Неточные совпадения
К
вечеру полил такой сильный дождь, что
улицы Глупова сделались
на несколько часов непроходимыми.
Обед стоял
на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла. Дом уже бросал тень чрез всю
улицу, и был ясный, еще теплый
на солнце
вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и кучер, очевидно недовольный, — все были противны ей и раздражали ее своими словами и движениями.
Рыбачьи лодки, повытащенные
на берег, образовали
на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду.
На единственной
улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал открытый воздух суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до
вечера, трепля дым по крутым крышам.
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две
улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то
на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того
вечера он здесь не был и мимо не проходил.
В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под
вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке,
на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее
на дому, в ее маленькой уютной комнате. Осенний
вечер сумрачно смотрел в окна с
улицы и в дверь с террасы; в саду, под красноватым небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками.
На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина, в капоте в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
Как-то
вечером, возвращаясь домой, Самгин
на углу своей
улицы столкнулся с Митрофановым. Иван Петрович отскочил от него, не поклонясь.
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно
вечером он забрел в какие-то узкие, кривые
улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами,
на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Зимними
вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей
на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами.
На скрещении
улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла
на угол.
Раза два,
вечерами, Самгин выходил подышать
на улицу, и ему показалось, что знакомые обыватели раскланиваются с ним не все, не так почтительно, как раньше, и смотрят
на него с такой неприязнью, как будто он жестоко обыграл их в преферанс.
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого года и не выходил
на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и смотрел во тьму позднего
вечера, она в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за крыши домов.
Вечерами он уходил с толстой палкой в руке, надвинув котелок
на глаза, и, встречая его в коридоре или
на улице, Самгин думал, что такими должны быть агенты тайной полиции и шулера.
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что
вечером он будет свободен, но освободили его через день
вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что
улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул
на Самгина из-под ладони и закричал...
Вечерами, поздно, выходил
на улицу, вслушивался в необыкновенную, непостижимую тишину, — казалось, что день ото дня она становится все более густой, сжимается плотней и — должна же она взорваться!
Были в жизни его моменты, когда действительность унижала его, пыталась раздавить, он вспомнил ночь 9 Января
на темных
улицах Петербурга, первые дни Московского восстания, тот
вечер, когда избили его и Любашу, — во всех этих случаях он подчинялся страху, который взрывал в нем естественное чувство самосохранения, а сегодня он подавлен тоже, конечно, чувством биологическим, но — не только им.
В быстрой смене шумных дней явился
на два-три часа Кутузов. Самгин столкнулся с ним
на улице, но не узнал его в человеке, похожем
на деревенского лавочника. Лицо Кутузова было стиснуто меховой шапкой с наушниками, полушубок
на груди покрыт мучной и масляной коркой грязи,
на ногах — серые валяные сапоги, обшитые кожей. По этим сапогам Клим и вспомнил, войдя
вечером к Спивак, что уже видел Кутузова у ворот земской управы.
Дня через три,
вечером, он стоял у окна в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек в пальто из парусины, в белой фуражке, с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее
на улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
Через два дня
вечером он снова сидел у нее. Он пришел к Нехаевой рано, позвал ее гулять, но
на улице девушка скучно молчала, а через полчаса пожаловалась, что ей холодно.
Как-то поздним
вечером Люба, взволнованно вбежав с
улицы на двор, где шумно играли дети, остановилась и, высоко подняв руку, крикнула в небо...
Тут в памяти Самгина точно спичка вспыхнула, осветив тихий
вечер и в конце
улицы, в поле заревые, пышные облака; он идет с Иноковым встречу им, и вдруг, точно из облаков, прекрасно выступил золотистый, тонконогий конь,
на коне — белый всадник.
