Неточные совпадения
«А вы что ж не танцуете? —
Сказал Последыш барыням
И молодым сынам. —
Танцуйте!» Делать нечего!
Прошлись они под музыку.
Старик их осмеял!
Качаясь, как
на палубеВ погоду непокойную,
Представил он, как тешились
В его-то времена!
«Спой, Люба!» Не хотелося
Петь белокурой барыне,
Да старый так пристал!
Я, как матрос, рожденный и выросший
на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный
на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там
на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…
Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет
на рею парус, сказал себе: «Победа
на твоей стороне, плут». Когда Грэй спустился
на палубу, Гоп вызвал его в каюту и, раскрыв истрепанную книгу, сказал...
Когда
на другой день стало светать, корабль был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать
на палубе, поборотая вином Грэя; держались
на ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший
на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и думал о счастье…
Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожиданностью тревожной погони; это запел кларнет. Музыкант, выйдя
на палубу, сыграл отрывок мелодии, полной печального, протяжного повторения. Звук дрожал, как голос, скрывающий горе; усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался. Далекое эхо смутно напевало ту же мелодию.
Такое состояние длилось еще около часа; когда исчез душевный туман, Грэй очнулся, захотел движения и вышел
на палубу.
Когда Грэй поднялся
на палубу «Секрета», он несколько минут стоял неподвижно, поглаживая рукой голову сзади
на лоб, что означало крайнее замешательство. Рассеянность — облачное движение чувств — отражалось в его лице бесчувственной улыбкой лунатика. Его помощник Пантен шел в это время по шканцам с тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил странное состояние капитана.
Глухой шум вечернего города достигал слуха из глубины залива; иногда с ветром по чуткой воде влетала береговая фраза, сказанная как бы
на палубе; ясно прозвучав, она гасла в скрипе снастей;
на баке вспыхнула спичка, осветив пальцы, круглые глаза и усы.
Поза человека (он расставил ноги, взмахнув руками) ничего, собственно, не говорила о том, чем он занят, но заставляла предполагать крайнюю напряженность внимания, обращенного к чему-то
на палубе, невидимой зрителю.
Пантен, крича как
на пожаре, вывел «Секрет» из ветра; судно остановилось, между тем как от крейсера помчался паровой катер с командой и лейтенантом в белых перчатках; лейтенант, ступив
на палубу корабля, изумленно оглянулся и прошел с Грэем в каюту, откуда через час отправился, странно махнув рукой и улыбаясь, словно получил чин, обратно к синему крейсеру.
Меж тем
на палубе у грот-мачты, возле бочонка, изъеденного червем, с сбитым дном, открывшим столетнюю темную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, сияя, как новорожденный. Грэй поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул граненым стаканом, в песне золотых труб, святое вино.
Но всего замечательнее была в этой картине фигура человека, стоящего
на баке [Бак — носовая часть верхней
палубы, носовая над стройка.] спиной к зрителю.
— Да, Атвуд, — сказал Грэй, — я, точно, звал музыкантов; подите, скажите им, чтобы шли пока в кубрик. Далее будет видно, как их устроить. Атвуд, скажите им и команде, что я выйду
на палубу через четверть часа. Пусть соберутся; вы и Пантен, разумеется, тоже послушаете меня.
За баржею распласталась под жарким солнцем синеватая Волга, дальше — золотисто блестела песчаная отмель, река оглаживала ее; зеленел кустарник, наклоняясь к ласковой воде, а люди
на палубе точно играли в двадцать рук
на двух туго натянутых струнах, чудесно богатых звуками.
Самгин охотно пошел; он впервые услыхал, что унылую «Дубинушку» можно петь в таком бойком, задорном темпе. Пела ее артель, выгружавшая из трюма баржи соду «Любимова и Сольвэ».
На палубе в два ряда стояло десять человек, они быстро перебирали в руках две веревки, спущенные в трюм, а из трюма легко, точно пустые, выкатывались бочки; что они были тяжелы, об этом говорило напряжение, с которым двое грузчиков, подхватив бочку и согнувшись, катили ее по
палубе к сходням
на берег.
— Там есть место: Гончаров вышел
на палубу, посмотрел
на взволнованное море и нашел его бессмысленным, безобразным. Помнишь?
Этот, который необыкновенно разгрызал орехи, взглянув
на верхнюю
палубу, где стоял Самгин с Варварой, сказал довольно громко...
Грузчики выпустили веревки из рук, несколько человек, по-звериному мягко, свалилось
на палубу, другие пошли
на берег. Высокий, скуластый парень с длинными волосами, подвязанными мочалом, поравнялся с Климом, — непочтительно осмотрел его с головы до ног и спросил...
Клим знал, что
на реке арестантов ожидает рыжий пароход с белой полосою
на трубе, рыжая баржа;
палуба ее покрыта железной клеткой, и баржа похожа
на мышеловку.
Зато — как приятно стало через день, когда Клим, стоя
на палубе маленького парохода, белого, как лебедь, смотрел
на город, окутанный пышной массой багряных туч.
Последние два дня дул крепкий, штормовой ветер; наконец он утих и позволил нам зайти за рифы,
на рейд. Это было сделано с рассветом; я спал и ничего не видал. Я вышел
на палубу, и берег представился мне вдруг, как уже оконченная, полная картина, прихотливо изрезанный красивыми линиями, со всеми своими очаровательными подробностями, в красках, в блеске.
Спутники мои беспрестанно съезжали
на берег, некоторые уехали в Капштат, а я глядел
на холмы, ходил по
палубе, читал было, да не читается, хотел писать — не пишется. Прошло дня три-четыре, инерция продолжалась.
