Неточные совпадения
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и
на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она
перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать
перед смертью?
То направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений, в виду расстилавшихся внизу долин, по которым повсюду оставались еще большие озера от разлития воды; или же вступал в овраги, где едва начинавшие убираться листьями дерева отягчены птичьими гнездами, — оглушенный карканьем ворон, разговорами галок и граньями грачей, перекрестными летаньями, помрачавшими небо; или же спускался вниз к поемным местам и разорванным плотинам — глядеть, как с оглушительным шумом неслась повергаться вода
на мельничные колеса; или же пробирался дале к пристани, откуда неслись, вместе с течью воды, первые суда, нагруженные горохом, овсом, ячменем и пшеницей; или отправлялся в
поля на первые весенние работы глядеть, как свежая орань черной полосою проходила по зелени, или же как ловкий сеятель бросал из горсти семена ровно, метко, ни зернышка не
передавши на ту или другую сторону.
Она сидела с заплаканными глазами
на сундуке, перебирая пальцами носовой платок, и пристально смотрела
на валявшиеся
на полу перед ней клочки изорванной вольной.
Далеко понеслось громкое хлопанье по всем окрестным
полям и нивам, сливаясь в беспрерывный гул; дымом затянуло все
поле, а запорожцы всё палили, не переводя духу: задние только заряжали да
передавали передним, наводя изумление
на неприятеля, не могшего понять, как стреляли козаки, не заряжая ружей.
Я взглянул и обмер.
На полу, в крестьянском оборванном платье сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами.
Перед нею стоял кувшин воды, накрытый ломтем хлеба. Увидя меня, она вздрогнула и закричала. Что тогда со мною стало — не помню.
Он начал с большим вниманием глядеть
на нее в церкви, старался заговаривать с нею. Сначала она его дичилась и однажды,
перед вечером, встретив его
на узкой тропинке, проложенной пешеходами через ржаное
поле, зашла в высокую, густую рожь, поросшую полынью и васильками, чтобы только не попасться ему
на глаза. Он увидал ее головку сквозь золотую сетку колосьев, откуда она высматривала, как зверок, и ласково крикнул ей...
Самгин швырнул газету
на пол, закрыл глаза, и тотчас
перед ним возникла картина ночного кошмара, закружился хоровод его двойников, но теперь это были уже не тени, а люди, одетые так же, как он, — кружились они медленно и не задевая его; было очень неприятно видеть, что они — без лиц,
на месте лица у каждого было что-то, похожее
на ладонь, — они казались троерукими. Этот полусон испугал его, — открыв глаза, он встал, оглянулся...
Самгин не выспался, идти
на улицу ему не хотелось, он и
на крышу полез неохотно. Оттуда даже невооруженные глаза видели над
полем облако серовато-желтого тумана. Макаров, посмотрев в трубу и
передавая ее Климу, сказал, сонно щурясь...
Смерть у них приключалась от вынесенного
перед тем из дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему
на голой траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого
пола.
Простая кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер
на полу, круглый стол
перед диваном, другой маленький письменный у окна, покрытый клеенкой,
на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф с платьями.
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут
на пол! Вот мое житье — как
перед Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым людям.
Они воротились домой. Вера
передала некоторые покупки бабушке, другие велела отнести к себе в комнату и позвала опять Райского гулять по роще, по
полю и спуститься к Волге,
на песок.
Очень просто и случайно. В конце прошлого лета,
перед осенью, когда поспели яблоки и пришла пора собирать их, Вера сидела однажды вечером в маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно в
поле, потом вдаль
на Волгу,
на горы. Вдруг она заметила, что в нескольких шагах от нее, в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
Он старался взглянуть
на лесничего. Но
перед носом у него тряслась только низенькая шляпа с большими круглыми
полями да широкие плечи рослого человека, покрытые макинтошем. Сбоку он видел лишь силуэт носа и — как казалось ему, бороду.
Вера была не в лучшем положении. Райский поспешил
передать ей разговор с бабушкой, — и когда,
на другой день, она, бледная, измученная, утром рано послала за ним и спросила: «Что бабушка?» — он, вместо ответа, указал ей
на Татьяну Марковну, как она шла по саду и по аллеям в
поле.
Таким образом,
на этом
поле пока и шла битва: обе соперницы как бы соперничали одна
перед другой в деликатности и терпении, и князь в конце концов уже не знал, которой из них более удивляться, и, по обыкновению всех слабых, но нежных сердцем людей, кончил тем, что начал страдать и винить во всем одного себя.
Все ахнули и бросились его поднимать, но, слава Богу, он не разбился; он только грузно, со звуком, стукнулся об
пол обоими коленями, но успел-таки уставить
перед собою правую руку и
на ней удержаться.
В зале,
на полу,
перед низенькими, длинными, деревянными скамьями, сидело рядами до шести — или семисот женщин, тагалок, от пятнадцатилетнего возраста до зрелых лет: у каждой было по круглому, гладкому камню в руках, а рядом,
на полу, лежало по куче листового табаку.
