Неточные совпадения
Москва была богато убрана снегом, толстые пуховики его лежали
на крышах, фонари покрыты белыми чепчиками, всюду блестело холодное серебро, морозная пыль над городом тоже напоминала спокойный блеск оксидированного серебра. Под ногами людей хрящевато поскрипывал снег, шуршали и тихонько взвизгивали железные
полозья саней.
«Наледи — это не замерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с гор в Лену; вода стоит поверх льда; случится попасть туда — лошади не вытащат сразу,
полозья и обмерзнут: тогда ямщику остается ехать
на станцию за людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки…
Над Ирбитом стояла зимняя февральская ночь: все небо залито мириадами звезд; под
полозьями звонко хрустел снег, точно кто хватался за железо закоченевшими
на морозе руками.
Приятная дрожь охватит всего, когда в такое утро выйдешь из теплой комнаты
на улицу, а там заскрипят
полозья, замелькает по сторонам бесконечная снежная поляна; в небе чуть-чуть мигают звездочки, позванивает колокольчик под дугой…
Здесь случилось маленькое происшествие, которое задержало нас почти
на целый день. Ночью мы не заметили, как вода подошла к биваку. Одна нарта вмерзла в лед. Пришлось ее вырубать топорами, потом оттаивать
полозья на огне и исправлять поломки. Наученные опытом, дальше
на биваках мы уже не оставляли нарты
на льду, а ставили их
на деревянные катки.
Полозов, в удовольствии от этого, сидел за столом в гостиной и пересматривал денежные бумаги, отчасти слушал и разговор дочери с Бьюмонтом, когда они проходили через гостиную: они ходили вдоль через все четыре комнаты квартиры, бывшие
на улицу.
Приехав
на другой или третий день вечером, Кирсанов нашел жениха точно таким, каким описывал
Полозов, а Полозова нашел удовлетворительным: вышколенный старик не мешал дочери. Кирсанов просидел вечер, ничем не показывая своего мнения о женихе, и, прощаясь с Катериною Васильевною, не сделал никакого намека
на то, как он понравился ему.
Вот, например, это было через неделю после визита, за который «очень благодарил» Бьюмонт Катерину Васильевну, месяца через два после начала их знакомства; продажа завода была покончена, мистер Лотер собирался уехать
на другой день (и уехал; не ждите, что он произведет какую-нибудь катастрофу; он, как следует негоцианту, сделал коммерческую операцию, объявил Бьюмонту, что фирма назначает его управляющим завода с жалованьем в 1000 фунтов, чего и следовало ожидать, и больше ничего: какая ж ему надобность вмешиваться во что-нибудь, кроме коммерции, сами рассудите), акционеры, в том числе и
Полозов, завтра же должны были получить (и получили, опять не ждите никакой катастрофы: фирма Ходчсона, Лотера и К очень солидная) половину денег наличными, а другую половину — векселями
на З — х месячный срок.
— Я одному удивляюсь, — продолжал Бьюмонт
на следующий день (они опять ходили вдоль по комнатам, из которых в одной сидел
Полозов): — я одному удивляюсь, что при таких условиях еще бывают счастливые браки.
С такими людьми, как тогдашний
Полозов, нельзя иначе действовать, как нахрапом, наступая
на горло.
Но, убедившись, что Кирсанов говорит дело и что надо его слушаться,
Полозов все еще не мог взять в толк, что ж это за человек: он
на его стороне, и вместе
на стороне дочери; он заставляет его покориться дочери и хочет, чтобы дочь изменила свою волю: как примирить это?
Полозов был отставной ротмистр или штаб — ротмистр;
на службе, по обычаю старого тогдашнего века, кутил и прокутил довольно большое родовое имение.
Когда, месяца через полтора, две удобные квартиры рядом нашлись и Кирсановы поселились
на одной, Бьюмонты
на другой, старик
Полозов предпочел остаться
на заводской квартире, простор которой напоминает ему, хотя в слабой степени, прежнее его величие.
Однако ж не ошибался ли
Полозов, предусматривая себе зятя в Бьюмонте? Если у старика было еще какое-нибудь сомнение в этом, оно исчезло, когда Бьюмонт, недели через две после того как начал бывать у них, сказал ему, что, может быть, покупка завода задержится
на несколько дней; впрочем, едва ли от этого будет задержка: вероятно, они и, не дожидаясь мистера Лотера, не составили бы окончательных условий раньше недели, а мистер Лотер будет в Петербурге через четыре дня.
…В Москву я из деревни приехал в Великий пост; снег почти сошел,
полозья режут по камням, фонари тускло отсвечиваются в темных лужах, и пристяжная бросает прямо в лицо мороженую грязь огромными кусками. А ведь престранное дело: в Москве только что весна установится, дней пять пройдут сухих, и вместо грязи какие-то облака пыли летят в глаза, першит, и полицмейстер, стоя озабоченно
на дрожках, показывает с неудовольствием
на пыль — а полицейские суетятся и посыпают каким-то толченым кирпичом от пыли!»
