Неточные совпадения
Я пошла
на речку быструю,
Избрала я место тихое
У ракитова куста.
Села я
на серый камушек,
Подперла рукой головушку,
Зарыдала, сирота!
Громко я
звала родителя:
Ты приди, заступник батюшка!
Посмотри
на дочь любимую…
Понапрасну я
звала.
Нет великой оборонушки!
Рано гостья бесподсудная,
Бесплемянная, безродная,
Смерть родного унесла!
Раз приезжает сам старый князь
звать нас
на свадьбу: он отдавал старшую
дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое
на уме.
— А откупщик, у которого
дочь невеста, — вмешалась Марфенька. — Поезжайте, братец:
на той неделе у них большой вечер, будут
звать нас, — тише прибавила она, — бабушка не поедет, нам без нее нельзя, а с вами пустят…
И дети, и приказчики теснились в своих помещениях, но верх дома занимал старик один и не пускал к себе жить даже
дочь, ухаживавшую за ним и которая в определенные часы и в неопределенные
зовы его должна была каждый раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря
на давнишнюю одышку свою.
Мало ли, много ли тому времени прошло: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, — стала привыкать к своему житью-бытью молодая
дочь купецкая, красавица писаная, ничему она уж не дивуется, ничего не пугается, служат ей слуги невидимые, подают, принимают,
на колесницах без коней катают, в музыку играют и все ее повеления исполняют; и возлюбляла она своего господина милостивого, день ото дня, и видела она, что недаром он
зовет ее госпожой своей и что любит он ее пуще самого себя; и захотелось ей его голоса послушать, захотелось с ним разговор повести, не ходя в палату беломраморную, не читая словесов огненных.
После ужина вошла она в ту палату беломраморну, где читала она
на стене словеса огненные, и видит она
на той же стене опять такие же словеса огненные: «Довольна ли госпожа моя своими садами и палатами, угощеньем и прислугою?» И возговорила голосом радошным молодая
дочь купецкая, красавица писаная: «Не
зови ты меня госпожой своей, а будь ты всегда мой добрый господин, ласковый и милостивый.
Дрогнуло сердечко у купецкой
дочери, красавицы писаной, почуяла она нешто недоброе, обежала она палаты высокие и сады зеленые,
звала зычным голосом своего хозяина доброго — нет нигде ни ответа, ни привета и никакого гласа послушания; побежала она
на пригорок муравчатый, где рос, красовался ее любимый цветочик аленькой, — и видит она, что лесной зверь, чудо морское лежит
на пригорке, обхватив аленькой цветочик своими лапами безобразными.
— А вот и
дочь моя, — промолвила княгиня, указав
на нее локтем. — Зиночка, сын нашего соседа, господина В. Как вас
зовут, позвольте узнать?
На это отец объявил матушке, что он теперь припоминает, какая это госпожа; что он в молодости знал покойного князя Засекина, отлично воспитанного, но пустого и вздорного человека; что его в обществе
звали «le Parisien», [Парижанин (фр.).] по причине его долгого житья в Париже; что он был очень богат, но проиграл все свое состояние — и неизвестно почему, чуть ли не из-за денег, — впрочем, он бы мог лучше выбрать, — прибавил отец и холодно улыбнулся, — женился
на дочери какого-то приказного, а женившись, пустился в спекуляции и разорился окончательно.
В западной стороне,
на горе, среди истлевших крестов и провалившихся могил, стояла давно заброшенная униатская часовня. Это была родная
дочь расстилавшегося в долине собственно обывательского города. Некогда в ней собирались, по звону колокола, горожане в чистых, хотя и не роскошных кунтушах, с палками в руках вместо сабель, которыми гремела мелкая шляхта, тоже являвшаяся
на зов звонкого униатского колокола из окрестных деревень и хуторов.
Потом она прибавила, грустно покачав головою, что у ней только и осталось, что вот эта
дочь да вот этот сын (она указала
на них поочередно пальцем); что
дочь зовут Джеммой, а сына — Эмилием; что оба они очень хорошие и послушные дети — особенно Эмилио… («Я не послушна?» — ввернула тут
дочь; «Ох, ты тоже республиканка!» — ответила мать); что дела, конечно, идут теперь хуже, чем при муже, который по кондитерской части был великий мастер…
У А.И. Соколовой, или, как ее
звали, у «Соколихи», были сын Трифон, поразительно похожий
на В.М. Дорошевича, только весь в миниатюре, и
дочь Марья Сергеевна, очень красивая барышня, которую мать не отпускала от себя ни
на шаг. Трифон Сергеевич, младший, и Марья Сергеевна были Соколовы, а старший — Влас Михайлович — Дорошевич.