Опять появились слуги: каждый нес лакированную деревянную подставку, с трубкой, табаком, маленькой глиняной жаровней, с горячими углями и пепельницей, и тем же порядком ставили
перед нами. С этим еще было труднее возиться. Японцам хорошо, сидя
на полу и в просторном платье, проделывать все эти штуки: набивать трубку, закуривать углем, вытряхивать пепел; а нам каково со стула? Я опять вспомнил угощенье Лисицы и Журавля.
Орудия закрепили тройными талями и, сверх того, еще занесли кабельтовым, и
на этот счет были довольно покойны. Качка была ужасная. Вещи, которые крепко привязаны были к стенам и к
полу, отрывались и неслись в противоположную сторону, оттуда назад. Так задумали оторваться три массивные кресла в капитанской каюте. Они рванулись, понеслись, домчались до средины; тут крен был так крут, что они скакнули уже по воздуху, сбили столик
перед диваном и, изломав его, изломавшись сами, с треском упали все
на диван.
Стоять
перед старшим или
перед гостем, по их обычаю, неучтиво: они, встречая гостя, сейчас опускаются
на пол, а сидя
на полу, как же можно иначе поклониться почтительно, как не до земли?
Перед высшим лицом японец быстро падает
на пол, садится
на пятки и поклонится в землю.
Маслова сидела, засунув руки в рукава халата, и, склонив низко голову, неподвижно смотрела
на два шага
перед собой,
на затоптанный
пол, и только говорила...
Полинявшие дорогие ковры
на полу, резная старинная мебель красного дерева, бронзовые люстры и канделябры, малахитовые вазы и мраморные столики по углам, старинные столовые часы из матового серебра, плохие картины в дорогих рамах, цветы
на окнах и лампадки
перед образами старинного письма — все это уносило его во времена детства, когда он был своим человеком в этих уютных низеньких комнатах.
— Знаю, что острижете, — грубо проговорил Лепешкин, вынимая толстый бумажник. — Ведь у тебя голова-то, Иван Яковлич, золотая, прямо сказать, кабы не дыра в ней… Не стоял бы ты
на коленях
перед мужиком, ежели бы этих своих глупостев с женским
полом не выкидывал. Да… Вот тебе деньги, и чтобы завтра они у меня
на столе лежали. Вот тебе мой сказ, а векселей твоих даром не надо, — все равно
на подтопку уйдут.
Она страдала за свое «предательство»
на суде, и Алеша предчувствовал, что совесть тянет ее повиниться, именно
перед ним,
перед Алешей, со слезами, со взвизгами, с истерикой, с битьем об
пол.
Полет птиц был какой-то тяжелый: они часто махали крыльями и
перед спуском
на землю неловко спланировали.
Порывистый ветер быстро мчался мне навстречу через желтое, высохшее жнивье; торопливо вздымаясь
перед ним, стремились мимо, через дорогу, вдоль опушки, маленькие, покоробленные листья; сторона рощи, обращенная стеною в
поле, вся дрожала и сверкала мелким сверканьем, четко, но не ярко;
на красноватой траве,
на былинках,
на соломинках — всюду блестели и волновались бесчисленные нити осенних паутин.
Он перекрестился, положил
полу своей шинели себе
на руку, взял недоуздок и
передал мне лошадь.
Он почти постоянно, если можно так выразиться, экзаменовал Малек-Аделя; уезжал
на нем куда-нибудь подальше в
поле и ставил его
на пробу; или уходил украдкой в конюшню, запирал за собою дверь и, ставши
перед самой головой коня, заглядывал ему в глаза, спрашивал шепотом: «Ты ли это?
Солнце так и било с синего, потемневшего неба; прямо
перед нами,
на другом берегу, желтело овсяное
поле, кое-где проросшее полынью, и хоть бы один колос пошевельнулся.
Я спал плохо, раза два просыпался и видел китайцев, сидящих у огня. Время от времени с
поля доносилось ржание какой-то неспокойной лошади и собачий лай. Но потом все стихло. Я завернулся в бурку и заснул крепким сном.
Перед солнечным восходом пала
на землю обильная роса. Кое-где в горах еще тянулся туман. Он словно боялся солнца и старался спрятаться в глубине лощины. Я проснулся раньше других и стал будить команду.
Вид был точно чудесный. Рейн лежал
перед нами весь серебряный, между зелеными берегами; в одном месте он горел багряным золотом заката. Приютившийся к берегу городок показывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и
поля. Внизу было хорошо, но наверху еще лучше: меня особенно поразила чистота и глубина неба, сияющая прозрачность воздуха. Свежий и легкий, он тихо колыхался и перекатывался волнами, словно и ему было раздольнее
на высоте.
В небольшом этапе было человек восемьдесят народу в цепях, бритых и небритых, женщин, детей; все они расступились
перед офицером, и мы увидели
на грязном
полу, в углу,
на соломе какую-то фигуру, завернутую в кафтан ссыльного.
Я с отвращением смотрел
на шленского великана и только
на том мирился с ним, что он мне рассказывал, гуляя по Девичьему
полю и
на Пресненских прудах, сальные анекдоты, которые я
передавал передней.
