Неточные совпадения
С утра встречались странникам
Все больше
люди малые:
Свой брат крестьянин-лапотник,
Мастеровые, нищие,
Солдаты, ямщики.
У нищих, у солдатиков
Не спрашивали странники,
Как им — легко ли, трудно ли
Живется
на Руси?
Солдаты шилом бреются,
Солдаты дымом греются —
Какое счастье тут?..
И рассказали странники,
Как встретились нечаянно,
Как подрались, заспоривши,
Как дали свой зарок
И как потом шаталися,
Искали по губерниям
Подтянутой, Подстреленной,
Кому живется счастливо.
Вольготно
на Руси?
Влас слушал — и рассказчиков
Глазами мерял: — Вижу я,
Вы тоже
люди странные! —
Сказал он наконец. —
Чудим и мы достаточно.
А вы — и нас чудней...
Где же тот, кто бы
на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить
на высокую жизнь русского
человека? Какими словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский
человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается
на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово.
Из этого журнала читатель может видеть, что Андрей Иванович Тентетников принадлежал к семейству тех
людей, которых
на Руси много, которым имена — увальни, лежебоки, байбаки и тому подобные.
— После я встречал
людей таких и у нас,
на Руси, узнать их — просто: они про себя совсем не говорят, а только о судьбе рабочего народа.
— Идем ко мне обедать. Выпьем. Надо, брат, пить. Мы —
люди серьезные, нам надобно пить
на все средства четырех пятых души. Полной душою жить
на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми — полицией, попами, поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из русской истории рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
В комнату вошел пожилой
человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми
русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы
на три бороды.
В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой
человек, лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов. В руках у него был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил
на стул.
Но общий тон все-таки был самый дружелюбный, как
на Руси встречают всякого нового
человека с громким именем, и только приваловская мельница нагоняла облачка
на это ясное небо.
Но чудеснейшие, обильнейшие темно-русые волосы, темные соболиные брови и прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами заставили бы непременно самого равнодушного и рассеянного
человека, даже где-нибудь в толпе,
на гулянье, в давке, вдруг остановиться пред этим лицом и надолго запомнить его.
Между другими торговками, торговавшими
на своих лотках рядом с Марьей, раздался смех, как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил ни с того ни с сего один раздраженный
человек вроде купеческого приказчика и не наш торговец, а из приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком, еще молодой, в темно-русых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым лицом. Он был в каком-то глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком.
Этого как бы трепещущего
человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря
на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой
Руси.
Он был вольноотпущенный дворовый
человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте, почитывал, сколько я мог заметить, кое-какие книжонки и, живя теперь, как многие живут
на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался только что не манной небесной.
Дворовые
люди Аркадия Павлыча посматривают, правда, что-то исподлобья, но у нас
на Руси угрюмого от заспанного не отличишь.
Кажется,
человек он был положительный, даже дюжинный… впрочем, у нас
на Руси таких
людей довольно много.
Ибо у нас уже так
на Руси заведено: одному искусству
человек предаваться не может, — подавай ему все.
Заметим, кстати, что с тех пор, как
Русь стоит, не бывало еще
на ней примера раздобревшего и разбогатевшего
человека без окладистой бороды; иной весь свой век носил бородку жидкую, клином, — вдруг, смотришь, обложился кругом словно сияньем, — откуда волос берется!
Встарь бывала, как теперь в Турции, патриархальная, династическая любовь между помещиками и дворовыми. Нынче нет больше
на Руси усердных слуг, преданных роду и племени своих господ. И это понятно. Помещик не верит в свою власть, не думает, что он будет отвечать за своих
людей на Страшном судилище Христовом, а пользуется ею из выгоды. Слуга не верит в свою подчиненность и выносит насилие не как кару божию, не как искус, — а просто оттого, что он беззащитен; сила солому ломит.
— Нет, мечтания. Я знаю
Русь не по-писаному. Она живет сама по себе, и ничего вы с нею не поделаете. Если что делать еще, так надо ладом делать, а не
на грудцы лезть. Никто с вами не пойдет, и что вы мне ни говорите, у вас у самих-то нет
людей.
Впоследствии понял я высокий смысл этих простых слов, которые успокоивают всякое волненье, усмиряют всякий человеческий ропот и под благодатною силою которых до сих пор живет православная
Русь. Ясно и тихо становится
на душе
человека, с верою сказавшего и с верою услыхавшего их.