Город с утра сердито заворчал и распахнулся, открылись окна домов, двери, ворота, солидные люди поехали куда-то
на собственных лошадях, по
улицам зашагали пешеходы с тростями, с палками в руках, нахлобучив шляпы и фуражки
на глаза, готовые к бою; но к
вечеру пронесся слух, что «союзники» собрались
на Старой площади, тяжко избили двух евреев и фельдшерицу Личкус, —
улицы снова опустели, окна закрылись, город уныло притих.
Давно уже
на улицах и площадях города с утра до
вечера обучались солдаты, звучала команда...
Вечером в тот же день, в двухэтажном доме, выходившем одной стороной в
улицу, где жил Обломов, а другой
на набережную, в одной из комнат верхнего этажа сидели Иван Матвеевич и Тарантьев.
В другой
вечер он увидел ее далеко, в театре, в третий раз опять
на вечере, потом
на улице — и всякий раз картина оставалась верна себе, в блеске и красках.
Весь день все просидели, как мокрые куры, рано разошлись и легли спать. В десять часов
вечера все умолкло в доме. Между тем дождь перестал, Райский надел пальто, пошел пройтись около дома. Ворота были заперты,
на улице стояла непроходимая грязь, и Райский пошел в сад.
Но у Ламберта еще с тех самых пор, как я тогда, третьего дня
вечером, встретил его
на улице и, зарисовавшись, объявил ему, что возвращу ей письмо в квартире Татьяны Павловны и при Татьяне Павловне, — у Ламберта, с той самой минуты, над квартирой Татьяны Павловны устроилось нечто вроде шпионства, а именно — подкуплена была Марья.
В шесть часов
вечера все народонаселение высыпает
на улицу, по взморью, по бульвару. Появляются пешие, верховые офицеры, негоцианты, дамы.
На лугу, близ дома губернатора, играет музыка. Недалеко оттуда,
на горе, в каменном доме, живет генерал, командующий здешним отрядом, и тут же близко помещается в здании, вроде монастыря, итальянский епископ с несколькими монахами.
— «Негодная девчонка, — отвечал он, — все вертится
на улице по
вечерам, а тут шатаются бушмены и тихонько вызывают мальчишек и девчонок, воруют с ними вместе и делают разные другие проказы».
«Был же он положительно не в здравом состоянии ума, сам мне признавался, что наяву видит видения, встречает
на улице разных лиц, которые уже померли, и что к нему каждый
вечер ходит в гости сатана», — заключил доктор.
Утром меня разбудил шум дождя. Одевшись, я вышел
на улицу. Низко бегущие над землей тучи, порывистый ветер и дождь живо напомнили мне бурю
на реке Билимбе. За ночь барометр упал
на 17 мм. Ветер несколько раз менял свое направление и к
вечеру превратился в настоящий шторм.
Когда мы окончили осмотр пещер, наступил уже
вечер. В фанзе Че Фана зажгли огонь. Я хотел было ночевать
на улице, но побоялся дождя. Че Фан отвел мне место у себя
на кане. Мы долго с ним разговаривали.
На мои вопросы он отвечал охотно, зря не болтал, говорил искренно. Из этого разговора я вынес впечатление, что он действительно хороший, добрый человек, и решил по возвращении в Хабаровск хлопотать о награждении его чем-нибудь за ту широкую помощь, какую он в свое время оказывал русским переселенцам.
Нынешней зимой, в ненастный
вечер, я пробирался через
улицу под аркаду в Пель-Мель, спасаясь от усилившегося дождя; под фонарем за аркой стояла, вероятно ожидая добычи и дрожа от холода, бедно одетая женщина. Черты ее показались мне знакомыми, она взглянула
на меня, отвернулась и хотела спрятаться, но я успел узнать ее.
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас,
на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать
на всю зиму
на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей
на небе, ни груш
на дереве не увидите более, — тогда, только
вечер, уже наверно где-нибудь в конце
улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
На другой день к
вечеру солома с
улицы была убрана, но предписание Захарьина братья не исполнили: спален своих не перевели…
В Богословском (Петровском) переулке с 1883 года открылся театр Корша. С девяти
вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики, становились в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять место вытягивались вдоль
улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только
на зиму, платили «халтуру» полиции.
