Неточные совпадения
Это было какое-то странное
лицо, похожее как бы
на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно еще густыми белокурыми волосами.
Самгин заподозрил, что эту новую улыбку Никонова натянула
на лицо свое, как
маску.
Шел коротконогий, шарообразный человек, покачивая головою в такт шагам, казалось, что голова у него пустая, как бычий пузырь, а
на лице стеклянная
маска.
Ему было лет сорок,
на макушке его блестела солидная лысина, лысоваты были и виски.
Лицо — широкое, с неясными глазами, и это — все, что можно было сказать о его
лице. Самгин вспомнил Дьякона, каким он был до того, пока не подстриг бороду. Митрофанов тоже обладал примелькавшейся
маской сотен, а спокойный, бедный интонациями голос его звучал, как отдаленный шумок многих голосов.
Заснул он
на рассвете, — разбудили его Захарий и Ольга, накрывая стол для завтрака. Захарий был такой же, как всегда, тихий, почтительный, и белое
лицо его, как всегда, неподвижно, точно
маска. Остроносая, бойкая Ольга говорила с ним небрежно и даже грубовато.
Она была вся в зеленом, украшена травами из лент, чулки ее сплошь в серебряных блестках,
на распущенных волосах — венок из трав и желтых цветов; она — без
маски, но искусно подгримирована: огромные, глубоко провалившиеся глаза, необыкновенно изогнутые брови, яркие губы, от этого
лицо ее сделалось замученным, раздражающе и нечеловечески красивым.
Самгин взял бутылку белого вина, прошел к столику у окна; там, между стеною и шкафом, сидел, точно в ящике, Тагильский, хлопая себя по колену измятой картонной
маской. Он был в синей куртке и в шлеме пожарного солдата и тяжелых сапогах, все это странно сочеталось с его фарфоровым
лицом. Усмехаясь, он посмотрел
на Самгина упрямым взглядом нетрезвого человека.
Плясать кончили, публика неистово кричала, аплодировала, китаец, взяв русалку под руку, вел ее в буфет, где тоже орали, как
на базаре, китаец заглядывал в
лицо Варвары, шептал ей что-то,
лицо его нелепо расширялось, таяло, улыбался он так, что уши передвинулись к затылку. Самгин отошел в угол, сел там и, сняв
маску, спрятал ее в карман.
При вопросе: где ложь? в воображении его потянулись пестрые
маски настоящего и минувшего времени. Он с улыбкой, то краснея, то нахмурившись, глядел
на бесконечную вереницу героев и героинь любви:
на донкихотов в стальных перчатках,
на дам их мыслей, с пятидесятилетнею взаимною верностью в разлуке;
на пастушков с румяными
лицами и простодушными глазами навыкате и
на их Хлой с барашками.
Я смотрю
на нее и не верю; точно она вдруг сняла
маску с
лица: те же черты, но как будто каждая черточка
лица исказилась непомерною наглостью.
Приподымаюсь, смотрю: человек в богатой медвежьей шубе, в собольей шапке, с черными глазами, с черными как смоль щегольскими бакенами, с горбатым носом, с белыми оскаленными
на меня зубами, белый, румяный,
лицо как
маска.
Волосы у него были черные ужасно,
лицо белое и румяное, как
на маске, нос длинный, с горбом, как у французов, зубы белые, глаза черные.
— Я знаю это дело. Как только я взглянул
на имена, я вспомнил об этом несчастном деле, — сказал он, взяв в руки прошение и показывая его Нехлюдову. — И я очень благодарен вам, что вы напомнили мне о нем. Это губернские власти переусердствовали… — Нехлюдов молчал, с недобрым чувством глядя
на неподвижную
маску бледного
лица. — И я сделаю распоряженье, чтобы эта мера была отменена и люди эти водворены
на место жительства.
Какое-то гнетущее равнодушие было написано
на его
лице, но в чем заключалась тайна этого равнодушия, это даже ему самому едва ли было известно. Во всяком случае, никто не видал
на этом
лице луча не только радости, но даже самого заурядного удовольствия. Точно это было не
лицо, а застывшая
маска. Глядит, моргает, носом шевелит, волосами встряхивает, а какой внутренний процесс скрывается за этими движениями — отгадать невозможно.
Меня часто в молодости называли Ставрогиным, и соблазн был в том, что это мне даже нравилось (например, «аристократ в революции обаятелен», слишком яркий цвет
лица, слишком черные волосы,
лицо, походящее
на маску).
А между прочим, я хотел объяснить вам, что у меня именно есть черта в характере, которую вы еще не знали, — это ненависть ко всем этим пошлым, ничего не стоящим наивностям и пасторалям, и одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда было прикинуться сначала самому
на этот лад, войти в этот тон, обласкать, ободрить какого-нибудь вечно юного Шиллера и потом вдруг сразу огорошить его; вдруг поднять перед ним
маску и из восторженного
лица сделать ему гримасу, показать ему язык именно в ту минуту, когда он менее всего ожидает этого сюрприза.