Николай Сергеич был один из тех добрейших и наивно-романтических
людей, которые так хороши у нас
на Руси, что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Свежее лицо с завидным румянцем и ласковыми серыми глазами манило своей девичьей красой; тяжелая
русая коса и точно вылепленные из алебастра плечи могли нагнать тоску
на любого молодца, конечно, не из разряда «почти молодых
людей», предпочитающих немного тронувшийся товар.
Это был замечательный
человек в том отношении, что принадлежал к совершенно особенному типу, который, вероятно, встречается только
на Руси...
Изредка, время от времени, в полку наступали дни какого-то общего, повального, безобразного кутежа. Может быть, это случалось в те странные моменты, когда
люди, случайно между собой связанные, но все вместе осужденные
на скучную бездеятельность и бессмысленную жестокость, вдруг прозревали в глазах друг у друга, там, далеко, в запутанном и угнетенном сознании, какую-то таинственную искру ужаса, тоски и безумия. И тогда спокойная, сытая, как у племенных быков, жизнь точно выбрасывалась из своего
русла.
Но мы были не одни; кроме лиц, которые скрылись за перегородкой, в комнате находился еще
человек в длиннополом узком кафтане, с длинными светло-русыми волосами
на голове, собранными в косичку. При появлении моем он встал и, вынув из-за пояса гребенку, подошел пошатываясь к зеркалу и начал чесать свои туго связанные волосы.
Но ведь с
людьми науки у нас
на Руси это сплошь да рядом случается.
— Не для того поставил я
на Руси опричнину, чтобы слуги мои побивали
людей безвинных.
Вишь ты, боярин, с тех пор как настала
на Руси опричнина, так наш брат всего боится; житья нету бедному
человеку!
— Как же мне потешать тебя, государь? — спросил он, положив локти
на стол, глядя прямо в очи Ивану Васильевичу. — Мудрен ты стал
на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено
на Руси, с тех пор как ты государишь! Потешался ты, когда был еще отроком и конем давил народ
на улицах; потешался ты, когда
на охоте велел псарям князя Шуйского зарезать; потешался, когда выборные
люди из Пскова пришли плакаться тебе
на твоего наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды палить!
— Да, боярин, кабы не ты, то висеть бы мне вместо их! А все-таки послушай мово слова, отпусти их; жалеть не будешь, как приедешь
на Москву. Там, боярин, не то, что прежде, не те времена! Кабы всех их перевешать, я бы не прочь, зачем бы не повесить! А то и без этих довольно их
на Руси останется; а тут еще
человек десять ихних ускакало; так если этот дьявол, Хомяк, не воротится
на Москву, они не
на кого другого, а прямо
на тебя покажут!
— Говорят про вас, — продолжал Серебряный, — что вы бога забыли, что не осталось в вас ни души, ни совести. Так покажите ж теперь, что врут
люди, что есть у вас и душа и совесть. Покажите, что коли пошло
на то, чтобы стоять за
Русь да за веру, так и вы постоите не хуже стрельцов, не хуже опричников!
— Вишь ты, какой прыткий! — сказал он, глядя
на него строго. — Уж не прикажешь ли мне самому побежать к вам
на прибавку? Ты думаешь, мне только и заботы, что ваша Сибирь? Нужны
люди на хана и
на Литву. Бери что дают, а обратным путем набирай охотников. Довольно теперь всякой голи
на Руси. Вместо чтоб докучать мне по все дни о хлебе, пусть идут селиться
на те новые земли! И архиерею вологодскому написали мы, чтоб отрядил десять попов обедни вам служить и всякие требы исполнять.
Я очень дружно жил с Павлом Одинцовым; впоследствии из него выработался хороший мастер, но его ненадолго хватило, к тридцати годам он начал дико пить, потом я встретил его
на Хитровом рынке в Москве босяком и недавно слышал, что он умер в тифе. Жутко вспомнить, сколько хороших
людей бестолково погибли
на моем веку! Все
люди изнашиваются и — погибают, это естественно; но нигде они не изнашиваются так страшно быстро, так бессмысленно, как у нас,
на Руси…
Хотелось поскорее уйти, но
на Руси любят затягивать грустные минуты; прощаясь,
люди точно заупокойную литургию служат.