Извозчик бьет кнутом лошаденку. Скользим легко то по снегу, то по оголенным мокрым булыгам, благо широкие деревенские
полозья без железных подрезов. Они скользят, а не режут, как у городских санок. Зато
на всех косогорах и уклонах горбатой улицы сани раскатываются, тащат за собой набочившуюся лошадь и ударяются широкими отводами о деревянные тумбы. Приходится держаться за спинку, чтобы не вылететь из саней.
Скитники
на брезгу уже ехали дальше. Свои лесные сани они оставили у доброхота Василия, а у него взамен взяли обыкновенные пошевни, с отводами и подкованными
полозьями. Теперь уж
на раскатах экипаж не валился набок, и старики переглядывались. Надо полагать, он отстал. Побился-побился и бросил. Впрочем, теперь другие интересы и картины захватывали их. По дороге то и дело попадались пешеходы, истомленные, худые, оборванные, с отупевшим от истомы взглядом. Это брели из голодавших деревень в Кукарский завод.
Дело дошло чуть не до драки, когда в одном ложке при спуске с горы сани перевернулись
на всем раскате вверх
полозьями, так что сидевший назади Михей Зотыч редькой улетел прямо в снег, а правивший лошадью Анфим протащился, запутавшись в вожжах, сажен пять
на собственном чреве.
Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем
на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан,
на улице взвизгивают
полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Увидав Санина,
Полозов только промолвил: «А! решился?» — и, надев шляпу, шинель и калоши, заткнув себе хлопчатой бумагой уши, хотя дело было летом, вышел
на крыльцо.
— А что? — переспросил
Полозов, пропуская в рот один из тех продольных ломтиков,
на которые распадается мясо апельсина.
А
Полозов кушал обдуманно, пил внимательно и только изредка вскидывал то
на жену, то
на Санина свои белесоватые, с виду слепые, в сущности очень зрячие глаза.
На станциях
Полозов аккуратно расплачивался, замечал время по часам и награждал почтальонов — мало или много, смотря по их усердию.
Полозов расстегнул жилет. По одному тому, как он приподнимал брови, отдувался и морщил нос, можно было видеть, что говорить будет для него большою тягостью и что он не без некоторой тревоги ожидал, заставит ли его Санин ворочать языком, или сам возьмет
на себя труд вести беседу?
Полозов проглотил вино, выполоскал себе рот и руки вымыл, старательно вытер их о салфетку, достал и закурил сигару. Санин молча глядел
на него.
Полозов глянул
на нее исподлобья.
Однако
Полозов проснулся, по собственному замечанию, раньше обыкновенного, — он поспал всего полтора часика и, выпив стакан зельтерской воды со льдом да проглотив ложек с восемь варенья, русского варенья, которое принес ему камердинер в темно-зеленой, настоящей «киевской» банке и без которого он, по его словам, жить не мог, — он уставился припухшими глазами
на Санина и спросил его, не хочет ли он поиграть с ним в дурачки?
— Санин, Дмитрий Павлович, приятель мой с детства, — промолвил
Полозов, по-прежнему не оборачиваясь к нему и не вставая, но указывая
на него пальцем.
Санин поместился с ним рядом,
Полозов приказал через привратника почтальону ехать исправно — если желает получить
на водку; подножки загремели, дверцы хлопнули, карета покатилась.
— Всяко бывает, — отвечал
Полозов. — Ты только поживи подольше — всего насмотришься. Например, можешь ты себе представить меня подъезжающим
на ординарцы? А я подъезжал; а великий князь Михаил Павлович скомандовал: «Рысью, рысью этого толстого корнета! Прибавь рыси!»
Полозов поставил
на стол рюмку, которую поднес было к губам.
Полозов тоже глянул
на него — и ушел не простившись.
Полозов слушал его молча, лишь изредка взглядывая
на дверь, откуда должен был явиться завтрак. Завтрак явился наконец. Обер-кельнер, в сопровождении двух других слуг, принес несколько блюд под серебряными колпаками.
Полозов ввалился в комнату и опять поместился
на кресле. Безмолвствовал он по-прежнему; но странная усмешка от времени до времени пучила его бесцветные и уже сморщенные щеки.
Как некий триумфатор высадился
Полозов и начал подниматься по устланной коврами и благовонной лестнице. К нему подлетел человек, тоже отлично одетый, но с русским лицом — его камердинер.
Полозов заметил ему, что впредь будет всегда брать его с собою, ибо, накануне, во Франкфурте, его, Полозова, оставили
на ночь без теплой воды! Камердинер изобразил ужас
на лице — и, проворно наклонясь, снял с барина калоши.
— Спать я не хочу, — промолвил
Полозов, грузно поднимаясь с кресла, — а отправиться — отправлюсь и ручку поцелую. — Она подставила ему свою ладонь, не переставая улыбаться и глядеть
на Санина.
