Неточные совпадения
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к
университету, несколько раз уже в свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное
на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и
на улице, пока все трое дошли до здания Старого
Университета.
В день свадьбы Левин, по обычаю (
на исполнении всех обычаев строго настаивали княгиня и Дарья Александровна), не видал своей невесты и обедал у себя в гостинице со случайно собравшимися к нему тремя холостяками: Сергей Иванович, Катавасов, товарищ по
университету, теперь профессор естественных наук, которого, встретив
на улице, Левин затащил к себе, и Чириков, шафер, московский мировой судья, товарищ Левина по медвежьей охоте.
— Ведь вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной
на кафедре, растягивая свои слова, — какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому что его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из
университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина его способностей направлена
на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
Окончив курсы в гимназии и
университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал
на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в
университете, ни после
на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся
на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были товарищами по
университету и, хотя редко встречались, уважали друг друга и были хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по
университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему
на ум.
Вспоминал он, как брат в
университете и год после
университета, несмотря
на насмешки товарищей, жил как монах, в строгости исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий, в особенности женщин; и потом как вдруг его прорвало, он сблизился с самыми гадкими людьми и пустился в самый беспутный разгул.
Я и в
университете был, и слушал лекции по всем частям, а искусству и порядку жить не только не выучился, а еще как бы больше выучился искусству побольше издерживать деньги
на всякие новые утонченности да комфорты, больше познакомился с такими предметами,
на которые нужны деньги.
Когда он ходил в
университет, то обыкновенно, — чаще всего, возвращаясь домой, — случалось ему, может быть, раз сто, останавливаться именно
на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению.
Я учился, но содержать себя в
университете не мог и
на время принужден был выйти.
Катерина Ивановна ужасно обрадовалась ему, во-первых потому, что он был единственный «образованный гость» из всех гостей и, «как известно, через два года готовился занять в здешнем
университете профессорскую кафедру», а во-вторых потому, что он немедленно и почтительно извинился перед нею, что, несмотря
на все желание, не мог быть
на похоронах.
Ну… ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их
на мои первые годы, не мучая мать,
на обеспечение себя в
университете,
на первые шаги после
университета, — и сделать все это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и
на новую, независимую дорогу стать…
— В Париж и в Гейдельберг. [Гейдельберг — город
на юго-западе Германии, где находился старейший германский
университет (основан в 1386 году).]
В 1835 году Николай Петрович вышел из
университета кандидатом, [Кандидат — лицо, сдавшее специальный «кандидатский экзамен» и защитившее специальную письменную работу по окончании
университета, первая ученая степень, установленная в 1804 г.] и в том же году генерал Кирсанов, уволенный в отставку за неудачный смотр, приехал в Петербург с женою
на житье.
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший брат Ивана Яков, просидев почти два года в тюрьме, был сослан в Сибирь, пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то в Туркестан; Иван Самгин тоже не избежал ареста и тюрьмы, а затем его исключили из
университета; двоюродный брат Веры Петровны и муж Марьи Романовны умер
на этапе по пути в Ялуторовск в ссылку.
Отец приказал мне учиться в томском
университете на врача или адвоката, но я уехал в Москву, решив, что пойду в прокуратуру.
«Кончу
университет и должен буду служить интересам этих быков. Женюсь
на дочери одного из них, нарожу гимназистов, гимназисток, а они, через пятнадцать лет, не будут понимать меня. Потом — растолстею и, может быть, тоже буду высмеивать любознательных людей. Старость. Болезни. И — умру, чувствуя себя Исааком, принесенным в жертву — какому богу?»
Кончив
университет, он тот же год сел
на скамью подсудимых по обвинению в продаже водопроводных труб.
— Прислала мне Тося парня, студент одесского
университета, юрист, исключен с третьего курса за невзнос платы. Работал в порту грузчиком, купорил бутылки
на пивном заводе, рыбу ловил под Очаковом. Умница, весельчак. Я его секретарем своим сделал.
Университет, где настроение студентов становилось все более мятежным, он стал посещать не часто, после того как
на одной сходке студент, картинно жестикулируя, приглашал коллег требовать восстановления устава 64 года.
Самгин поднял с земли ветку и пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени в свет и снова в тень. Шел и думал, что можно было не учиться в гимназии и
университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам
на скверных лошадях в неудобной бричке, с полудикими людями
на козлах. В голове, как медные пятаки в кармане пальто, болтались, позванивали в такт шагам слова...
Университет ничем не удивил и не привлек Самгина.
На вступительной лекции историка он вспомнил свой первый день в гимназии. Большие сборища людей подавляли его, в толпе он внутренне сжимался и не слышал своих мыслей; среди однообразно одетых и как бы однолицых студентов он почувствовал себя тоже обезличенным.
— Вы, Нифонт Иванович, ветхозаветный человек. А молодежь, разночинцы эти… не дремлют! У меня письмоводитель в шестом году наблудил что-то, арестовали. Парень — дельный и неглуп, готовился в
университет. Ну, я его вызволил. А он, ежа ему за пазуху, сукину сыну, снял у меня копию с одного документа да и продал ее заинтересованному лицу. Семь тысяч гонорара потерял я
на этом деле. А дело-то было — беспроигрышное.
Университет учится, сходки совершенно непопулярны:
на первой было около 2500 (из 9 тысяч),
на второй — 700, третьего дня — 150, а вчера,
на трех назначенных, — около 100 человек».
— А ты — умен!