Оно бы, глядя
на одних своих, пожалуй бы и я был склонен заключить, как Кордай д'Армон, но, имея пред очами сих самых поляков, у которых всякая дальняя сосна своему бору шумит, да раскольников, коих все обиды и пригнетения не отучают любить
Русь, поневоле должен ей противоречить и думать, что есть еще у
людей любовь к своему отечеству!
Особенно же выделялись из свиты два
человека: один — молодой, тонкий, как женщина, в поясе и широкий в плечах, с чуть пробивающейся
русой бородкой, красавец с бараньими глазами, — это был Элдар, и другой, кривой
на один глаз, без бровей и без ресниц, с рыжей подстриженной бородой и шрамом через нос и лицо, — чеченец Гамзало.
А хитрые эти
люди, — я думаю, что предварительно — немцы, хотя видимость и показывает
на жидов, — так вот они и сообразили, что ежели так пойдёт, то
Русь сама выправится, встанет
на ноги, и — это же им невыгодно, совсем невыгодно!
— Не воротится! Насчёт посева своей души
на непаханной почве — это слова слабого давления! Все
люди на Руси, батенька мой, хотят жить так, чтобы получать как можно больше удовольствия, затрачивая как можно менее труда. Это — от востока дано в плоть нам, стремление к удовольствиям без затраты усилий, пагубнейшее стремление! Вот поп как раз очень предан защите оного…
Люди оглядывались
на Тиунова и роптали, келейник наклонился, осыпав плечико старца пышными локонами
русых волос, и что-то шептал в ухо ему, старец отрицательно потряс головою, а Кожемякин облегчённо подумал, косясь
на Тиунова...
Есть
на Руси такие особые
люди: будто он хороший и будто честно говорит — а внутри себя просто гнилой жулик: ни в нём нет веры ни во что, ни ему, сукиному сыну, ни в чём верить нельзя.
Не скоро сладили с упрямою рекой; долго она рвала и уносила хворост, солому, навоз и дерн; но, наконец,
люди одолели, вода не могла пробиться более, остановилась, как бы задумалась, завертелась, пошла назад, наполнила берега своего
русла, затопила, перешла их, стала разливаться по лугам, и к вечеру уже образовался пруд, или, лучше сказать, всплыло озеро без берегов, без зелени, трав и кустов,
на них всегда растущих; кое-где торчали верхи затопленных погибших дерев.
Сколько
людей на Руси гибнет от жестокого пьянства, а между тем, чего, кажется, проще отказаться от одной рюмки, всего от одной.
Матушку такая резкость смутила, и она поставила это Борису
на вид; но тот только махнул рукой и отвечал, что с торговым
человеком на Руси иначе обходиться невозможно.
Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя в моем укромном уголке, то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь,
на Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами,
люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что не верил и так, к стыду моему, не только не принял ни в чем ни малейшего участия, но даже был удивлен, заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что в самом деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
Я и сам когда-то было прослыл за умного
человека, да увидал, что это глупо, что с умом
на Руси с голоду издохнешь, и ради детей в дураки пошел, ну и зато воспитал их не так, как у умников воспитывают: мои себя честным трудом пропитают, и ребят в ретортах приготовлять не станут, и польского козла не испужаются.
Надо приготовлять детей к жизни сообразно ожидающим их условиям, а так как жизнь
на Руси чаще всего самых лучших
людей ни зб что ни пру что бьет, то в виде сюрприза можно только разве бить и наилучших детей и то преимущественно в те дни, когда они заслуживают особой похвалы.
Это меня обидело. Я вышел, сел
на Ивана Никитина, поехал завтракать в ресторан Кошелева. Отпустил лихача и вошел. В зале встречаю нашего буфетчика Румеля, рассказываю ему о бенефисе, и он прямо тащит меня к своему столу, за которым сидит высокий, могучий
человек с большой
русой бородой: фигура такая, что прямо нормандского викинга пиши.
— Конечно!
На Руси такой обычай у добрых
людей есть, — ответил я, уже успокоившись.
Можно в самом деле подумать, что
на Руси еще не перевелись громадные, широко шагающие
люди вроде Ильи Муромца и Соловья Разбойника и что еще не вымерли богатырские кони.
Жизнь страшна и чудесна, а потому какой страшный рассказ ни расскажи
на Руси, как ни украшай его разбойничьими гнездами, длинными ножиками н чудесами, он всегда отзовется в душе слушателя былью, и разве только
человек, сильно искусившийся
на грамоте, недоверчиво покосится, да и то смолчит.