Весовщиков сидел
на стуле прямо, точно деревянный, упираясь ладонями в колена, и его рябое
лицо без бровей, с тонкими губами, было неподвижно, как
маска.
Натура человеческая до крайности самолюбива, и если, ловко набросив
на свое
лицо маску добродушия и откровенности, следователь обращается к всемогущей струне самолюбия, успех почти всегда бывает верен.
Теперь же, — теперь же, не знаю почему, он с первого же взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что
лицо его походит
на маску.
Но одно поразило меня: прежде хоть и считали его красавцем, но
лицо его действительно «походило
на маску», как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общества.
На нем была картонная
маска, — глупое
лицо с узенькою бороденкою, с бачками, а
на голове фуражка с гражданскою круглою кокардою.
Над Передоновым неотступно господствовали навязчивые представления о преследовании и ужасали его. Он все более погружался в мир диких грез. Это отразилось и
на его
лице: оно стало неподвижною
маскою ужаса.
Оно двигалось без людей; лишь
на высоком передке сидел возница с закрытым
маской лицом.
На платформе этого сооружения плясали люди в зеленых цилиндрах и оранжевых сюртуках; вместо
лиц были комические, толстощекие
маски и чудовищные очки.
У стены, заросшей виноградом,
на камнях, как
на жертвеннике, стоял ящик, а из него поднималась эта голова, и, четко выступая
на фоне зелени, притягивало к себе взгляд прохожего желтое, покрытое морщинами, скуластое
лицо, таращились, вылезая из орбит и надолго вклеиваясь в память всякого, кто их видел, тупые глаза, вздрагивал широкий, приплюснутый нос, двигались непомерно развитые скулы и челюсти, шевелились дряблые губы, открывая два ряда хищных зубов, и, как бы живя своей отдельной жизнью, торчали большие, чуткие, звериные уши — эту страшную
маску прикрывала шапка черных волос, завитых в мелкие кольца, точно волосы негра.
В маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа. В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал товарища. Яков лежал
на полу, голова его была в тени, и
лицо казалось чёрным, страшным. Илья взял лампу в руки и присел
на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали
лицо Якова безобразной тёмной
маской, глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном...
— Вы посмотрите, — не глядя
на нее, говорила мне Мария Николаевна, изучившая ее до тонкости, — посмотрите
на это красивое
лицо, скорее цыганское, чем ярославское. Она из-под Ярославля. Эти две глубокие между бровями морщины неотвязной думы, эта безнадежность взгляда. Это не тоска, не грусть… Это трагедия… Это не
лицо, а
маска трагедии…
А вот это самое колесо в глубине сцены стоит, а кругом сбиры, полиция в черных кафтанах,
на голове черные колпаки,
лица в черных
масках.
— У вас слишком заметное
лицо, особенно глаза, это не годится, вам нельзя ходить без
маски, без дела. По фигуре, да и вообще, вы похожи
на мелочного торгаша, вам надо завести ящик с товаром — шпильки, иголки, тесёмки, ленты и всякая мелочь. Я скажу, чтобы вам дали ящик и товару, — тогда вы можете заходить
на кухни, знакомиться с прислугой…
Скрыть это и носить в этом отношении
маску князь видел, что
на этот, по крайней мере, день в нем недостанет сил, — а потому он счел за лучшее остаться дома, просидел
на прежнем своем месте весь вечер и большую часть ночи, а когда
на другой день случайно увидел в зеркале свое пожелтевшее и измученное
лицо, то почти не узнал себя.
Самые уста Иды Ивановны были необыкновенно странны: это не были тонкие бледные губы, постоянно ропщущие
на свое малокровие; это не был пунцовый ротик, протестующий против спокойного величия стального
лица живых особ, напрасно носящих холодную
маску Дианы.
Сосипатра. Конечно, богато, только всегда накидывает что-нибудь
на плечи, чтобы скрыть горб, а
лицо закрывает вуалем или надевает
маску.
Несмотря
на это последнее обстоятельство, господин Голядкин положил ждать до тех пор, покамест
маска спадет с некоторых
лиц и кое-что обнажится.
Он уложил учителя
на кровать, облепил ему рот и нос, как
маской, гигроскопической ватой и стал напитывать ее эфиром. Сладкий, приторный запах сразу наполнил горло и легкие учителя. Ему представилось, что он сию же минуту задохнется, если не скинет со своего
лица мокрой ваты, и он уже ухватился за нее руками, но фельдшер только еще крепче зажал ему рот и нос и быстро вылил в
маску остатки эфира.