Хворал он долго, и всё время за ним ухаживала Марья Ревякина, посменно с Лукерьей, вдовой,
дочерью Кулугурова. Муж её, бондарь, умер, опившись
на свадьбе у Толоконниковых, а ей село бельмо
на глаз, и, потеряв надежду выйти замуж вторично, она ходила по домам, присматривая за больными и детьми, помогая по хозяйству, — в городе её
звали Луша-домовница. Была она женщина толстая, добрая, черноволосая и очень любила выпить, а выпив — весело смеялась и рассказывала всегда об одном: о людской скупости.
Она
звала свою
дочь в Москву, хоть
на месяц, жаловалась
на свое одиночество,
на Николая Артемьевича, кланялась Инсарову, осведомлялась об его здоровье и просила его отпустить жену.
Среди других пассажиров был
на этом корабле генерал Грант, и с ним ехала его
дочь, замечательная красавица, которую
звали Фрези.
Лаптев жил в одном из переулков Малой Дмитровки, недалеко от Старого Пимена. Кроме большого дома
на улицу, он нанимал также еще двухэтажный флигель во дворе для своего друга Кочевого, помощника присяжного поверенного, которого все Лаптевы
звали просто Костей, так как он вырос
на их глазах. Против этого флигеля стоял другой, тоже двухэтажный, в котором жило какое-то французское семейство, состоявшее из мужа, жены и пяти
дочерей.
Здесь восседали и казанский Медведев, и орловский Лаухин, и самарский Новиков, и нижегородский Смольков, и ярославский Смирнов, бывший театральный ламповщик, ухитрившийся как-то жениться
на дочери антрепренера и получивший после его смерти театр. Его
звали «Потому что да-да-да» за поговорку, которую он повторял то и дело. У него, между прочим, в первый раз выступала М. Г. Савина.
Не прошло полугода со дня смерти жены, как он уже посватался к
дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца. Отец невесты, несмотря
на то, что Игнат был и
на Урале известен как «шалый» человек, выдал за него
дочь. Ее
звали Наталья. Высокая, стройная, с огромными голубыми глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату; а он гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.
Потом ему приходила мысль весь этот établissement с альбомами переместить в другой угол, к цветам. Он
звал лакея: или
дочь или жена приходили
на помощь; они не соглашались, противоречили, он спорил, сердился; но всё было хорошо, потому что он не помнил о ней, ее не видно было.
Однажды близ кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у горы,
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли
на третью ночь,
И, брося маленькую
дочь,
Ушла за ними Мариула.
Я мирно спал; заря блеснула;
Проснулся я: подруги нет!
Ищу,
зову — пропал и след.
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал!.. с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил.
Знали также, что, когда к Фелицате съезжалось много гостей, она
звала на помощь себе женщин и девиц слободы; знали, кто из них ходит к ней, но относились к этому промыслу жен и
дочерей хладнокровно, деньги же, заработанные ими, отнимали
на пропой.
Возле него стояли Любочка и
дочери соседа, полковника Букреева, Наталья и Валентина, или, как их все
звали, Ната и Вата, анемичные и болезненно-полные блондинки лет 16–17, в белых платьях, поразительно похожие друг
на друга.
Стол стоял в простенке между окон, за ним сидело трое: Григорий и Матрёна с товаркой — пожилой, высокой и худой женщиной с рябым лицом и добрыми серыми глазами.
Звали её Фелицата Егоровна, она была девицей,
дочерью коллежского асессора, и не могла пить чай
на воде из больничного куба, а всегда кипятила самовар свой собственный. Объявив всё это Орлову надорванным голосом, она гостеприимно предложила ему сесть под окном и дышать вволю «настоящим небесным воздухом», а затем куда-то исчезла.
— Боится. Ну чего ты, глупая? — сказал Степан, точно извиняясь за
дочь. Он неловко и добродушно улыбнулся, отчего все его лицо ушло в бороду и стало похоже
на свернувшегося клубком ежа. — Варей ее
звать. Да ты не бойся, дурочка, барин добрый, — успокаивал он девочку.
Боярин сделал шаг назад,
На дочь он кинул злобный взгляд,
Глаза их встретились — и вмиг
Мучительный, ужасный крик
Раздался, пролетел — и стих.
И тот, кто крик сей услыхал,
Подумал, верно, иль сказал,
Что дважды из груди одной
Не вылетает звук такой.
