Неточные совпадения
Наконец он не выдержал. В одну темную
ночь, когда не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись,
на улицу и во множестве разбросал листочки,
на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
И действительно, в ту же
ночь Клемантинка была поднята в бесчувственном виде с постели и выволочена в одной рубашке
на улицу.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою.
Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала
на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
Все дома окрашены светло-серою краской, и хотя в натуре одна сторона
улицы всегда обращена
на север или восток, а другая
на юг или запад, но даже и это упущено было из вида, а предполагалось, что и солнце и луна все стороны освещают одинаково и в одно и то же время дня и
ночи.
Обыкновенно он ничего порядком не разъяснял, а делал известными свои желания посредством прокламаций, которые секретно, по
ночам, наклеивались
на угловых домах всех
улиц.
— А ты, такая-сякая и этакая, — крикнул он вдруг во все горло (траурная дама уже вышла), — у тебя там что прошедшую
ночь произошло? а? Опять позор, дебош
на всю
улицу производишь. Опять драка и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали
на определенный срок за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я уж тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя десять раз, что в одиннадцатый не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых
ночейПрозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных
улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав
ночи полчаса.
Я оставил Пугачева и вышел
на улицу.
Ночь была тихая и морозная. Месяц и звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу. В крепости все было спокойно и темно. Только в кабаке светился огонь и раздавались крики запоздалых гуляк. Я взглянул
на дом священника. Ставни и ворота были заперты. Казалось, все в нем было тихо.
Он стоял в пальто, в шапке, в глубоких валяных ботиках
на ногах и, держа под мышкой палку, снимал с рук перчатки. Оказалось, что он провел
ночь у роженицы, в этой же
улице.
— Да, да, — совсем с ума сошел. Живет, из милости,
на Земляном валу, у скорняка.
Ночами ходит по
улицам, бормочет: «Умри, душа моя, с филистимлянами!» Самсоном изображает себя. Ну, прощайте, некогда мне,
на беседу приглашен, прощайте!
Наполненное шумом газет, спорами
на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через
ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди
на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
Какая-то сила вытолкнула из домов
на улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел
на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По
ночам пред ним опять вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
Были в жизни его моменты, когда действительность унижала его, пыталась раздавить, он вспомнил
ночь 9 Января
на темных
улицах Петербурга, первые дни Московского восстания, тот вечер, когда избили его и Любашу, — во всех этих случаях он подчинялся страху, который взрывал в нем естественное чувство самосохранения, а сегодня он подавлен тоже, конечно, чувством биологическим, но — не только им.
— Подожди, — попросил Самгин, встал и подошел к окну. Было уже около полуночи, и обычно в этот час
на улице, даже и днем тихой, укреплялась невозмутимая, провинциальная тишина. Но в эту
ночь двойные рамы окон почти непрерывно пропускали в комнату приглушенные, мягкие звуки движения, шли группы людей, гудел автомобиль, проехала пожарная команда. Самгина заставил подойти к окну шум, необычно тяжелый, от него тонко заныли стекла в окнах и даже задребезжала посуда в буфете.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной
ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна
на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Лютова Клим встретил
ночью на улице, столкнулся с ним
на углу какого-то темненького переулка.
Он не спал всю
ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по комнате;
на заре ушел из дома, ходил по Неве, по
улицам, Бог знает, что чувствуя, о чем думая…
Скажут, может быть, что в этом высказывается добросовестная домохозяйка, которой не хочется, чтоб у ней в доме был беспорядок, чтоб жилец ждал
ночью на улице, пока пьяный дворник услышит и отопрет, что, наконец, продолжительный стук может перебудить детей…
— И будете еще жалеть, — все шептал он, — что нечего больше отдать, что нет жертвы! Тогда пойдете и
на улицу, в темную
ночь, одни… если…
Я ждал
ночи с страшной тоской, помню, сидел в нашей зале у окна и смотрел
на пыльную
улицу с деревянными домиками и
на редких прохожих.