В то самое время, как Гарибальди называл Маццини своим «другом и учителем», называл его тем ранним, бдящим сеятелем, который одиноко стоял
на поле, когда все спало около него, и, указывая просыпавшимся путь, указал его тому рвавшемуся
на бой за родину молодому воину, из которого вышел вождь народа итальянского; в то время, как, окруженный друзьями, он смотрел
на плакавшего бедняка-изгнанника, повторявшего свое «ныне отпущаеши», и сам чуть не плакал — в то время, когда он поверял нам свой тайный ужас
перед будущим, какие-то заговорщики решили отделаться, во что б ни стало, от неловкого гостя и, несмотря
на то, что в заговоре участвовали люди, состарившиеся в дипломациях и интригах, поседевшие и падшие
на ноги в каверзах и лицемерии, они сыграли свою игру вовсе не хуже честного лавочника, продающего
на свое честное слово смородинную ваксу за Old Port.
Перед домом, за небольшим
полем, начинался темный строевой лес, через него шел просек в Звенигород; по другую сторону тянулась селом и пропадала во ржи пыльная, тонкая тесемка проселочной дороги, выходившей через майковскую фабрику —
на Можайку.
Раннее утро, не больше семи часов. Окна еще не начали белеть, а свечей не дают; только нагоревшая светильня лампадки, с вечера затепленной в углу
перед образом, разливает в жарко натопленной детской меркнущий свет. Две девушки, ночующие в детской, потихоньку поднимаются с войлоков, разостланных
на полу, всемерно стараясь, чтобы неосторожным движением не разбудить детей. Через пять минут они накидывают
на себя затрапезные платья и уходят вниз доканчивать туалет.
— Вишь, чертова баба! — сказал дед, утирая голову
полою, — как опарила! как будто свинью
перед Рождеством! Ну, хлопцы, будет вам теперь
на бублики! Будете, собачьи дети, ходить в золотых жупанах! Посмотрите-ка, посмотрите сюда, что я вам принес! — сказал дед и открыл котел.
Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки
перед ним не было; но вместо того
на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились
на эти кушанья. «Посмотрим, — говорил он сам себе, — как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану».
Иван Федорович, зная все это, заблаговременно запасся двумя вязками бубликов и колбасою и, спросивши рюмку водки, в которой не бывает недостатка ни в одном постоялом дворе, начал свой ужин, усевшись
на лавке
перед дубовым столом, неподвижно вкопанным в глиняный
пол.
Кузнец не без робости отворил дверь и увидел Пацюка, сидевшего
на полу по-турецки,
перед небольшою кадушкою,
на которой стояла миска с галушками. Эта миска стояла, как нарочно, наравне с его ртом. Не подвинувшись ни одним пальцем, он наклонил слегка голову к миске и хлебал жижу, схватывая по временам зубами галушки.
Это была свадьба, совершаемая с соблюдением всех старинных обычаев. Венчали
перед синагогой
на площади, в сумерки. Над женихом и невестой держали богатый балдахин… Читали молитвы, пили вино, и жених, бросив
на пол рюмку, топтал ее ногой…
Мы вернулись в Ровно; в гимназии давно шли уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня
на второй план.
На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал свою веру. Ложась спать, в те промежуточные часы
перед сном, которые прежде я отдавал буйному
полету фантазии в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы в пользу бессмертия души. Иисус Навит и формальная сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
Мать была очень испугана, застав все эти подарки. Когда отец пришел из суда, то в нашей квартирке разразилась одна из самых бурных вспышек, какие я только запомню. Он ругал вдову, швырял материи
на пол, обвинял мать и успокоился лишь тогда, когда
перед подъездом появилась тележка,
на которую навалили все подарки и отослали обратно.
Он сидел
на полу, растопырив ноги, и плевал
перед собою, шлепая ладонями по
полу.
На печи стало нестерпимо жарко, я слез, но, когда поравнялся с дядей, он поймал меня за ногу, дернул, и я упал, ударившись затылком.
На столе горела, оплывая и отражаясь в пустоте зеркала, сальная свеча, грязные тени ползали по
полу, в углу
перед образом теплилась лампада, ледяное окно серебрил лунный свет. Мать оглядывалась, точно искала чего-то
на голых стенах,
на потолке.
Это есть различие между князем Андреем в петербургском салоне Анны Павловны и князем Андреем
перед звездным небом, когда он лежит
на поле раненый.
Полет их очень быстр, и от частого маханья крыльями происходит особенный звук, похожий не
на чистый свист, а
на какое-то дрожанье свиста, которое нельзя
передать словами; подобный звук слышен отчасти в
полете стрепета.
Лиза ничего не отвечала ему и, не улыбаясь, слегка приподняв брови и краснея, глядела
на пол, но не отнимала своей руки; а наверху, в комнате Марфы Тимофеевны, при свете лампадки, висевшей
перед тусклыми старинными образами, Лаврецкий сидел
на креслах, облокотившись
на колена и положив лицо
на руки; старушка, стоя
перед ним, изредка и молча гладила его по волосам.