И тяжко
на цветной ковер,
Как труп бездушный с давних пор,
Упало что-то. — И
на зовБоярина толпа рабов,
Во всем послушная орда,
Шумя сбежалася тогда,
И без усилий, без борьбы
Схватили юношу рабы.
Платонов. Гм… От мирового?
На что я ему сдался? Дай сюда! (Берет повестку.) Не понимаю…
На крестины
зовет, что ли? Плодовит как саранча, старый грешник! (Читает.) «B качестве обвиняемого по делу об оскорблении действием
дочери статского советника Марьи Ефимовны Грековой». (Хохочет.) Ах, черт возьми! Браво! Черт возьми! Браво, клоповый эфир! Когда будет разбираться это дело? Послезавтра? Приду, приду… Скажи, старче, что приду… Умница, ей-богу, умница! Молодец девка! Вот давно бы так и следовало!
Одна девка посмелей была. То Паранька поромовская, большая
дочь Трифона Михайлыча. Не таковская уродилась, чтобы трусить кого, девка бывалая, самому исправнику не дует в ус. Такая с начальством была смелая, такая бойкая, что по всему околотку
звали ее «губернаторшей». Стала Паранька ради смеху с Карпушкой заигрывать, не то чтоб любовно, а лишь бы
на смех поднять его. Подруги корить да стыдить девку зачали...
И сыновья и племянница хоть и проводили все почти время с гувернерами и учительницами, но после, начитавшись сначала «Четьи-миней» и «Патериков» об умерщвлении плоти угодниками, а потом мистических книг, незаметно для самих себя вошли в «тайну сокровенную». Старший остался холостым, а меньшой женился
на одной бедной барышне, участнице «духовного союза» Татариновой.
Звали ее Варварой Петровной, у них была
дочь, но ходили слухи, что она была им не родная, а приемыш либо подкидыш.
А Илюшка пустобояровский, немного поплясав, сел среди шума и гама за красный стол, под образами. Сидит, облокотясь
на стол, сам ни слова. Не радуют его больше ни песни, ни пляски. Подошла было к нему Лизавета Трофимовна, стала было
на пляску его
звать, но возлюбленный ее, угрюмый и насупленный, ни слова не молвивши, оттолкнул ее от себя. Слезы навернулись
на глазах отецкой
дочери, однако ж она смолчала, перенесла обиду.
Тася дошла до того места в комедии «Шутники», когда отец
зовет дочь и Верочка выглядывает из окна. Выглянуть неоткуда было Тасе. Она вытянула шею и сделала милую мордочку. Фифина поглядела
на нее в эту минуту и улыбнулась.
Иннокентий Антипович, совершенно ошеломленный этой встречей, тоже медленно возвратился в сопровождении Татьяны Петровны, как
звали все не только
на заимке, но и в К., молодую девушку, считавшуюся
дочерью Толстых; многие даже и не подозревали, что она собственно Татьяна Егоровна —
дочь каторжника, как назвал ее Семен Семенович Толстых — двоюродный племянник Петра Иннокентьевича. Первая это не подозревала — она сама.
Два сына, из которых один находился в военной службе, а другой в гражданской, не могли особенно много помогать матери, так как их скудного жалованья едва хватало
на удовлетворениеих личных потребностей, а потому Агриппина Кирилловна — так
звали мать — чтобы кое-как воспитать и пристроить своих
дочерей, открыла в Петербурге меблированные комнаты.
Не будет ничего мудреного, что ее Люда, как
звала она
дочь, произведет впечатление
на молодого человека, которое кончится помолвкой, а затем и свадьбой.
Искренно оплакивая кончину горячо любимого ею супруга, Ольга Николаевна не давала горю овладеть ею совершенно, памятуя, что
на ней лежат обязанности по отношению к сыну, которому шел двадцать второй год и он был поручиком артиллерии и стоял с бригадой в одной из южных губерний, и к
дочери — шестнадцатилетней красавице Мери, как
звала ее мать.
— Долго только не засиживайся, пожалей моих молодцов; сохнут они у меня по твоей
дочери, а ты и мне ее еще ни разу не показал; понаслышке лишь знаю, что красавица писаная. Чего хоронишь? Жениха подыскивай,
на свадьбу меня
зови; сам, чай, знаешь, девка — что квашня: перестоится — закиснет…
Между прочим молодая девушка рассказала Николаю Герасимовичу, что в их доме, наверху, затевается свадьба:
дочь хозяина дома выходит замуж за француза, который приехал в Милан
на неделю, но влюбился в Веронику, так
звали дочь домохозяина, и сделал ей предложение. После свадьбы молодые уезжают в Париж.