На кой черт нужен твой ум? Какую твоим умом дыру заткнуть можно? Ну! Учитесь в
университетах, — в чьих? Уйди! Иди к черту! Вон…
Но ехать домой он не думал и не поехал, а всю весну, до экзаменов, прожил, аккуратно посещая
университет, усердно занимаясь дома. Изредка, по субботам, заходил к Прейсу, но там было скучно, хотя явились новые люди: какой-то студент института гражданских инженеров, длинный, с деревянным лицом, драгун, офицер Сумского полка, очень франтоватый, но все-таки похожий
на молодого купчика, который оделся военным скуки ради. Там все считали; Тагильский лениво подавал цифры...
В следующую минуту Клим оказался в толпе студентов, которую полиция подгоняла от
университета к манежу, и курносый, розовощекий мальчик, без фуражки
на встрепанных волосах, закричал, указывая
на него...
— Слушай-ка, Варавка хочет перевести меня
на службу в Рязань, а это, брат, не годится мне. Кто там, в Рязани, будет готовить меня в
университет? Да еще — бесплатно, как Томилин?
— Ну, еще бы не знать! Его усердием я из
университета вылетел, — сказал Гогин, глядя
на Клима глазами близорукого, и засмеялся булькающим смехом толстяка, а был он сухощав и строен.
Но и за эту статью все-таки его устранили из
университета, с той поры, имея чин «пострадавшего за свободу», он жил уже не пытаясь изменять течение истории, был самодоволен, болтлив и, предпочитая всем напиткам красное вино, пил, как все
на Руси, не соблюдая чувства меры.
Незадолго до этого дня пред Самгиным развернулось поле иных наблюдений. Он заметил, что бархатные глаза Прейса смотрят
на него более внимательно, чем смотрели прежде. Его всегда очень интересовал маленький, изящный студент, не похожий
на еврея спокойной уверенностью в себе и
на юношу солидностью немногословных речей. Хотелось понять: что побуждает сына фабриканта шляп заниматься проповедью марксизма? Иногда Прейс, состязаясь с Маракуевым и другими народниками в коридорах
университета, говорил очень странно...
— Правильно! — поддержал его только что изгнанный из
университета Борис Депсамес, кудрявый брюнет, широкоплечий, стройный, в поношенной студенческой тужурке, металлические пуговицы
на ней он заменил черными и серыми.
Вспоминая свое пристрастие к цифрам, Тагильский перечислял не спеша и солидно: 1 декабря в
университете на сходку собралось около двух тысяч студентов, полицеймейстер Гессе ввел в
университет двести пятьдесят полицейских, в Зерентуе и Вологде — тюремные бунты.
В последний вечер пред отъездом в Москву Самгин сидел в Монастырской роще, над рекою, прислушиваясь, как музыкально колокола церквей благовестят ко всенощной, — сидел, рисуя будущее свое: кончит
университет, женится
на простой, здоровой девушке, которая не мешала бы жить, а жить надобно в провинции, в тихом городе, не в этом, где слишком много воспоминаний, но в таком же вот, где подлинная и грустная правда человеческой жизни не прикрыта шумом нарядных речей и выдумок и где честолюбие людское понятней, проще.
— Это у них каждую субботу. Ты обрати внимание
на Кутузова, — замечательно умный человек! Туробоев тоже оригинал, но в другом роде. Из училища правоведения ушел в
университет, а лекций не слушает, форму не носит.
Как таблица
на каменной скрижали, была начертана открыто всем и каждому жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего. Но мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский, разнохарактерный дом, далее
университет, книги и свет — все это отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи; русская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.
Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель. У отца своего, фермера, он взял практические уроки в агрономии,
на саксонских фабриках изучил технологию, а в ближайшем
университете, где было около сорока профессоров, получил призвание к преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать сорок мудрецов.
Райский вышел из гимназии, вступил в
университет и в одно лето поехал
на каникулы к своей двоюродной бабушке, Татьяне Марковне Бережковой.
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут только сто душ. У них в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних не пускает. Мы однажды только
на один день ездили… А Николай Андреич один сын у нее — больше детей нет. Он учился в Казани, в
университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
В
университете Райский делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает
на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти. По вечерам сидит в «своем кружке», то есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных сердец.
Дилемма стояла передо мной неотразимая: или
университет и дальнейшее образование, или отдалить немедленное приложение «идеи» к делу еще
на четыре года; я бестрепетно стал за идею, ибо был математически убежден.
Между прочим, я возразил ей, что я даже и не имею теперь права учиться, потому что должен трудиться, чтобы содержать маму и Лизу; но она предлагает
на то свои деньги и уверяет, что их достанет
на все время моего
университета.
Мы сидели с ней
на террасе, под нашими старыми липами, и читали этот роман, и солнце тоже закатывалось, и вдруг мы перестали читать и сказали друг другу, что и мы будем также добрыми, что и мы будем прекрасными, — я тогда в
университет готовился и…
Я написал кому следует, через кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег
на содержание мое больше не присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (то есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в
университет я «ни за что» не поступлю.
В этот год еще в
университете он прочел «Социальную статику» Спенсера, и рассуждения Спенсера о земельной собственности произвели
на него сильное впечатление, в особенности потому, что он сам был сын большой землевладелицы.
В первый раз увидал Нехлюдов Катюшу тогда, когда он
на третьем курсе
университета, готовя свое сочинение о земельной собственности, прожил лето у своих тетушек.
В это время товарищи по
университету попросили у него денег
на общее дело.
С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о том, что земля не может быть предметом частной собственности, и не только в
университете писал сочинение об этом, но и
на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть землею.
Он много и энергично хлопотал, чтобы поднять упавшую производительность этих когда-то знаменитых заводов, и достиг своей цели только тогда, когда ему
на помощь явился его старший сын Костя, который, кончив курс в
университете, поступил управляющим в Шатровские заводы.
В этом он был совершенная противоположность своему старшему брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые года в
университете, кормя себя своим трудом, и с самого детства горько почувствовавшему, что живет он
на чужих хлебах у благодетеля.