двор вкатился грузовой автомобиль, за шофера сидел солдат с забинтованной шеей, в фуражке, сдвинутой
на правое ухо, рядом с ним — студент, в автомобиле двое
рабочих с винтовками в руках, штатский в шляпе, надвинутой
на глаза, и толстый, седобородый генерал и еще студент.
На улице стало более шумно, даже прокричали ура, а в ограде — тише.
На Неве было холоднее, чем
на улицах, бестолково метался ветер, сдирал снег, обнажая синеватые лысины льда, окутывал ноги белым дымом. Шли быстро, почти бегом, один из
рабочих невнятно ворчал, коротконогий, оглянувшись
на него раза два, произнес строго, храбрым голосом...
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и пошел в город, внимательно присматриваясь к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа
на улицах было много, и много было
рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
— Арестовали, расстреляв
на глазах его человек двадцать
рабочих. Вот как-с! В Коломне — черт знает что было, в Люберцах — знаешь?
На улицах бьют, как мышей.
Он видел, что какие-то разношерстные люди строят баррикады, которые, очевидно, никому не мешают, потому что никто не пытается разрушать их, видел, что обыватель освоился с баррикадами, уже привык ловко обходить их; он знал, что
рабочие Москвы вооружаются, слышал, что были случаи столкновений
рабочих и солдат, но он не верил в это и солдат
на улице не встречал, так же как не встречал полицейских.
Но минутами его уверенность в конце тревожных событий исчезала, как луна в облаках, он вспоминал «господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими головами; явилась мысль, кого могут послать в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи в казаков, этот
рабочий народ, вывалившийся
на улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
Было что-то нелепое в гранитной массе Исакиевского собора, в прикрепленных к нему серых палочках и дощечках лесов,
на которых Клим никогда не видел ни одного
рабочего. По
улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные солдаты; один из них, шагая впереди, пронзительно свистел
на маленькой дудочке, другой жестоко бил в барабан. В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки, в разноголосых гудках фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим слышал нечто, изгонявшее его из города.
Обжорный ряд с рассвета до полуночи был полон
рабочего народа: кто впроголодь обедал в «пырках», а кто наскоро, прямо
на улице, у торговок из глиняных корчаг — осердьем и тухлой колбасой.
Весною, в горячее время перед ярмаркой, по вечерам
улицы слободы были обильно засеяны упившимися мастеровыми, извозчиками и всяким
рабочим людом — слободские ребятишки всегда ошаривали их карманы, это был промысел узаконенный, им занимались безбоязненно,
на глазах старших.
Движение
на улицах здесь гораздо значительнее, чем в наших уездных городах, и это легко объяснить приготовлениями к встрече начальника края, главным же образом — преобладанием в здешнем населении
рабочего возраста, который большую часть дня проводит вне дома.
Из окна, у которого Женни приютилась с своим
рабочим столиком, был если не очень хороший, то очень просторный русский вид. Городок был раскинут по правому, высокому берегу довольно большой, но вовсе не судоходной реки Саванки, значащейся под другим названием в числе замечательнейших притоков Оки. Лучшая
улица в городе была Московская, по которой проходило курское шоссе, а потом Рядская,
на которой были десятка два лавок, два трактирных заведения и цирюльня с надписью, буквально гласившею...
По
улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где
на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных
рабочих.
Каждый день над
рабочей слободкой, в дымном, масляном воздухе, дрожал и ревел фабричный гудок, и, послушные зову, из маленьких серых домов выбегали
на улицу, точно испуганные тараканы, угрюмые люди, не успевшие освежить сном свои мускулы.
В конце
улицы, — видела мать, — закрывая выход
на площадь, стояла серая стена однообразных людей без лиц. Над плечом у каждого из них холодно и тонко блестели острые полоски штыков. И от этой стены, молчаливой, неподвижной,
на рабочих веяло холодом, он упирался в грудь матери и проникал ей в сердце.
То же выражение читаете вы и
на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя
на баррикаде, и в лице
рабочих солдат, с носилками дожидающихся
на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает через
улицу.
Когда человек пять таких тузов отправил он в госпиталь, все начали чистить, мыть, перестраивать и кормить
рабочих и служащих свежей пищей в чистых столовых. В две недели Нижнего стало не узнать: чистота
на улицах и
на дворах.
Часом раньше того, как мы со Степаном Трофимовичем вышли
на улицу, по городу проходила и была многими с любопытством замечена толпа людей,
рабочих с Шпигулинской фабрики, человек в семьдесят, может и более.
Была одна минута, когда, казалось, город дрогнул под влиянием того, что происходило около Central park’а… Уезжавшие вагоны заторопились, встречные остановились в нерешимости, перестали вертеться краны, и люди
на постройке перестали ползать взад и вперед…
Рабочие смотрели с любопытством и сочувствием
на толпу, опрокинувшую полицию и готовую ринуться через площадь
на ближайшие здания и
улицы.