Но ничто не спасло ее, час ее пробил. «Прочь, прочь!» — кричали
на юте, втаскивая туда акулу. Раздался тревожный топот людей, потом паденье тяжелого тела и вслед за тем удары в
палубу.
Капитан тут же рядом спал одетый, беспрестанно вскакивая и выбегая
на палубу.
Белая
палуба блестит, как слоновая кость, песок
на скалах белеет, как снег.
Она была очень ярко убрана: стены в ней, или, по-морскому, переборки, и двери были красного дерева, пол, или
палуба, устлана ковром;
на окнах красные и зеленые драпри.
По изустным рассказам свидетелей, поразительнее всего казалось переменное возвышение и понижение берега: он то приходил вровень с фрегатом, то вдруг возвышался саженей
на шесть вверх. Нельзя было решить, стоя
на палубе, поднимается ли вода, или опускается самое дно моря? Вращением воды кидало фрегат из стороны в сторону, прижимая
на какую-нибудь сажень к скалистой стене острова, около которого он стоял, и грозя раздробить, как орех, и отбрасывая опять
на середину бухты.
Баниосы тоже, за исключением некоторых, Бабы-Городзаймона, Самбро, не лучше: один скажет свой вопрос или ответ и потом сонно зевает по сторонам, пока переводчик передает. Разве ученье, внезапный шум
на палубе или что-нибудь подобное разбудит их внимание: они вытаращат глаза, навострят уши, а потом опять впадают в апатию. И музыка перестала шевелить их. Нет оживленного взгляда, смелого выражения, живого любопытства, бойкости — всего, чем так сознательно владеет европеец.
Я пробовал пойти наверх или «
на улицу», как я называл верхнюю
палубу, но ходить было нельзя.
Вон, посмотрите, они стоят в куче
на палубе, около шпиля, а не то заберутся
на вахтенную скамью.
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, с другими, стал пристально смотреть
на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к борту.
На палубе показался низенький, приземистый человек в синей куртке, в синих панталонах. Это был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
7-го октября был ровно год, как мы вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я в первый раз вступил
на море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел в койку и
на колеблющуюся под ногами
палубу, как неблагосклонно встретило нас море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с друзьями…
Но вот и дошли, вот раздалась команда «Из бухты вон!», потом «Якорь отдать!» Стали; я вышел
на палубу.
Все четыреста человек экипажа столпились
на палубе, раздались командные слова, многие матросы поползли вверх по вантам, как мухи облепили реи, и судно окрылилось парусами.
Сначала вошли
на палубу переводчики. «Оппер-баниосы», — говорили они почтительным шепотом, указывая
на лодки, а сами стали в ряд. Вскоре показались и вошли
на трап, потом
на палубу двое японцев, поблагообразнее и понаряднее прочих. Переводчики встретили их, положив руки
на колени и поклонившись почти до земли. За ними вошло человек двадцать свиты.
После смешно было вспоминать, как, при каждом ударе и треске, все мы проворно переходили одни
на место других
на палубе. «Страшновато было!» — как говорил, бывало, я в подобных случаях спутникам. Впрочем, все это продолжалось, может быть, часа два, пока не начался опять прилив, подбавивший воды, и мы снялись и пошли дальше.
Опираясь
на него, я вышел «
на улицу» в тот самый момент, когда
палуба вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать к пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими руками уцепился за леер.
Я вышел
на палубу; жарко; дышать густым, влажным и теплым воздухом было тяжело до тоски.
На палубе бездействие; паруса стоят неподвижно; ученье делать нет возможности от жара.
Тут, в открытом океане, стало сильно покачивать; вода не раз плескала
на палубу.
Но эта первая буря мало подействовала
на меня: не бывши никогда в море, я думал, что это так должно быть, что иначе не бывает, то есть что корабль всегда раскачивается
на обе стороны,
палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается
на голову.
Утром 4-го января фрегат принял праздничный вид: вымытая, вытертая песком и камнями, в ущерб моему ночному спокойствию,
палуба белела, как полотно; медь ярко горела
на солнце; снасти уложены были красивыми бухтами, из которых в одной поместился общий баловень наш, кот Васька.
Вчера все мокрое вынесли
на палубу: что за картина! что за безобразие!
В Новый год, вечером, когда у нас все уже легли, приехали два чиновника от полномочных, с двумя второстепенными переводчиками, Сьозой и Льодой, и привезли ответ
на два вопроса. К. Н. Посьет спал; я ходил по
палубе и встретил их. В бумаге сказано было, что полномочные теперь не могут отвечать
на предложенные им вопросы, потому что у них есть ответ верховного совета
на письмо из России и что, по прочтении его, адмиралу, может быть, ответы
на эти вопросы и не понадобятся. Нечего делать, надо было подождать.
Они пробыли почти до вечера. Свита их, прислужники, бродили по
палубе, смотрели
на все, полуразиня рот. По фрегату раздавалось щелканье соломенных сандалий и беспрестанно слышался шорох шелковых юбок, так что, в иную минуту, почудится что-то будто знакомое… взглянешь и разочаруешься! Некоторые физиономии до крайности глуповаты.
Все мы стояли
на палубе, кто чем занят; у всех почти трубы в руках.
Сегодня выхожу
на палубу часу в девятом: налево, в тумане, какой-то остров; над ним, как исполинская ширма, стоит сизая туча с полосами дождя.
На днях капитан ходит взад и вперед по
палубе в одном сюртуке, а у самого от холода нижняя челюсть тоже ходит взад и вперед.
«Ах, этот старый!.. Узнай от него правду!» — Я вышел
на палубу.
«
На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения
на них;
на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.