Однажды
на улице,
вечером, я встретил Авдиева.
И было тускло, как
на улице,
на которой нечего было ждать в этот
вечер…
Вместо мутной зимней слякоти наступили легкие морозы,
вечера становились светлее,
на небе искрились звезды, и серп луны кидал свой мечтательный и неверный свет
на спящие
улицы,
на старые заборы,
на зеленую железную крышу дома Линдгорстов,
на бревна шлагбаума и
на терявшуюся в сумраке ленту шоссе.
По
вечерам, когда движение
на улицах стихало, я выходил из дому, шел по шоссе к шлагбауму мимо дома Линдгорстов.
В этот день он явился в класс с видом особенно величавым и надменным. С небрежностью, сквозь которую, однако, просвечивало самодовольство, он рассказал, что он с новым учителем уже «приятели». Знакомство произошло при особенных обстоятельствах. Вчера, лунным
вечером, Доманевич возвращался от знакомых.
На углу Тополевой
улицы и шоссе он увидел какого-то господина, который сидел
на штабеле бревен, покачивался из стороны в сторону, обменивался шутками с удивленными прохожими и запевал малорусские песни.
И потом в тихий летний
вечер, полусумеречный, полупронизанный светом луны,
на улицах опять слышались печально торжественные звуки флейт и кларнетов и размеренный топот огромной толпы, в середине которой шла Басина Ита с своим ученым супругом.
Описываемая сцена происходила
на улице, у крыльца суслонского волостного правления. Летний
вечер был
на исходе, и возвращавшийся с покосов народ не останавливался около волости: наработавшиеся за день рады были месту. Старика окружили только те мужики, которые привели его с покоса, да несколько других, страдавших неизлечимым любопытством. Село было громадное, дворов в пятьсот, как все сибирские села, но в страду оно безлюдело.
Он, как мальчишка, по целым часам поджидал ее
на улице, бродил по
вечерам, как тень, под окнами редакции «Запольского курьера», где она занималась, и был счастлив, когда мог раскланяться с ней хоть издали.
Окно его выходило
на улицу, и, перегнувшись через подоконник, можно было видеть, как
вечерами и по праздникам из кабака вылезают пьяные, шатаясь, идут по
улице, орут и падают.
Они часто и подолгу смеялись
вечерами, сидя у окна, пели громко;
на улице собирались люди, глядя
на них.
Весною, в горячее время перед ярмаркой, по
вечерам улицы слободы были обильно засеяны упившимися мастеровыми, извозчиками и всяким рабочим людом — слободские ребятишки всегда ошаривали их карманы, это был промысел узаконенный, им занимались безбоязненно,
на глазах старших.
Разделавшись со школой, я снова зажил
на улице, теперь стало еще лучше, — весна была в разгаре, заработок стал обильней, по воскресеньям мы всей компанией с утра уходили в поле, в сосновую рощу, возвращались в слободу поздно
вечером, приятно усталые и еще более близкие друг другу.
Там, где главная
улица упирается в тюремный забор, находятся ворота, очень скромные
на вид, и что это не простые, обывательские ворота, а вход в тюрьму, видно только по надписи да по тому еще, что каждый
вечер тут толпятся каторжные, которых впускают в калитку поодиночке и при этом обыскивают.
Доктор пригласил меня переехать к нему, и в тот же день
вечером я поселился
на главной
улице поста, в одном из домов, ближайших к присутственным местам.
— Эй, Иохим, — сказал он одним
вечером, входя вслед за мальчиком к Иохиму. — Брось ты хоть один раз свою свистелку! Это хорошо мальчишкам
на улице или подпаску в поле, а ты все же таки взрослый мужик, хоть эта глупая Марья и сделала из тебя настоящего теленка. Тьфу, даже стыдно за тебя, право! Девка отвернулась, а ты и раскис. Свистишь, точно перепел в клетке!