Но нет: люди общественного жизнепонимания находят, что поступать так не нужно и даже вредно для достижения цели освобождения людей от рабства, а надо продолжать, как те мужики станового, сечь друг друга, утешая себя тем, что то, что мы болтаем в палатах и
на собраниях, составляем союзы
рабочих, гуляем 1-го мая по
улицам, делаем заговоры и исподтишка дразним правительство, которое сечет нас, что это сделает всё то, что мы, всё больше и больше закабаляя себя, очень скоро освободимся.
Рабочая машина остановилась
на полном ходу, и все очутились
на улице.
— Да! Знаешь — люди, которые работают, совершенно не похожи
на нас, они возбуждают особенные мысли. Как хорошо, должно быть, чувствует себя каменщик, проходя по
улицам города, где он строил десятки домов! Среди
рабочих — много социалистов, они, прежде всего, трезвые люди, и, право, у них есть свое чувство достоинства. Иногда мне кажется, что мы плохо знаем свой народ…
Теперь лето, и
на петербургских
улицах пропасть
рабочего люда.
Тогда только что приступили к работам по постройке канала. Двое
рабочих подняли
на улице железную решетку колодца, в который стекают вода и нечистоты с
улиц. Образовалось глубокое, четырехугольное, с каменными, покрытыми грязью стенами отверстие, настолько узкое, что с трудом в него можно было опуститься. Туда спустили длинную лестницу. Один из
рабочих зажег бензиновую лампочку и, держа ее в одной руке, а другой придерживаясь за лестницу, начал спускаться.
Как хорошо быть
рабочим, который встает чуть свет и бьет
на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом
на железной дороге…
После молебна бабы вынесли
на улицу посёлка столы, и вся
рабочая сила солидно уселась к деревянным чашкам, до краёв полным жирной лапшою с бараниной.
Стоило выйти
на улицу и посидеть час у ворот, чтоб понять: все эти извозчики, дворники,
рабочие, чиновники, купцы — живут не так, как я и люди, излюбленные мною, не того хотят, не туда идут.
— Нет, я так спросила: значит, чтобы не простудилась? А я как-то иду по
улице, ваш работник и едет
на вашей лошадке; смотрю, точно совсем другая лошадь стала… Какие-то
рабочие идут мимо и говорят: «Вот попово-то прясло едет, ему лошадь-то заместо куриного седала отвечает, цыплят
на нее садит… Медведь, говорят, давно прошение об ней губернатору подал».
В этот же самый день, часу в восьмом вечера, Василий Свитка слез с извозчичьих дрожек
на углу Канонерской
улицы в Коломне и спешно поднялся по лестнице большого каменного дома.
На одной из дверей, выходивших
на эту лестницу, была прибита доска с надписью: «Типография И. Колтышко». Он постучался и спросил управляющего типографией.
Рабочий, отворивший дверь, проводил его в типографскую контору. Там сидел и сводил какие-то счеты человек лет тридцати, довольно тщедушной, рыжеватой наружности.
Он выбежал
на улицу и увидал, что впереди работники ведут со связанными руками Илью да Минея, а за ними трех
рабочих, всех в крови от ударов ломами.
— Наплевать
на этакую волю, чтобы петь да дышать только: мне больше нравятся звуки Марсельезы в
рабочих улицах Парижа, — отвечал Форов.
Значит, продуктивность хозяйства основана
на рабьем страхе
рабочих быть выброшенными
на улицу.
Так называемая рационализация промышленности, выбрасывающая
на улицу и обрекающая
на голод огромное количество
рабочих, свидетельствует о том, что социальный вопрос делается прежде всего вопросом распределения и что хозяйственная жизнь должна быть подчинена нравственным началам.
— «В другую больницу»! — резко проговорил исхудалый водопроводчик с темным, желтушным лицом. — Вчера вот этак посадили нас в Барачной больнице в карету, билетики дали, честь честью, повезли в Обуховскую. А там и глядеть не стали: вылезай из кареты, ступай, куда хочешь! Нету местов!..
На Троицкий мост вон большие миллионы находят денег, а
рабочий человек издыхай
на улице, как собака!
На больницы денег нет у них!
Улицы были пустынны. Ходили патрули вооруженных
рабочих. В учреждениях висели объявления о вздорных слухах, злостно распространяемых провокаторами, и приказывалось всем служащим быть
на местах. Однако почти никто не явился.
Да и в 1868 году
рабочее движение уже началось, приняв более спокойную и менее опасную форму"Союзов" — тред-юнионов. И тогда можно было вынести
на улицу любой жгучий вопрос, устроить какой угодно митинг, произносить какие угодно спичи, громить парламент, дворянство, капиталистов, поносить даже королеву.