Четыре часа спустя Марья Николаевна и Санин, в сопровождении дремавшего
на седле грума, возвратились в Висбаден, в гостиницу. Г-н
Полозов встретил свою супругу, в руках письмо к управляющему. Вглядевшись в нее попристальнее, он, однако, выразил
на лице своем некоторое неудовольствие — и даже пробормотал...
Полозов привел Санина в одну из лучших гостиниц Франкфурта, в которой занимал уже, конечно, лучший номер.
На столах и стульях громоздились картоны, ящики, свертки… «Все, брат, покупки для Марьи Николаевны!» (так звали жену Ипполита Сидорыча).
Полозов опустился в кресло, простонал: «Эка жара!» — и развязал галстух. Потом позвонил обер-кельнера и тщательно заказал ему обильнейший завтрак. «А в час чтобы карета была готова! Слышите, ровно в час!»
Я прошел наш пустынный переулок и вышел
на большую улицу, где стали встречаться и пешеходы и ломовые с дровами
на санях, достававших
полозьями до мостовой.
Он визжит под
полозьями саней, оставляющих за собою в нем блестящие, скользкие полосы, а
на заворотах он крепко хрустит, смятый
полозьями.
Заскрипели, завизжали, заплакали
полозья, отдираясь от настывшего снега, заговорили нестройно, вразброд колокольцы под дугами. Легкой рысцой, точно шутя, точно еще балуясь, завернула тройка
на Арбатскую площадь, сдержанно пересекла ее и красиво выехала
на серебряный Никитский бульвар.
Помнилось ему еще, как
на одном крутом повороте сани так накренились
на правый бок, точно ехали
на одном
полозе, а потом так тяжко ухнули
на оба
полоза, перевалившись
на другой бок, что все юнкера одновременно подскочили и крякнули. Не забыл Александров и того, как он в одну из секунд бешеной скачки взглянул
на небо и увидел чистую, синевато-серебряную луну и подумал с сочувствием: «Как ей, должно быть, холодно и как скучно бродить там в высоте, точно она старая больная вдова; и такая одинокая».
Хозяин послал меня
на чердак посмотреть, нет ли зарева, я побежал, вылез через слуховое окно
на крышу — зарева не было видно; в тихом морозном воздухе бухал, не спеша, колокол; город сонно прилег к земле; во тьме бежали, поскрипывая снегом, невидимые люди, взвизгивали
полозья саней, и все зловещее охал колокол. Я воротился в комнаты.
Все это, вместе с людьми, лошадьми, несмотря
на движение, кажется неподвижным, лениво кружится
на одном месте, прикрепленное к нему невидимыми цепями. Вдруг почувствуешь, что эта жизнь — почти беззвучна, до немоты бедна звуками. Скрипят
полозья саней, хлопают двери магазинов, кричат торговцы пирогами, сбитнем, но голоса людей звучат невесело, нехотя, они однообразны, к ним быстро привыкаешь и перестаешь замечать их.
Редко где промесит узкими
полозьями песок с снегом ночной извозчик и, перебравшись
на другой угол, заснет, дожидаясь седока.
Среди мертвой тишины под окнами послышался скрип
полозьев, и в комнату вошел бойкою и щеголеватою походкой новый путешественник. Это был высокий и стройный молодой человек в хорошей енотовой шубе, подпоясанной красным гарусным шарфом, и в франтовской круглой меховой шапочке из бобрового котика. Он подошел прямо к смотрителю и, вежливо положив ему
на стол свернутую подорожную, проговорил очень мягким и, как мне казалось, симпатическим голосом...
Слышно было, как
на улице скрипели
полозья, как проезжали к фабрике углевозы и как хрипло покрикивали
на лошадей полузамерзшие люди.
Съев из последних денег селянку и расстегай, я бодро и весело ранним утром зашагал первые версты. Солнце слепило глаза отблесками бриллиантиков бесконечной снежной поляны, сверкало
на обындевевших ветках берез большака, нога скользила по хрустевшему вчерашнему снегу, который крепко замел след
полозьев. Руки приходилось греть в карманах для того, чтобы теплой ладонью время от времени согревать мерзнувшие уши. Подхожу к деревне; обрадовался, увидев приветливую елку над новым домом
на краю деревни.
Но в Вологодской губернии тогда каждый лес звался волоком. Да и верно: взять хоть поморский этот скит, куда ни
на какой телеге не проедешь, а через болота всякий груз приходилось
на себе волочь или
на волокушах — нечто вроде саней, без
полозьев, из мелких деревьев. Нарубят, свяжут за комли, а
на верхушки, которые не затонут, груз кладут. Вот это и волок.
Маякин взглянул
на крестника и умолк. Лицо Фомы вытянулось, побледнело, и было много тяжелого и горького изумления в его полуоткрытых губах и в тоскующем взгляде… Справа и слева от дороги лежало поле, покрытое клочьями зимних одежд. По черным проталинам хлопотливо прыгали грачи. Под
полозьями всхлипывала вода, грязный снег вылетал из-под ног лошадей…