Неточные совпадения
У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и чуть-чуть не
губернатор,
стол накрывался иной раз
на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или, лучше сказать, Людвиговну, туда и
на кухню бы не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств, хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
— А ты напиши тут, что нужно, — продолжал Тарантьев, — да не забудь написать
губернатору, что у тебя двенадцать человек детей, «мал мала меньше». А в пять часов чтоб суп был
на столе! Да что ты не велел пирога сделать?
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил
на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы
на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским
столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
— Послушайте! — начала хозяйка, низко-низко наклонившись над
столом. — Вы в ссоре с этим господином? — прибавила она, указывая головой
на губернатора.
В зале, куда вышел он принять
на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося,
на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем и домашний у
губернатора человек, распечатывал в углу у
стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания
на то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
Губернатор исполнил свое обещание и, при бытности того же частного пристава, стряпчего и прежних понятых, распечатал ящики в письменном
столе и конторке, где хранились деньги и бумаги Петра Григорьича, и при этом нашлось три тысячи золотом, тысяча рублей серебряными деньгами, рублей
на пятьсот бумажек, да, сверх того, в особом пакете из сахарной бумаги триста тысяч именными билетами опекунского совета и затем целый портфель с разными документами.
Такое же впечатление производили и нарядные чиновники и офицеры, рассыпанные по платформе и зале 1-го класса. У
стола, уставленного бутылками, в своем полувоенном мундире сидел
губернатор, начальник всей экспедиции, и ел что-то и спокойно разговаривал о погоде с встретившимися знакомыми, как будто дело,
на которое он ехал, было такое простое и обыкновенное, что оно не могло нарушить его спокойствия и интереса к перемене погоды.
Губернатору и графу Функендорфу угрожало то же самое: в зале пробило уже два часа, а они еще не жаловали. Обладавшие аппетитом гости напрасно похаживали около окон и посматривали
на открытую дорогу,
на которой должен был показаться экипаж, — однако его не было. Проходила уже и отсроченная четверть часа, и княгиня готовилась привстать и подать руку Рогожину, который имел привилегию водить бабушку к
столу, как вдруг кто-то крикнул: «Едут!»
— Вот, говорят, от
губернаторов все отошло: посмотрели бы
на нас — у нас-то что осталось! Право, позавидуешь иногда чиновникам. Был я намеднись в департаменте — грешный человек, все еще поглядываю, не сорвется ли где-нибудь дорожка, — только сидит их там, как мух в стакане. Вот сидит он за
столом, папироску покурит, ногами поболтает, потом возьмет перо, обмакнет, и чего-то поваракает; потом опять за папироску возьмется, и опять поваракает — ан времени-то, гляди, сколько ушло!
В пустом кабинете
губернатора, куда прямо провели Елену Петровну, стояла уже ночь: были наглухо задернуты толстые
на окнах портьеры, и сразу даже не догадаться было, где окна;
на столе горела единственная под медным козырьком неяркая лампа.
«Убьют!» — подумал
губернатор, складывая письмо. Вспомнился
на миг рабочий Егор с его сизыми завитками и утонул в чем-то бесформенном и огромном, как ночь. Мыслей не было, ни возражений, ни согласия. Он стоял у холодной печки — горела лампа
на столе за зеленым матерчатым зонтиком — где-то далеко играла дочь Зизи
на рояле — лаял губернаторшин мопс, которого, очевидно, дразнили — лампа горела. Лампа горела.
Губернатор бережно положил
на стол письмо, торжественно снял с носа затуманившиеся очки, торжественно и медленно протер их кончиком платка и с уважением и гордостью сказал...
Как Никитишна ни спорила, сколько ни говорила, что не следует готовить к чаю этого
стола, что у хороших людей так не водится, Патап Максимыч настоял
на своем, убеждая куму-повариху тем, что «ведь не
губернатор в гости к нему едет, будут люди свои, старозаветные, такие, что перед чайком от настоечки никогда не прочь».
А в других комнатах
столы расставлены,
на них в фаро да в квинтич играют; червонцы из рук в руки так и переходят, а выигрывает, бывало, завсегда больше всех
губернатор. Другие кости мечут, в шахматы играют — кому что больше с руки. А меж игрой пунши да взварцы пьют, а лакеи то и дело водку да закуски разносят.
Потом был обед человек
на двадцать… Половину мужчин она видела в первый раз… Кажется, это были все уездные предводители…
Губернатор тоже остался обедать, сидел рядом с ней, посредине
стола, против Александра Ильича.
Генерал-губернатор Южного края, здоровый немец с опущенными книзу усами, холодным взглядом и безвыразительным лицом, в военном сюртуке, с белым крестом
на шее, сидел вечером в кабинете за
столом с четырьмя свечами в зеленых абажурах и пересматривал и подписывал бумаги, оставленные ему правителем дел. «Генерал-адъютант такой-то», — выводил он с длинным росчерком и откладывал.