Лежат они у корней ветел, точно куча сора, намытого рекой, все в грязных лохмотьях, нечесаные, ленивые, и почти
на всех
лицах одна и та же
маска надменного равнодушия людей многоопытных и недоступных чувству удивления. Смотрят полусонными глазами
на мутную воду Путаницы,
на рыжий обрыв городского берега и в белесое окуровское небо над бульваром.
Мы долго собирались, поздно вышли и пришли в Бурцево к вечерней заре. Ивана не было, он, оказывается, ушел к свояку в Окунево, где праздновали престол. Приняла нас его жена Авдотья, худая пучеглазая баба, похожая
лицом на рыбу, и такая веснушчатая, что белая кожа только лишь кое-где редкими проблесками проступала
на ее щеках сквозь коричневую
маску.
Густо окрашенное запёкшейся кровью
лицо Михайлы точно из железа: кровь застыла
на нём ржавыми корками, рыжей
маской.
Я взглянула
на Пуд. Апатично-сонное
лицо ее казалось какой-то широкой и плоской
маской безучастности. Бесцветные глаза спали с открытыми веками. Ни единого проблеска мысли не было в этих тусклых зрачках.
Подвиг юродства, совершенное отвержение своего психологического лика,
маска мумии
на живом
лице, род смерти заживо — таков предел этого пути самоотречения.
Мужчина поднялся, вытянулся во весь рост и сорвал с себя
маску. Открыв свое пьяное
лицо и поглядев
на всех, любуясь произведенным эффектом, он упал в кресло и радостно захохотал. А впечатление действительно произвел он необыкновенное. Все интеллигенты растерянно переглянулись и побледнели, некоторые почесали затылки. Евстрат Спиридоныч крякнул, как человек, сделавший нечаянно большую глупость.
Прекрасное
лицо, словно
маска, налеплено
на голый, глупо ухмыляющийся череп.
— Боже мой, Боже мой! — простонал Топпи и закрыл
лицо руками. Я быстро взглянул в глаза Магнусу — и надолго застыл в страшном очаровании этого взгляда. Его
лицо еще смеялось, эту бледную
маску еще корчило подобие веселого смеха, но глаза были неподвижны и тусклы. Обращенные
на меня, они смотрели куда-то дальше и были ужасны своим выражением темного и пустого бешенства: так гневаться и так грозить мог бы только череп своими пустыми орбитами.
Без
маски лицо у нее оказалось некрасивое, с резковатыми чертами, но рост прекрасный и довольно стройные формы. Она была уже не самой первой молодости для девушки — лет под тридцать. Подействовать
на мое воображение или
на мои эротические чувства она не могла; но она меня интересовала как незнакомый мне тип немецкой девушки, ищущей в жизни чего-то менее банального.
Проехала крытая парусиною двуколка, в ней лежал раненый офицер. Его
лицо сплошь было завязано бинтами, только чернело отверстие для рта; повязка промокла, она была, как кроваво-красная
маска, и из нее сочилась кровь. Рядом сидел другой раненый офицер, бледный от потери крови. Грустный и слабый, он поддерживал
на коленях кровавую голову товарища. Двуколка тряслась и колыхалась, кровавая голова моталась бессильно, как мертвая.
Никто не видел
лица конвойного, и ужас пролетел по зале невидимкой, как бы в
маске. Судебный пристав тихо поднялся с места и
на цыпочках, балансируя рукой, вышел из залы. Через полминуты послышались глухие шаги и звуки, какие бывают при смене часовых.
Внесли солдата, раненного шимозою; его
лицо было, как
маска из кровавого мяса, были раздроблены обе руки, обожжено все тело. Стонали раненные в живот. Лежал
на соломе молодой солдатик с детским
лицом, с перебитою голенью; когда его трогали, он начинал жалобно и капризно плакать, как маленький ребенок. В углу сидел пробитый тремя пулями унтер-офицер; он три дня провалялся в поле, и его только сегодня подобрали. Блестя глазами, унтер-офицер оживленно рассказывал, как их полк шел в атаку
на японскую деревню.
Поразительнее всего было то, что старый жонглер проделывал все это, не глядя
на свою живую цель: его
лицо было закрыто
маской из провощенной плотной материи, без малейших отверстий для глаз.
Четвертое отделение представляло «Обман»;
на знаке была изображена
маска, окруженная змеями, кроющимися в розах, с надписью: «Пагубная прелесть». За знаком шли цыгане, цыганки, поющие, пьющие и пляшущие, колдуны, ворожеи и несколько дьяволов. В конце следовал «Обман», в
лице прожектеров и аферистов.
Вся эта мелюзга является туда тоже в
масках и в пестрых костюмах. Девочки четырех, пяти лет с длинными шлейфами, белыми напудренными париками, подведенными глазами и мушками
на лице.
Но Настя не двигалась с места и с тою же странною откровенностью смотрела отцу прямо в глаза. И
лицо ее не было похоже
на отвратительную
маску идиота.