Штиль, погода прекрасная: ясно и тепло; мы лавируем под берегом. Наши
на Гото пеленгуют берега. Вдали видны японские лодки;
на берегах никакой растительности. Множество красной икры, точно толченый кирпич, пятнами покрывает в разных местах море. Икра эта сияет по
ночам нестерпимым фосфорическим блеском. Вчера свет так был силен, что из-под судна как будто вырывалось пламя; даже
на парусах отражалось зарево; сзади кормы стелется широкая огненная
улица; кругом темно; невстревоженная вода не светится.
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот
на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь идти; но куда?.. К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз по Нагорной
улице. Огни в домах везде были потушены; глухая осенняя
ночь точно проглотила весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
Кому в самом деле придет серьезно в голову назначать свидание
ночью, далеко за городом,
на кладбище, когда это легко можно устроить
на улице, в городском саду?
На мерзлую землю упало в
ночь немного сухого снегу, и ветер «сухой и острый» подымает его и метет по скучным
улицам нашего городка и особенно по базарной площади.
Он бежал сломя голову, и несколько редких прохожих, повстречавшихся ему в темноте,
на улицах города, запомнили потом, как встретили они в ту
ночь неистово бегущего человека.
Утром меня разбудил шум дождя. Одевшись, я вышел
на улицу. Низко бегущие над землей тучи, порывистый ветер и дождь живо напомнили мне бурю
на реке Билимбе. За
ночь барометр упал
на 17 мм. Ветер несколько раз менял свое направление и к вечеру превратился в настоящий шторм.
Как ни прекрасна была эта
ночь, как ни величественны были явления светящихся насекомых и падающего метеора, но долго оставаться
на улице было нельзя. Мошкара облепила мне шею, руки, лицо и набилась в волосы. Я вернулся в фанзу и лег
на кан. Усталость взяла свое, и я заснул.
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил
на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «
на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у костра и о чем-то думал.
Лондон ждет приезжего часов семь
на ногах, овации растут с каждым днем; появление человека в красной рубашке
на улице делает взрыв восторга, толпы провожают его
ночью, в час, из оперы, толпы встречают его утром, в семь часов, перед Стаффорд Гаузом.
Не раз Анфиса Порфирьевна, окровавленная, выбегала по
ночам (когда, по преимуществу, производились экзекуции над нею)
на улицу, крича караул, но ротный штаб, во главе которого стоял Савельцев, квартировал в глухой деревне, и
на крики ее никто не обращал внимания.
В чистый понедельник великий пост сразу вступал в свои права.
На всех перекрестках раздавался звон колоколов, которые как-то особенно уныло перекликались между собой;
улицы к часу
ночи почти мгновенно затихали, даже разносчики появлялись редко, да и то особенные, свойственные посту; в домах слышался запах конопляного масла. Словом сказать, все как бы говорило: нечего заживаться в Москве! все, что она могла дать, уже взято!
— Вон у нас Цынский (обер-полициймейстер) только месяц болен был, так студенты Москву чуть с ума не свели! И
на улицах, и в театрах, чуделесят, да и шабаш!
На Тверском бульваре ям нарыли, чтоб липки сажать, а они
ночью их опять землей закидали. Вот тебе и республика! Коли который человек с умом — никогда бунтовать не станет. А вот шематоны да фордыбаки…
— Нет, хлопцы, нет, не хочу! Что за разгулье такое! Как вам не надоест повесничать? И без того уже прослыли мы бог знает какими буянами. Ложитесь лучше спать! — Так говорил Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его
на новые проказы. — Прощайте, братцы! покойная вам
ночь! — и быстрыми шагами шел от них по
улице.
— Слышишь, Влас, — говорил, приподнявшись
ночью, один из толпы спавшего
на улице народа, — возле нас кто-то помянул черта!
— Вот одурел человек! добро бы еще хлопец какой, а то старый кабан, детям
на смех, танцует
ночью по
улице! — вскричала проходящая пожилая женщина, неся в руке солому. — Ступай в хату свою. Пора спать давно!
