Неточные совпадения
Самгин следил, как соблазнительно изгибается в руках офицера с черной повязкой
на правой щеке
тонкое тело высокой женщины с обнаженной до пояса спиной, смотрел и привычно ловил клочки мудрости человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно у истока ее, из
уст людей, — правдивее, искренней той, которую предлагают книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость пьяных, а за последнее время ему казалось, что все люди нетрезвы.
Тут села она
на лавку и снова взглянула в зеркало и стала поправлять
на голове свои косы. Взглянула
на шею,
на новую сорочку, вышитую шелком, и
тонкое чувство самодовольствия выразилось
на устах,
на свежих ланитах и отсветилось в очах.
Точно завеса,
тонкая, легкая завеса висит, слабо колыхаясь, перед его умственным взором, — и за той завесой он чувствует… чувствует присутствие молодого, неподвижного, божественного лика с ласковой улыбкой
на устах и строго, притворно-строго опущенными ресницами.
Самые
уста Иды Ивановны были необыкновенно странны: это не были
тонкие бледные губы, постоянно ропщущие
на свое малокровие; это не был пунцовый ротик, протестующий против спокойного величия стального лица живых особ, напрасно носящих холодную маску Дианы.
Уже художник начинал мало-помалу заглядываться
на небо, озаренное каким-то прозрачным,
тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из
уст его слова: «Какой легкий тон!», и слова: «Досадно, черт побери!» И он, поправляя портрет, беспрестанно съезжавший из-под мышек, ускорял шаг.
Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови — ночь среди солнечного дня,
тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами
на щеки, пылавшие жаром тайных желаний;
уста — рубины, готовые усмехнуться…
Разверните, разверните бел
тонкой саван,
Размахни ты, моя голубонька, ручки белые,
Разомкни ты, моя ластушка, очи звездистые,
Распечатай, моя лебедушка,
уста сахарные,
Посмотри
на меня,
на горюшу победную,
Ты промолви-ка мне хоть едино словечушко…
Это не была Александра Ивановна, это легкая, эфирная, полудетская фигура в белом, но не в белом платье обыкновенного покроя, а в чем-то вроде ряски монастырской белицы. Стоячий воротничок обхватывает
тонкую, слабую шейку, детский стан словно повит пеленой и широкие рукава до локтей открывают
тонкие руки, озаренные трепетным светом горящих свеч. С головы
на плечи вьются светлые русые кудри, два черные острые глаза глядят точно не видя, а
уста шевелятся.
Руки больной Глафиры дрожа скользили от кистей рук Горданова к его плечам и, то щипля, то скручивая рукава гордановского бархатного пиджака, взбежали вверх до его шеи, а оттуда обе разом упали вниз
на лацканы, схватились за них и за петли, а
на шипящих и ничего не выговаривающих
устах Глафиры появилась
тонкая свинцовая полоска мутной пены.
Горячее дыхание коснулось моей щеки… Забыв про метель, про духов, про всё
на свете, я обхватил рукой талию… и какую талию! Такие талии природа может изготовлять только по особому заказу, раз в десять лет…
Тонкая, точно выточенная, горячая, эфемерная, как дыхание младенца! Я не выдержал, крепко сжал ее в объятиях…
Уста наши слились в крепкий, продолжительный поцелуй и… клянусь вам всеми женщинами в мире, я до могилы не забуду этого поцелуя».