То же самое было и
на Живодерке, где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами,
улица эта была весьма шумной и днем и
ночью. Когда уже все «заведения с напитками» закрывались и охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он шел
на эту самую
улицу и удовлетворял свое желание в «Таверне Питера Питта».
Никогда не были так шумны московские
улицы, как ежегодно в этот день. Толпы студентов до поздней
ночи ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером
на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: «спьяна» и «Татьяна»! Это был беззаботно-шумный, гулящий день. И полиция, — такие она имела расчеты и указания свыше, — в этот день студентов не арестовывала. Шпикам тоже было приказано не попадаться
на глаза студентам.
Летом с пяти, а зимой с семи часов вся квартира
на ногах. Закусив наскоро, хозяйки и жильцы, перекидывая
на руку вороха разного барахла и сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные и оборванные, бегут
на толкучку,
на промысел. Это съемщики квартир, которые сами работают с утра до
ночи. И жильцы у них такие же. Даже детишки вместе со старшими бегут
на улицу и торгуют спичками и папиросами без бандеролей, тут же сфабрикованными черт знает из какого табака.
А то представитель конкурса, узнав об отлучке должника из долгового отделения, разыскивает его дома, врывается, иногда
ночью, в семейную обстановку и
на глазах жены и детей вместе с полицией сам везет его в долговое отделение. Ловили должников
на улицах, в трактирах, в гостях, даже при выходе из церкви!
Такие слухи упорно носились по Москве. Прохожие по
ночам слышали раздававшиеся в доме вой, грохот ржавого железа, а иногда
на улицу вылетали из дома кирпичи, а сквозь разбитые окна многие видели белое привидение.
А потом всю
ночь на улицах студенты прерывали свои песни криками...
Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за
ночь на один только день. От рассвета до потемок колыхалось
на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой
улицы. Толклось множество народа, и у всякого была своя цель.
Михей Зотыч не мог заснуть всю
ночь. Ему все слышался шум
на улице, топот ног, угрожающие крики, и он опять трясся, как в лихорадке. Раз десять он подкрадывался к окну, припадал ухом и вслушивался. Все было тихо, он крестился и опять напрасно старался заснуть. Еще в первый раз в жизни смерть была так близко, совсем
на носу, и он трепетал, несмотря
на свои девяносто лет.
Быть бы Якову собакою —
Выл бы Яков с утра до
ночи:
Ой, скушно мне!
Ой, грустно мне!
По
улице монахиня идет;
На заборе ворона сидит.
Ой, скушно мне!
За печкою сверчок торохтит,
Тараканы беспокоятся.
Ой, скушно мне!
Нищий вывесил портянки сушить,
А другой нищий портянки украл!
Ой, скушно мне!
Да, ох, грустно мне!
Бывали
ночи, когда вдруг в поле,
на улице вскипал пьяный крик, кто-то бежал, тяжко топая ногами, — это было привычно и не возбуждало внимания.
Когда Микрюков отправился в свою половину, где спали его жена и дети, я вышел
на улицу. Была очень тихая, звездная
ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго стоял и смотрел то
на небо, то
на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом конце света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
Когда я прошел всю главную
улицу почти до моря, пароходы еще стояли
на рейде, и когда я повернул направо, послышались голоса и громкий смех, и в темноте показались ярко освещенные окна, и стало похоже, будто я в захолустном городке осеннею
ночью пробираюсь к клубу.
Только там, при легком шуме бегущей реки, посреди цветущих и зеленеющих деревьев и кустов, теплом и благовонием дышащей
ночи, имеют полный смысл и обаятельную силу соловьиные песни… но они болезненно действуют
на душу, когда слышишь их
на улице, в пыли и шуме экипажей, или в душной комнате, в говоре людских речей.
Вот почему он и провел такую
ночь и такое утро, свихнулся окончательно и выбежал
на улицу чуть не в помешательстве.
Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился, да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам
на последние, да в бесчувствии всю
ночь на улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за
ночь еще собаки обгрызли.